родолжали стоять на коленях и молиться - уже за своего пастыря, -
он прочел им вдохновенные слова пророка Малахии,  которые  всегда  ободряюще
действуют на собравшихся для общей молитвы христиан: "Тогда те, кто  боялись
господа, стали часто переговариваться друг с другом, и господь это  услышал"
43. Не успел старик договорить этих слов, как чьи-то грубые руки  подхватили
его и потащили в тюрьму, где он вскоре умер.
     Сцена эта произвела потрясающее впечатление на девочку. Все великолепие
замка Мортимеров не могло ни затмить ее, ни заставить  забыть,  и  теперь  в
памяти ее оживали звуки этих  слов  и  вся  картина,  которая:  так  глубоко
потрясла ее детское сердце. Твердо решив добиться своего, она не щадила сил,
чтобы возродить в душе прежнюю веру; она  считала,  что  теперь  только  это
может ее спасти. Подобно жене Финееса, она постаралась дать жизнь сыну, хоть
и нарекла его Ихавод {44}, и понимала, что былая слава ушла. Она  уединялась
в маленькой комнатке, садилась там в то самое кресло, в котором сидел  столь
чтимый ею старец и откуда его сорвали и уволокли, и ей чудилось, что ушел он
так, как возносятся на небо пророки. Как ей  хотелось  тогда  ухватиться  за
полу его плаща и улететь вместе с ним, даже если бы впереди ждала тюрьма и -
смерть. Повторяя последние сказанные им слова, она пыталась вызвать  в  себе
то же чувство, которое они некогда вызвали в ее сердце, и с тоской  и  мукой
убеждалась, что теперь слова эти ничего для нее не  значат.  Когда  жизнь  и
любовь отбрасывают нас вдруг назад, то  обратный  путь,  который  мы  бываем
вынуждены проделать, чтобы вернуться к истокам,  оказывается  в  тысячу  раз
мучительнее и труднее, чем тот, который вел нас вперед - к цели. Ведь тогда,
от начала и до конца, рядом была окрылявшая нас надежда. А тут - раскаяние и
разочарование, хлеща бичом, гонят назад, и каждый шаг наш  залит  слезами  и
кровью. И счастье для путника, если кровь эта сочится  из  его  сердца,  это
значит, что конец пути близок.

                                * * * * * *

     По временам Элинор, которая не забыла ни слов, ни  привычек,  усвоенных
ею в прежней жизни, начинала вдруг говорить так, что  тетка  ее  проникалась
надеждой, что, как говорили в те времена, "все дело в ней  самой",  и  когда
старая пуританка, воодушевленная тем, что племянница ее снова обратилась  на
путь истинный,  пускалась  в  пространные  богословские  толки  относительно
участи различных святых и проявленной ими стойкости, девушка вдруг прерывала
ее восклицаниями, которые та скорее готова была принять за  бред  одержимой,
нежели за связную речь человеческого существа,  да  еще  такого,  которое  с
детства знало Священное писание.
     - Дорогая тетушка, -  сказала  как-то  Элинор,  -  не  думайте,  что  я
равнодушна к вашим словам. С детских лет благодаря вашим заботам,  я  узнала
Священное писание и _ощутила на себе_  силу,  которую  дает  человеку  вера.
Вслед за тем мне довелось изведать все те радости, которые дарует нам разум.
Окруженная роскошью, я общалась с людьми большого ума.  Я  видела  все,  что
жизнь мне могла показать. Я встречалась как с богатыми и с бедными, с людьми
высокой души, которые живут  в  бедности,  и  с  людьми  светскими,  которые
окружены роскошью; я пила до дна из  чаши,  которую  протягивали  мне  те  и
другие, и вот, клянусь вам, _одно  только  мгновение,  дарованное  сердцем_,
один только сон, который  мне  снился  (а  я  думала,  что  никогда  уже  не
проснусь), стоит всей той жизни, какую на  этом  свете  расточительно  ведут
люди тщеславные и пустые и те, что мнят ее такою же и за гробом и  вводят  в
заблуждение всех других.
     - Несчастная! Ты  погубила  свою  душу  навеки!  -  в  ужасе  вскричала
убежденная кальвинистка, заламывая руки.
