и после этого ему казалось, что горят они тускло (может быть, ему ме-
рещилось, что они горят голубоватым пламенем, но в этом  он  не  хотел  себе
признаться). Во всяком случае, он несколько раз менял положение и, наверное,
переменил бы и место, но в кабинете было одно-единственное кресло.
     Он погрузился на несколько минут в какое-то забытье и  очнулся,  только
когда часы пробили двенадцать.  Это  были  единственные  звуки,  которые  он
слышал за последние несколько часов, а в звуках, издаваемых  неодушевленными
предметами в то время, как все живое словно вымерло, есть что-то  неописуемо
страшное.  Джон  словно  с  неохотой  посмотрел  на  рукопись,  раскрыл  ее,
остановился на первых строчках, и, в то время  как  за  стенами  опустевшего
дома  завывал  ветер,  а  дождь  уныло  стучал  в  дребезжащие  стекла,  ему
захотелось - чего же ему захотелось? Только одного, чтобы звук ветра не  был
таким печальным, а звук дождя таким мучительно однообразным.  Его  можно  за
это простить; когда он начал читать, было уже за полночь и  на  десять  миль
вокруг все живое давно забылось сном.


                                 Глава III

                                                 Apparebat eidolon senex {*}
                                   {* Появлялся призрак старика {1} (лат.).}
                                                                      Плиний

