г решить, не лучше ли ему стать на твою сторону
       или,  во всяком случае, лавировать между тобой и мной, дабы, пробудив
       в  моих  родителях  подозрительность, еще больше укрепить свою власть
       над  ними.  Но  какие  бы  обстоятельства  ни  влияли на его решение,
       нетрудно понять, какое влияние могли оказать на меня его уроки. Я рос
       беспокойным, ревнивым и мстительным, я сделался дерзок с родителями и
       подозрителен  ко  всем окружающим. Мне еще не исполнилось одиннадцати
       лет,  как  я стал уже нагло выговаривать отцу за то, что он оказывает
       тебе  предпочтение,  я  стал  оскорблять  мою  мать,  напоминая  ей о
       содеянном  ею  грехе,  я  жестоко обращался со слугами, я стал грозою
       всех  живших  в  доме; а негодяй, который поторопился сделать из меня
       дьявола, оскорбляя мои сыновние чувства и заставляя меня попирать все
       самое  святое, то, что он, напротив, должен был научить меня беречь и
       лелеять,  был  убежден,  что  исполняет  свой долг и укрепляет власть
       церкви.

                   Scire volunt secreta domus et inde timeri *.
                   {* Тайны дома узнать норовят, чтоб держать
                   его в страхе {22} (лат.).}