     - Оставьте ваши упреки, - спокойно ответила Элинор, преисполненная того
достоинства, которое дается человеку страданием, - ведь если я действительно
отдала земному чувству то, что предназначено одному только богу, то разве  в
грядущей жизни я не получу воздаяния за этот мой  грех?  Разве  расплата  за
него не началась уже и  сейчас?  Так  неужели  же  нельзя  избавить  нас  от
упреков, если мы уже страдаем  больше,  чем  того  может  нам  пожелать  наш
злейший враг? Если сама жизнь наша сделалась упреком более горьким, чем тот,
который может исторгнуть чужая злоба? Что значат все  мои  стоны  перед  тем
ударом, что мне был нанесен! - добавила она, отирая со своей исхудалой  щеки
холодную слезу.
     Иногда   она,   казалось,   прислушивалась   к    словам    пуританских
проповедников, - ибо проповедниками были все те, кто бывал у них в доме, - и
как будто  даже  старалась  вникнуть  в  смысл  их  речей,  но  потом  вдруг
вскакивала и убегала от них, не только  не  проникшись  их  убеждениями,  ко
вместо этого охваченная отчаянием и восклицая: "Все на свете лжецы!".  Таков
удел всех тех, кто хочет сразу же перейти  из  одного  мира  в  другой;  это
немыслимо, холодное море залегло между  пустыней  и  обетованной  землей,  и
преодолеть пространство, разделяющее два столь непохожих друг на друга  мира
- мир религии и  мир  человеческих  страстей  -  без  борьбы  с  собой,  без
приглушенных в глубине души стонов так же нелегко, как нелегко без страданий
переступить порог, отделяющий жизнь от смерти.
     К этим душевным страданиям вскоре добавились новые. Письма в  то  время
доставлялись очень медленно, да и писали их обычно только  по  какому-нибудь
особому случаю; однако за короткое время Элинор получила два письма от своей
двоюродной сестры Маргарет, и оба были доставлены ей из замка  Мортимеров  с
нарочным. Первое из этих писем извещало ее о том, что Джон Сендел  прибыл  в
замок, второе -  о  смерти  миссис  Анны;  в  приписках  к  тому  и  другому
содержались какие-то загадочные  намеки  по  поводу  расстроившейся  свадьбы
Элинор, причем говорилось, что причина того, что случилось, известна  только
самой пишущей эти строки, Сенделу и его  матери,  и  -  настойчивые  уговоры
вернуться в замок и жить там вместе с Маргарет и  Джоном  Сенделом,  которые
будут любить ее _как сестру_. Письмо выпало из рук Элинор;  она  никогда  не
переставала думать о Джоне Сенделе, но вместе с тем ей  все  время  хотелось
избавиться от этих мыслей; само имя его причиняло ей неизъяснимые страдания,
одолеть которые она не могла; она невольно вскрикнула - и  казалось,  что  в
эту минуту в сердце ее лопнула последняя туго натянутая струна.
     Известие о смерти миссис Анны она  прочла  с  тем  суеверным  трепетом,
какой   испытывает   юный   моряк   при   виде   величественного    корабля,
отправляющегося без него в неизведанные земли: сам он еще томится в  гавани,
но и ему хочется поскорее очутиться там, куда прибудут  те,  дабы  вместе  с
ними вкусить отдых и получить какую-то долю добытых ими сокровищ.
     Смерть миссис Анны  оказалась  достойной  всей  ее  жизни,  каждый  шаг
которой  до   последнего   часа   был   отмечен   великодушием   и   высокой
самоотверженностью. Она решительно стала на сторону  отвергнутой  Элинор  и,
опустившись  на  колени  в  капелле  замка  Мортимеров,  в  то   время   как
коленопреклоненная Маргарет стояла рядом, поклялась, что никогда не допустит
в стены замка того, кто осмелился покинуть невесту, с которой был обручен.
     Однажды туманным осенним вечером, когда миссис Анна, зрение которой уже
несколько ослабело, но дух сохранял прежнюю  силу,  просматривала  кое-какие
письма леди Рассел {45}, а чтобы дать отдых  уставшим  разбирать  ее  почерк
глазам, время от времени заглядывала в рукописные же нельсоновские "Посты  и
праздники англиканской церкви"  {46},  ей  доложили,  что  какой-то  кавалер
(слуги отлично знали, сколь сладостным  было  это  слово  для  слуха  старой
роялистки) миновал подъемный мост, вошел в замок и теперь приближается к  ее
покоям.