     Рукопись оказалась выцветшей, стершейся, попорченной и как  будто  была
создана, чтобы испытывать терпение того, кто попытается  ее  прочесть.  Даже
самому Михаэлису {2}, корпевшему  над  мнимым  автографом  святого  Марка  в
Венеции, не  приходилось  сталкиваться  с  подобными  трудностями.  Мельмоту
удавалось разобрать только отдельные фразы - то тут, то  там.  Автором  этих
записок был, судя по всему, англичанин, некий Стентон, который вскоре  после
Реставрации  отправился  путешествовать  за  границу.  Путешествовать  в  те
времена было далеко не так удобно, как в наши дни, когда улучшились средства
сообщения, и ученые и писатели, люди образованные,  праздные  и  любопытные,
годами колесили по Европе подобно Тому Кориету {3}, хотя оказывались все  же
достаточно скромны, чтобы назвать результаты своих многочисленных наблюдений
и трудов всего-навсего "сырыми плодами".
     Году в 1676 Стентон был в Испании. Подобно большинству путешественников
своего времени, это был человек начитанный, просвещенный  и  любознательный.
Но он не владел языком страны, по которой ездил, и ему  нередко  приходилось
пробираться из  монастыря  в  монастырь  в  поисках  того,  что  именовалось
"приютом". Это означало, что он получал питание и ночлег, а в уплату за  это
должен  был  оспаривать  первенство  у  того  из  монахов,  кто  пожелал  бы
состязаться с ним в учености по части теологии  или  метафизики,  А  поелику
теология была католической, а метафизика - аристотелевской, то Стентон порою
даже тосковал по жалкой харчевне, где ему доводилось ночевать и  откуда  его
выпроваживали грязь  и  холод.  Надо  сказать,  что,  хотя  его  досточтимые
противники неизменно обличали его веру и, даже когда он  побеждал  в  споре,
утешали себя мыслью, что он все равно обречен на муки ада - и не только  как
еретик, но и как англичанин, они тем не менее вынуждены бывали признать, что
латынь его безукоризненна, а доводы неопровержимы; поэтому чаще  всего  дело
кончалось тем, что они предоставляли ему и ужин и ночлег.  Не  так,  однако,
сложилась его судьба в ночь на 17 августа 1677 года,  когда  он  оказался  в
валенсийских равнинах и когда  трусливый  проводник  его,  напуганный  видом
распятия, поставленного на месте,  где  было  совершено  убийство,  украдкой
соскочил со своего мула и, крестясь на ходу, постарался удрать  от  еретика,
оставив Стентона среди ужасов приближавшейся бури  и  опасностей,  неминуемо
подстерегавших его в незнакомой стране. Величественная и вместе с тем мягкая
красота природы наполняла душу Стентона радостью, но он вкушал ее как  истый
англичанин, ничем не выказывая своих чувств.
     Великолепные  руины  двух  вымерших  династий  {4},  развалины  римских
дворцов и мавританских крепостей обступали его со всех сторон и  возвышались
над его головой. Медленно надвигавшиеся  тяжелые  темные  тучи  стлались  по
небу, словно саваны этих призраков былого  величия,  наползали  на  них,  но
развалины все еще никак не давали им себя одолеть и укрыть, и казалось,  что
природа на этот раз преисполнилась благоговейным страхом  перед  могуществом
человека; а  далеко  внизу,  лаская  взгляд,  валенсийская  долина  рдела  и
пламенела в  закатных  лучах  солнца,  как  новобрачная,  на  устах  которой
избранник ее перед наступлением  ночи  запечатлевает  жгучий  свой  поцелуй.
Стентон огляделся кругом. Его поразило различие между римской и мавританской
архитектурой.  Первая  обращала  на  себя  внимание  развалинами  театра  и,
по-видимому, места общественных собраний. Что же  касается  второй,  то  тут
были лишь остатки  крепостей  с  зубчатыми  стенами,  башнями,  укрепленными
сверху донизу; нигде не открывалось ни единой отдушины, через которую  могла
бы проникнуть радость жизни: все отверстия  были  предназначены  только  для
стрел; все говорило о военной силе и деспотическом подчинении  a  l'outrance
{Доведенных до предела (франц.).}.  Различие  это  могло  бы  заинтересовать
философа; погрузившись в размышления, он, возможно, пришел бы к мысли,  что,
хотя древние греки и римляне и были дикарями (а по мнению д-ра Джонсона {5},
все народы, не знающие книгопечатания, - дикари, и  он,  разумеется,  прав),
это все же были  удивительные  для  своего  времени  дикари,  ибо  они  одни
_оставили следы своего пристрастия к наслаждениям_ в завоеванных ими странах
в виде великолепных театров, храмов (которые тоже в какойто мере посвящались
наслаждениям) и бань, тогда как другие победоносные орды  дикарей  оставляли
после себя всякий раз лишь следы своей неистовой  жажды  власти.  Так  думал