            Накануне  дня  нашего  первого  свидания (которого нам раньше не
       собирались давать) духовник пришел к моему отцу.
            -  Сеньор,  -  сказал он, - я думаю, что будет лучше познакомить
       братьев  друг  с  другом.  Может  быть,  господь  тронет их сердца и,
       снизойдя  к  ним,  благодатным  влиянием  своим  поможет вам отменить
       приказ, грозящий одному из них заточением и обоим - жестокой разлукой
       на вечные времена.
            Отец  согласился, в глазах его засияли слезы радости. Слезы эти,
       однако, не смягчили сердца духовника; он пришел ко мне и сказал:
            -  Дитя  мое,  соберись  с  силами,  твои вероломные, жестокие и
       несправедливые  родители  собираются _разыграть перед тобою комедию_:
       они решили свести тебя с твоим незаконным братом.
            - Я отпихну его ногой у них на глазах, если только они осмелятся
       это  сделать, - сказал я гордо, ибо раньше времени воспитание сделало
       из меня деспота.
            -  Нет,  дитя  мое,  этого  нельзя,  ты  должен сделать вид, что
       подчиняешься  воле родителей, но ты не должен становиться их жертвой.
       Обещай  мне, дорогое дитя мое, обещай, что будешь решителен и сумеешь
       притвориться.
            -  Обещаю  вам  быть  решительным, а притворство можете оставить
       себе.
            -  Так  оно  и будет, коль скоро это в твоих интересах. Он снова
       побежал к моему отцу.
            -  Сеньор,  говоря  с  вашим  младшим  сыном, я пустил в ход все
       красноречие,   дарованное   мне   господом  и  природой.  Сердце  его
       смягчилось,  он  уже  уступил;  он  ждет  не  дождется,  когда сможет
       кинуться  в объятия брата и услышать, как вы благословите обоих ваших
       сыновей,  соединив их сердца: ведь и тот и другой - ваши родные дети.
       Вы должны отказаться от всех предрассудков и...
            -  У меня нет никаких предрассудков, - воскликнул мой несчастный
       отец,  - я хочу только одного: увидеть, как оба мои сына обнимут друг
       друга,  и, если господу будет угодно призвать меня в этот миг к себе,
       я повинуюсь его призыву и умру от радости.
            Духовник  попенял  ему  за  эти  слова,  вырвавшиеся  из глубины
       сердца, и, нисколько ими не тронутый, поспешил снова ко мне, стремясь
       довести до конца затеянное им дело.
            -  Дитя  мое,  я  предупредил  тебя  о  том, что все родные твои
       вступили  в  заговор против тебя. Доказательства этому ты увидишь уже
       завтра;  твоего  брата  привезут  сюда, тебе велят обнять его и будут
       думать,  что ты согласишься, но стоит только тебе это сделать, и твои
       отец  истолкует это как знак того, что ты отказываешься от всех своих
       прав единственного законного сына. Уступи своим лицемерным родителям,
       обними  своего  брата,  но  выкажи  при  этом свое отвращение к этому
       поступку,  дабы, обманывая тех, кто решил обмануть тебя, не поступать
       против  совести.  Будь  же осмотрителен, мое дорогое дитя; обними его
       так, как обнял бы змею: он столь же хитер, а яд его смертелен. Помни,
       что  от  решения  твоего  зависит исход этой встречи. Сделай вид, что
       воспылал  к  нему  любовью,  но  помни  при  этом,  что  ты обнимаешь
       смертельного своего врага.
            При  этих  словах,  как  я ни был к тому времени развращен им, я
       содрогнулся.
            - Но ведь это же мой родной брат! - воскликнул я.
            -  Это  ничего  не значит, - сказал духовник, - это враг господа
       нашего  и  самозванец,  не  признающий  закона.  Ну что же, дитя мое,
       теперь ты готов?
            - Да, готов, - ответил я.
            Ночью, однако, я не знал покоя. Я попросил, чтобы ко мне вызвали
       духовника.
            -  Но  как  же  все-таки поступят с этим несчастным? (речь шла о
       тебе), - спросил я.
            -  Он  должен  принять  монашество,  - изрек духовник. Слова эти
       пробудили  во  мне" вдруг такое участие к тебе, какого у меня никогда
       не было раньше.
            -  Он  никогда  не  станет  монахом,  -  сказал  я,  исполненный
       решимости, ибо человек этот научил меня говорить решительно.
            Духовник,  казалось,  был  смущен, но в действительности испуган
       тем духом непокорности, который он сам же во мне пробудил.
            -  Пусть  лучше идет служить в армию, - сказал я, - пусть станет
       самым обыкновенным солдатом, я помогу ему продвинуться выше; пусть он
       изберет  самую  низкую  профессию,  мне  не будет стыдно признать его
       своим братом, но знайте, отец мой, монахом ему никогда не бывать.
            - Дорогое мое дитя, на каком же основании ты так яро противишься
       этому решению? Это ведь единственное средство для того, чтобы в семье
       вашей  снова  воцарился  мир,  и  для  того,  чтобы его обрело жалкое
       существо, чья судьба тебя так волнует.
            - Отец мой, я не хочу больше этого слушать. Обещайте мне, что вы
       никогда  не  станете  понуждать  моего брата принять монашество, если
       хотите, чтобы я обещал вам в будущем повиновение.
            -  Понуждать!  Какое же может быть понуждение там, где речь идет
       о призвании, дарованном свыше.
            - У меня нет в этом уверенности, но я хочу, чтобы вы обещали мне
       то, о чем я прошу.
            Духовник колебался, но потом сказал:
            - Хорошо, обещаю.
            И  он  поспешил  сообщить моему отцу, что я больше не противлюсь
       нашей  встрече с тобой и что я в восторге от того, что, как мне стало
       известно,  брат  мой полон ревностного желания сделаться монахом. Так
       была устроена наша первая встреча.
            Когда  по  приказанию  отца  руки  наши  сплелись в объятии, то,
       клянусь  тебе,  брат  мой, я ощутил в них ту дрожь, которая говорит о
       любви.  Но сила привычки вскоре подавила во мне естественные чувства,
       и  я  отшатнулся  от  тебя;  собрав  все силы, которыми наделила меня
       природа  и которые во мне породила страсть, я постарался придать лицу
       своему  выражение  ужаса  и  с великой дерзостью выставил его напоказ
       родителям,  а  в  это  время  духовник, стоя за их спиной, улыбался и
       делал  мне знаки, которые должны были меня приободрить. Мне казалось,
       что  я  отлично  сыграл свою роль, во всяком случае сам я был доволен
       собой  и удалился со сцены такими гордыми шагами, как будто стопы мои
       попирали  простертый  под  ними мир, - тогда как в действительности я
       попирал  ими  голос крови и трепет сердца. Несколько дней спустя меня
       послали  в монастырь. Духовника охватила тревога, когда он услыхал из
       моих  уст  тот  непререкаемый тон, которому он сам же меня учил, и он
       настоял  на  том,  чтобы  на воспитание мое обратили особое внимание.
       Родители  мои  согласились  со  всеми  его  требованиями.  Как это ни
       странно,  согласился  с  ними  и я; но когда меня посадили в карету и
       повезли  в  монастырь,  я вновь и вновь повторял духовнику: "Помните,
       мой брат не станет монахом"".