     - Пусть войдет! - ответила она и поднялась с кресла, которое было таким
высоким и просторным, что, когда она приготовилась приветствен  вать  гостя,
как того требовал этикет, фигура ее походила на ожившее старинное изваяние";
она стояла, обратив лицо к двери, - а там на пороге стоял  Джон  Сендел.  На
какое-то мгновение она подалась вперед, но в тот же  миг  узнала  его  своим
проницательным взором.
     - Вон отсюда! Вон! - властно вскричала она, взмахом руки показывая  ему
на дверь. - Вон отсюда! Ни шагу вперед! Не смей осквернять этих половиц!
     - Прошу вас, миледи, уделите мне хотя бы одну минуту, выслушайте  меня;
я  припадаю  к  вашим  стопам,  отдавая  должное  вашему  высокому  имени  и
положению; не сочтите это за признание за собой какой-то вины!
     И он опустился перед ней на  колени.  По  лицу  миссис  Анны  пробежала
легкая судорога, на мгновение перекосившая его черты.
     - Встаньте, сэр, встаньте, - сказала она, - и скажите то, что вам  надо
сказать, но только там, в дверях, ибо вы недостойны переступать этот порог.
     Джон Сендел поднялся с колен и  порывистым  движением  руки  указал  на
портрет сэра Роджера Мортимера, на которого он был похож как две капли воды.
Миссис Анна поняла этот знак; она сделала несколько шагов вперед по дубовому
полу, какое-то время простояла неподвижно, а  потом,  указав  на  портрет  с
каким-то особым достоинством, которое никакая  кисть  художника  не  была  в
силах передать, и позой и всем своим  видом  дала  на  все  красноречивый  и
исчерпывающий ответ. И вот что он гласил: "Тот, на кого  тебе  хочется  быть
похожим, тот, у кого ты просишь  защиты,  за  всю  свою  жизнь  ни  разу  не
осквернил этих стен бесчестьем и подлым предательством. Изменник, взгляни на
этот портрет!".
     Лицо ее преисполнилось невыразимого величия, но в ту  же  минуту  черты
его снова перекосились; она пыталась  что-то  сказать,  но  и  губы  и  язык
отказывались  ее  слушаться:  полуоткрытый  рот  как  будто  произносил  еще
какие-то слова, но никто уже не услышал ни единого звука,  никто,  даже  она
сама. Еще какое-то мгновение она стояла перед Джоном  Сенделом  в  недвижной
застывшей позе, которая говорила: "Ни шагу вперед,  иначе  тебе  смерть;  не
смей оскорблять живую  представительницу  славного  рода  вторжением  в  эти
стены!". В то время как  она  это  говорила  (ибо  видом  своим  она  именно
говорила), еще более сильная  судорога  перекосила  ее  лицо.  Она  пыталась
сдвинуться с места, но тою же  судорогою  ей  стянуло  и  ноги;  и  все  еще
продолжая  протягивать  одеревеневшую  руку,  словно  защищаясь  ею   и   от
приближающейся смерти, и от непрошенного гостя, она упала к его ногам.

                                * * * * * *

     Миссис Анна ненадолго пережила эту встречу, и речь к ней больше уже  не
вернулась. Однако могучий ум ее сохранил прежнюю силу, и до последней минуты
она каждым движением своим ясно давала понять, что не желает выслушивать  от
Сендела никаких доводов в оправдание его поступков.  Поэтому  Джон  вынужден
был обратиться к Маргарет, и хоть та была вначале смущена тем, что услышала,
и пришла в  неописуемое  волнение,  впоследствии  она,  по-видимому,  вполне
совсем этим примирилась.

                                * * * * * *

     Вскоре после того, как  она  получила  упомянутые  уже  письма,  Элинор
приняла внезапное, но, может быть, в какой-то степени оправданное решение  -
немедленно отправиться в замок Мортимеров.  Решение  это  было  продиктовано
отнюдь не чувством усталости и опустошенностью всей ее  жизни,  той  abiwtos
bios {Непереносимой жизни {47} (греч.).}, которую  она  вела  в  доме  своей
тетки-пуританки; не было это и желанием снова насладиться тем  торжественным
великолепием, которым был отмечен весь уклад жизни в замке, столь  непохожий
на более чем скромную и по-монастырски строгую жизнь в йоркширском коттедже;
это не было даже той тягой к перемене мест, которой мы  всегда  обольщаемся,
надеясь, что она все изменит, забывая, что сердце наше всюду с  нами  и  что
разъедающая его искони язва будет нашей спутницей и на Северном полюсе, и на
экваторе, - нет, это было ни то, ни другое, ни третье, - это был зазвучавший
где-то в глубинах сердца шепот, едва слышный  и,  однако,  властный  (именно
потому, что его  невозможно  было  расслышать  и  что  невозможно  было  ему
поверить), и шепот этот все  больше  утверждался  в  ее  доверчивом  сердце:
"Поезжай туда, и, _кто знает_...".