Стентон, глядя на все еще отчетливо обозначавшийся  на  фоне  неба,  хотя  и
слегка затененный темными тучами, огромный остов  римского  амфитеатра,  его
гигантские арки и колоннады,  то  пропускавшие  луч  заходящего  солнца,  то
сливавшиеся воедино с окрашенной в пурпур грозовой тучей, а вслед за  тем  -
на тяжеловесную мавританскую крепость с глухими стенами, непроницаемыми  для
света, - олицетворение  силы  темной,  самовластной,  неприступной.  Стентон
позабыл уже о трусливом проводнике, о своем одиночестве, о том, сколь опасна
встреча с надвигающейся бурей в отнюдь не гостеприимных  краях,  где  стоило
ему только назвать  себя  и  сказать,  откуда  он  родом,  чтобы  все  двери
захлопнулись перед ним, и где каждый удар  грома  мог  легко  быть  приписан
дерзкому вторжению еретика в страну древних христиан, как испанские католики
нелепо называют себя для того, чтобы их не смешивали с  принявшими  крещение
маврами.
     Все это он позабыл, созерцая открывавшуюся перед ним  величественную  и
страшную картину, где свет боролся с тьмой, а тьма грозила ему другим, более
страшным светом и возвещала эту угрозу свинцово-синей густою тучей,  которая
неслась подобно ангелу-истребителю, чьи стрелы готовы разить неведомо  кого.
Однако все эти мелкие опасности местного характера, как было  бы  сказано  в
героическом романе, сразу вспомнились ему, едва только он увидел, как первая
же вспышка молнии, размашистая и алая,  точно  знамена  полчищ  захватчиков,
девиз которых "Vae victis" {Горе побежденным {6} (лат.).}, осыпает развалины
римской стены; расколотые камни покатились вниз по склону и  упали  к  ногам
Стентона. Он стоял, охваченный страхом и ожидая,  чтобы  ему  бросила  вызов
сила, в глазах которой пирамиды, дворцы и черви, создавшие их своим  трудом,
равно как и другие черви, те, что корпят под их тенью  или  под  их  гнетом,
одинаково жалки  и  ничтожны;  он  преисполнился  решимости  и  на  какое-то
мгновение ощутил в себе то презрение к  опасности,  которое  опасность  сама
пробуждает в нас, когда столкновение с ней повергает в  восторг,  когда  нам
хочется, чтобы она обернулась врагом из плоти и крови, и мы просим ее  "быть
беспощаднее", понимая, что все самое худшее,  что  мы  сейчас  испытаем,  со
временем обернется нам во благо. И тут он увидел еще одну вспышку, озарившую
ярким, мгновенным и недобрым светом развалины былого  могущества  и  роскошь
расцветшей вокруг природы. Какой удивительный контраст!  Остатки  созданного
человеком  погибают  навеки,  а  круговорот  природы  несет  в  себе  вечное
обновление. (Увы! Ради чего же совершается это обновление, как не ради того,
чтобы посмеяться над бренными творениями рук человеческих, которыми смертные
понапрасну стараются ее превзойти). Пирамиды и те  рано  или  поздно  должны
будут погибнуть, тогда как пробивающаяся меж их разъединенных  камней  трава
будет возрождаться из года в год.
     Стентон погрузился в раздумья, но мысли его самым  неожиданным  образом
оборвались: он увидел двоих мужчин, которые несли  тело  молодой  и,  должно
быть, очень хорошенькой девушки, убитой молнией. Стентон  подошел  к  ним  и
услыхал, как оба они повторяли: "Здесь некому по ней горевать!"
     "Некому по ней горевать", - повторяли шедшие за ними следом двое других
- те несли обезображенное и почерневшее тело мужчины,  который  недавно  еще
был и привлекателен и красив.
     - _Некому_ по ней теперь горевать!
     Это были двое влюбленных; когда ее  убило  ударом  молнии,  он  кинулся
оказать ей помощь, и в ту же минуту новый удар поразил и его.
     Когда тела уже должны  были  унести,  подошел  некий  человек  -  очень
спокойной и размеренной походкой, как  будто  только  он  один  не  сознавал
опасности положения и страх был над ним не властен; какое-то время он взирал
на мертвецов, а потом вдруг разразился смехом, столь  громким,  неистовым  и
раскатистым,  что  крестьяне,  которых  смех  этот  ужасал  не  меньше,  чем
завывания бури, поспешили поскорее убраться, унося с собою тела убитых. Даже
Стентон был до такой степени поражен этим смехом, что удивление в нем  взяло
верх над испугом, и, обернувшись к незнакомцу, который стоял все на  том  же
месте, он спросил  его,  кто  дал  ему  право  глумиться  над  человеческими
чувствами. Незнакомец  не  спеша  повернулся  к  нему  и,  открыв  лицо,  на
котором... (тут в рукописи шло несколько строк, разобрать  которые  не  было
возможности)... сказал по-английски... (в этом месте был большой пропуск,  и
следовавшие затем записи, которые можно было  разобрать,  хотя  они  и  были
продолжением начатого рассказа, не имели ни начала ни конца).