     Элинор выехала и, проделав весь путь, оказавшийся  менее  трудным,  чем
можно было предположить, учитывая состояние дорог и средств  передвижения  в
1667 году или около того времени, - оказалась неподалеку от замка  Мортимер.
Все здесь напоминало ей прошлое; сердце ее отчаянно забилось,  когда  карета
остановилась у готических ворот, от  которых  начиналась  аллея,  обсаженная
двумя рядами высоких вязов. Она вышла из кареты и, когда  сопровождавший  ее
слуга попросил разрешения проводить ее в замок по тропинке,  где  идти  было
трудно из-за сплетений корней под ногами и наступившей уже  темноты,  она  в
ответ только расплакалась. Она махнула ему рукой, чтобы он оставил ее  одну,
и пошла по этой тропинке. С самого дна души поднялись и  выросли  перед  ней
картины прошлого: она вспомнила, как они бродили по  этим  местам  с  Джоном
Сенделом, как от одной его улыбки становились ярче  все  краски  окружающего
пейзажа, как она затмевала собою даже сияющий  пурпуром  закат.  Она  думала
теперь об этой улыбке и, казалось, искала ее  в  игре  догорающих  лучей  на
расцвеченных ими стволах вековых деревьев. Все было таким, как  тогда,  -  и
деревья, и этот вечерний свет, - не было только  улыбки,  той,  что  некогда
озаряла ее как солнце!
     Она шла и шла; выспренные деревья  по-прежнему  укрывали  аллею  густою
тенью; прежним великолепием красок сверкали стволы их и листья. И среди этой
пышной листвы ей  хотелось  найти  и  снова  пережить  то,  что  было  здесь
пережито, - а ведь только господь  и  природа  знают,  с  какой  мучительной
неизбывной тоской мы требуем у них то, что они же сами когда-то щедро дарили
нашему сердцу. И вот теперь мы тщетно взываем к ним обоим!  Господь  глух  к
нашим мольбам, а природа отказывает нам  в  том,  что  мы  привыкли  считать
своим.
     Когда Элинор дрожащими шагами приблизилась  к  замку,  она  увидала  на
главной башне его обвитый  траурной  лентой  герб.  Вывешивать  его  было  в
обычае, когда умирал последний мужской  представитель  Рода;  а  теперь  его
распорядилась вывесить миссис Маргарет, дабы почтить  память  бабки.  Стоило
Элинор поднять глаза, как она невольно отдалась нахлынувшему на  нее  потоку
мыслей. "Ушла из жизни та, - подумала она, - чья душа всегда была устремлена
ко всему возвышенному - к самым благородным деяниям людей и к самым  высоким
помыслам, тем, что в нас порождает вечность! В сердце у нее  поселились  две
знаменитые гостьи - любовь к богу и любовь к отчизне. Они оставались  с  ней
до последней минуты, ибо избранная ими обитель оказалась достойной их, и они
это поняли; но едва только они покинули это жилище, владелица  его  увидела,
что не может больше в нем оставаться: душа ее улетела вслед за ними на небо!
А какого постояльца приютило мое вероломное сердце? И  как  он  отблагодарил
его за это гостеприимство? Он разрушил и  самый  кров,  и  все,  что  в  нем
было!". С этими мыслями она подошла к замку.
     В просторной зале ее встретили Маргарет Мортимер,  которая  как  всегда
горячо ее обняла, и  Джон  Сендел,  который  выждал,  пока  улеглись  первые
восторги  обеих  сестер,  и  подошел  к  Элинор  с  той  спокойной  братской
приветливостью, которая не могла вызвать в ней никаких надежд. Это была  все
та же блаженная улыбка, то же пожатие руки, та же  нежная  и  почти  женская
забота о ее здоровье; даже сама Маргарет, которая должна была понимать, да и
действительно  понимала,  с  какими  опасностями  сопряжено  столь   длинное
путешествие, и та не расспрашивала ее обо всем с такой обстоятельностью и не
выказывала ей такого живого сочувствия,  выслушав  рассказ  о  трудностях  и
злоключениях, пережитых ею в пути, не  настаивала  так  решительно  на  том,
чтобы она немедленно прилегла отдохнуть, как Джон Сендел. Едва  дышавшая  от
усталости, Элинор взяла их обоих за руки  и  невольным  движением  эти  руки
соединила. Вдова Сендел присутствовала при их встрече;  увидав  Элинор,  она
встревожилась, но стоило  ей  увидеть  это  ее  движение,  как  на  лице  ее
появилась улыбка.