                                * * * * * *

     Ужасы этой ночи заставили Стентона упорно и неотступно стучаться в дом;
и ни пронзительный голос старухи, повторявшей: "Еретика, англичанина, ни  за
что! Матерь божья, защити нас! Отыди, сатана!", ни тот особый  стук  оконных
створок, столь характерный для валенсийских домов, который раздавался, когда
она открывала их, чтобы излить на пришельца весь поток ругательств, и  снова
закрывала при каждой вспышке молнии, врывавшейся в комнату,  -  не  в  силах
были удержать его от настойчивых просьб впустить его в  дом:  ночь  выдалась
такая, что все мелкие житейские страсти должны были  притихнуть  и  уступить
место одному только трепету перед силой, которая посылала эти ужасы людям, и
состраданию к тем, кому приходилось их испытывать.
     Однако Стентон чувствовал в возгласах  старухи  нечто  большее,  нежели
свойственный этой нации фанатизм: то было особое избирательное отвращение  к
англичанам, и чувство это  его  не  обмануло;  но  от  этого  не  ослабевало
упорство, с которым он...

                                * * * * * *
     Дом был обширный и красивый, но печать грусти и запустения...

                                 * * * * *

     У стены стояли скамейки, но на них никто не сидел; в помещении, которое
некогда служило залом, стояли столы, но, казалось, что много лет  уже  никто
не собирался за ними; отчетливо били часы,  но  ничей  веселый  смех,  ничей
оживленный разговор не заглушал их звука; время давало  свой  страшный  урок
одной только тишине; в  каминах  чернели  давнымдавно  прогоревшие  угли;  у
фамильных портретов был такой вид, будто  это  они  -  единственные  хозяева
дома; казалось, что из потемневших рам слышатся голоса: "Некому смотреть  на
нас", и эхо от шагов Стентона  и  его  дряхлой  спутницы  было  единственным
звуком, доносившимся между раскатами  грома,  столь  же  зловещими,  но  уже
далекими, - теперь они  все  больше  походили  на  глухие  шумы  изношенного
сердца.  Проходя  одной  из  комнат,  они  вдруг  услышали   крик.   Стентон
остановился, и ему сразу представились страшные картины опасностей,  которым
путешествующие по континенту подвергаются в пустынных и отдаленных замках.
     - Не обращайте на это внимания,  -  сказала  старуха,  тусклою  лампой;
освещавшая ему путь. - Просто он...

                                * * * * * *

     Убедившись воочию, что у ее английского гостя, даже если  это  был  сам
дьявол, нет ни рогов, ни копыт, ни хвоста, что крестное знамение не приводит
его в содрогание и  что,  в  то  время  как  он  говорит,  изо  рта  его  не
извергается горящая сера, старуха немного осмелела и  наконец  приступила  к
своему рассказу, который, как ни был Стентон устал и измучен, он...

                                * * * * * *

     - Все препятствия были теперь устранены; родители и вся родня перестали
противиться, и  влюбленные  соединились.  Они  составляли  прелестную  пару;
казалось, что это ангелы во плоти, всего лишь на  несколько  лет  упредившие
свой  вечный  союз  на  небесах.  Свадьбу  справили  очень  торжественно,  и
несколько дней спустя было устроено большое празднество в том самом  обшитом
панелями зале, который, как вы помните, показался вам очень мрачным.  В  тот
вечер стены его были увешаны  роскошными  шпалерами,  изображающими  подвиги
Сида {7}, а именно сожжение нескольких мавров, которые не захотели  отречься
от своей проклятой веры. На шпалерах этих было великолепно  изображено,  как
их пытали, как они корчились и вопили,  как  из  уст  их  вырывались  крики:
"Магомет! Магомет!", когда их жгли на костре, - вы как будто слышали все это
сами.  На  возвышении  под  роскошным  балдахином,  на  котором  красовалось
изображение Пресвятой  девы,  восседала  донья  Изабелла  де  Кардоса,  мать
невесты, а возле нее на богато вышитых подушках - сама невеста, донья  Инее;
напротив нее сидел жених, и, хотя они ничего не  говорили  друг  другу,  две
пары медленно поднимавшихся и стремительно опускавшихся глаз (глаз,  которым
свойственно смущаться) делились одна с другой  своим  упоительным  и  тайным
счастьем.
     Дон Педро де Кардоса пригласил на свадьбу дочери много гостей; в  числе
их оказался англичанин по имени _Мельмот_, путешествовавший по стране; никто
не знал, кем он был приглашен. Он сидел, как, впрочем, и  все  остальные,  в
молчании, когда гостям подносили холодные напитки и обсахаренные вафли. Ночь
была очень душной; полная луна горела, точно солнце над развалинами  Сагунта
{8}; вышитые занавеси на окнах тяжело колыхались, и казалось, что ветер  все
время пытается поднять их, а они противятся его силе...
     (В рукописи был снова пробел, но на этот раз очень незначительный).