     Вскоре Элинор удалилась в ту самую  комнату,  где  она  когда-то  жила.
Маргарет   оказалась   настолько   заботливой   и   предупредительной,   что
распорядилась заменить в ней всю прежнюю мебель новой, дабы ничто  не  могло
напомнить девушке о былых днях - ничто,  кроме  сердца.  Она  села  и  стала
думать о приеме, который ей оказали, и от надежды, с которой она вступала  в
эти  стены,  не  осталось  и  следа.  Если  бы  по  приезде   ее   встретили
презрительные, исполненные отвращения взгляды, ее бы это, вероятно,  не  так
угнетало.
     Очевидная  истина,  что  самые  сильные  страсти  могут  за  невероятно
короткий срок перейти в свою полную  противоположность.  В  тесных  пределах
одного только дня враги могут заключить друг друга в объятия, а влюбленные -
друг   друга   возненавидеть;   но   даже   за   целые   столетия    простая
снисходительность и сердечная доброжелательность никогда не могут перейти  в
страсть. Несчастная Элинор понимала это и знала, что все для нее потеряно.
     Теперь ей придется долгие дни терпеть эту пытку - принимать  изъявления
снисходительной и братской привязанности от человека, которого она любила, -
пытку такую жестокую, как, может быть, ни одна другая на свете. Чувствовать,
как руки, которые ты хочешь прижать к своей горячей груди, касаются твоих  с
холодным и бесстрастным спокойствием, видеть,  как  глаза,  сиянием  которых
озарена вся твоя  жизнь,  бросают  на  тебя  пусть  приветливые,  но  всегда
холодные лучи, те, что обдают тебя светом, но не могут поднять к небу свежие
побеги на той  иссушенной  почве,  какою  стало  твое  жаждущее  истомленное
сердце; слышать, как с тобой говорят языком самой заурядной  обходительности
и учтивости, стараясь, однако, чтобы речь эта звучала и  приятно,  и  нежно,
искать в словах какого-то  скрытого  смысла  и  -  не  находить...  Все  это
нестерпимая мука, понять это может только тот, кто сам ее испытал!
     Элинор постаралась примениться к новому укладу жизни в замке,  в  корне
изменившемуся после смерти миссис Анны;  ей  это  стоило  немалых  усилий  и
отзывалось болью в  душе.  Многочисленные  претенденты  на  руку  богатой  и
знатной наследницы съезжались теперь в замок; и  по  обычаю  тех  времен  их
пышно там принимали, уговаривали подольше погостить и задавали  в  их  честь
один бал за другим.
     На этих балах Джон Сендел всякий раз оказывал  исключительное  внимание
Элинор. Он танцевал с ней, и, несмотря на то что ее  пуританское  воспитание
приучило ее с детских лет ненавидеть эти "бесовские хороводы", как  их  было
принято называть у них в доме,  она  все  же  старалась  научиться  веселому
Канарскому танцу и плавным движениям Тактов {4*  В  пьесе  Каули  "Щеголь  с
Колмен-стрит" миссис Тавифа, строгая пуританка, рассказывает мужу,  что  она
танцевала в молодые годы Канарский танец {48}. А  в  "Собрании  исторических
бумаг"  {49}  Рашуорта,  если  не  ошибаюсь,  можно  прочесть,   что   Принн
опровергает возводимое на него обвинение в том, что он  осуждает  все  танцы
вообще, и говорит, что он с  одобрением  относится  к  такому  степенному  и
спокойному танцу, как Такты {50}.} (ибо более новых танцев в замке  Мортимер
не только не знали, но даже о них не слыхивали),  и  достаточно  было  Джону
Сенделу (который сам был отличным танцором) взять  ее  под  руку,  чтобы  ее
тонкий изящный стан с легкостью перенял все  красоты  этого  восхити