                                * * * * * *

     Гости разбрелись по бесчисленным аллеям сада; по одной  из  этих  аллей
прогуливались жених и невеста; восхитительный аромат  апельсиновых  деревьев
смешивался с запахом цветущих мирт. Вернувшись в зал, оба  стали  спрашивать
собравшихся, слышали ли они удивительную музыку, звучавшую в саду перед тем,
как им уйти оттуда. Но  оказалось,  что  никто  ничего  не  слышал.  Их  это
удивило, и они сказали об этом гостям. Англичанин все это время  не  выходил
из зала; говорят, что, услыхав эти слова, он улыбнулся необычной и  странной
улыбкой. Его молчание было замечено еще  и  раньше,  но  все  приписали  его
незнанию испанского языка, обстоятельству,  к  которому  сами  испанцы,  как
правило, остаются равнодушны: они не подчеркивают его,  когда  им  случается
говорить с иностранцем,  но  вместе  с  тем  и  ничем  не  облегчают  своему
собеседнику его трудного  положения.  К  разговору  об  удивительной  музыке
больше не возвращались до тех пор, пока все не уселись за ужин; в эту минуту
донья Инее и  ее  юный  супруг,  обменявшись  улыбкой,  в  которой  сквозили
удивление и восторг, воскликнули оба, что слышат те же самые  восхитительные
звуки. Гости прислушались, но ни один из них ничего  не  услышал,  и  каждый
ощутил странность происходящего. "Тсс!" -  произнесли  все  одновременно.  В
зале  воцарилась  мертвая  тишина;  в  каждом  взгляде  чувствовалось  такое
напряжение, что можно было подумать, что все хотят вслушаться в  наступившую
тишину глазами. Это глубокое безмолвие  никак  не  вязалось  с  великолепием
празднества, и  свет  факелов,  которые  держали  слуги,  выглядел  зловеще:
временами можно было подумать, что в зале пируют мертвецы. Тишина  эта  была
нарушена, хотя всеобщее удивление отнюдь не улеглось,  когда  появился  отец
Олавида, духовник доньи Изабеллы, которого еще до начала торжества вызвали в
один  из  соседних  домов  напутствовать  умирающего.  Это  был   священник,
известный своей праведной жизнью, которого любили в семье и уважали по  всей
округе, где он выказал особое рвение и  искусство  в  изгнании  злых  духов.
Действительно, ему это необыкновенно удавалось, и он этим гордился по праву.
Дьяволу никогда не доводилось еще попадать в худшие руки. Если он оказывался
настолько упрям, что не  смирялся  перед  латынью  и  даже  первыми  стихами
Евангелия от святого Иоанна  по-гречески,  к  которым,  надо  сказать,  отец
Олавида прибегал только в тех особо трудных  случаях,  когда  противник  его
проявлял  крайнее  упорство  (здесь  Стентон  вспомнил  историю  английского
мальчика из Билдсона {9} и  даже  теперь,  в  Испании,  покраснел  за  своих
соотечественников), - то священник этот непременно обращался  за  помощью  к
Инквизиции. И как ни были перед этим упорны дьяволы, все-таки  они  в  конце
концов вылетали из бесноватых, и как  раз  тогда,  когда  под  их  отчаянные
выкрики (разумеется, кощунственные) людей этих привязывали к  столбу,  чтобы
сжечь живыми. Были среди бесов и такие, которые не покидали  своих  жертв  и
тогда, когда их лизали уже языки пламени; но даже самые упорные должны  были
перебираться в другое место, ибо бесы не могут жить в куче золы, рассыпчатой
и липкой. Таким  образом,  молва  об  отце  Олавиде  распространилась  очень
далеко,  и  семейство  Кардоса  было  весьма  заинтересовано  в  том,  чтобы
заполучить его в духовники, чего им и посчастливилось добиться.
     После только что исполненного долга лицо доброго пастыря помрачнело, но
мрачность эта рассеялась, как только он  очутился  среди  гостей  и  был  им
представлен. Ему тут же нашли место за столом, и случайно  он  оказался  как
раз напротив англичанина. Когда ему поднесли вина,  отец  Олавида  (который,
как я уже говорил, был человеком исключительного  благочестия)  приготовился
произнести про себя коротенькую молитву. Вдруг он замешкал, весь задрожал, а
потом  совершенно  обессилел;  поставив  бокал  на  стол,  он  утер  рукавом
проступивший на лбу пот. Донья Изабелла сделала знак слуге,  и  ему  тут  же
подали другое вино, высшей марки. Губы священника зашевелились,  словно  для
того, чтобы благословить и поданное вино и всех сидящих за  столом,  но  ему
это снова не удалось. Он  так  изменился  в  лице,  что  присутствующие  это
заметили. Он почувствовал, что обратил на себя внимание всех своим необычным
видом, и еще раз попытался сгладить это  тягостное  впечатление  и  поднести
бокал к губам. Все общество взирало на него с такой  тревогой