     Следовавшие за этим  строки  невозможно  было  прочесть,  должно  быть,
писались они в большом смятении; порывистость  и  пылкий  нрав  моего  брата
передались  его  почерку.  Пропустив  несколько   совершенно   неразборчивых
страниц, я смог различить следующие слова:

                                * * * * * *

            "Странно  было  подумать,  что  ты,  который  был предметом моей
       застарелой  ненависти,  после  посещения  монастыря  возбудил  во мне
       участие.  Если раньше я принял твою сторону из одной только гордости,
       то   теперь   у   меня  уже  были  веские  основания  ее  отстаивать.
       Сострадание,  инстинкт  -  все  равно  что,  но чувство это сделалось
       долгом.  Когда  я  видел  чье-либо  презрительное  обращение с людьми
       низших  сословий, я говорил себе: "Нет, ему никогда не придется этого
       испытывать  -  это  же  мой брат". Когда, занимаясь чем-либо, я делал
       успехи  и  меня за это хвалили, я с горечью думал: "Меня хвалят, а на
       его  долю  никогда не достанется похвалы". Когда меня наказывали, что
       случалось  гораздо  чаще,  я  думал:  "Он  никогда  не испытает этого
       унижения".  Воображение  мое увлекало меня все дальше. Я верил, что в
       будущем  сделаюсь  твоим  покровителем,  мне  казалось,  что  я смогу
       искупить  несправедливость природы, оказать тебе помощь и возвеличить
       тебя,  добьюсь  того, что в конце концов ты признаешь сам, что обязан
       мне  больше,  чем  родителям,  что  я кинусь к тебе без всякой задней
       мысли, с открытым сердцем, и мне ничего не надо будет взамен, никакой
       другой  благодарности,  кроме  твоей  любви.  Я  уже  слышал,  как ты
       называешь  меня  братом,  я  просил тебя не произносить этого слова и
       называть  меня  своим благодетелем. Гордый, великодушный и горячий от
       природы,  я  еще не окончательно освободился от влияния духовника, но
       всем  моим  существом,  каждым порывом души уже тянулся к тебе. Может
       быть,  причина  этого  лежит  в  особенностях  моей  натуры,  которая
       неустанно  боролась  против  всего,  что  пытались  ей  навязать, и с
       радостью  вбирала в себя все то, что ей самой хотелось узнать, к чему
       ей  самой хотелось привязаться. Не приходится сомневаться в том, что,
       как  только  во мне стали возбуждать ненависть к тебе, мне захотелось
       твоей   дружбы.  Твои  кроткие  глаза,  их  нежный  взгляд  постоянно
       преследовали  меня  в  обители.  На все предложения стать мне другом,
       исходившие от воспитанников монастыря, я отвечал: "Мне нужен брат". В
       поведении  моем  появились  резкость  и  сумасбродство,  и в этом нет
       ничего  удивительного:  ведь  совесть  моя  стала  противодействовать
       заведенным  привычкам.  Иногда я исполнял все, чего от меня хотели, с
       таким  рвением, которое заставляло тревожиться за мое здоровье; порою
       же  никакая  сила  не  могла  заставить меня подчиниться повседневным
       монастырским правилам и никакое наказание меня не страшило.
            Общине   надоело   терпеть  мое  упрямство,  резкость  и  частые
       нарушения  устава.  Было написано письмо духовнику с просьбой удалить
       меня  из  монастыря,  но  прежде  чем он успел это сделать, я заболел
       лихорадкой.  Меня  окружили  неослабным  вниманием, но на душе у меня
       была  тяжесть,  и  никакие заботы не могли облегчить моего положения.
       Когда  в  назначенные  часы мне со скрупулезной точностью подносились
       лекарства,  я говорил: "Пусть мне его даст мой брат, и, будь это даже
       отрава,  я готов принять ее из его рук. Я причинил ему много худого".
       Когда  колокол созывал нас на утреню или вечерню, я говорил: "Неужели
       они  сделают  моего  брата монахом? Духовник обещал мне, что этого не
       случится,  но  ведь  все  вы  -  обманщики".  Кончилось  тем, что они
       обернули  язык  колокола  тряпкой.  Услыхав  его приглушенный звук, я
       воскликнул:  "Вы  звоните  по  покойнику,  брат мой умер, и это я его
       убийца!".  Эти  столь часто повторявшиеся восклицания, которых монахи
       никак  не  могли принять, приводили в ужас всю общину. Я был в бреду,
       когда  меня  привезли в отцовский дворец в Мадриде. Кто-то похожий на
       тебя сидел рядом со мной в карете, вышел из нее вместе со мной, когда
       мы  приехали,  помог  мне, когда меня посадили туда снова. Я так живо
       ощущал твое присутствие, что часто говорил слугам: "Не трогайте меня,
       мне  поможет  брат".  Когда  утром они спрашивали меня, как я спал, я
       отвечал:  "Очень  хорошо,  Алонсо  всю  ночь сидел у моей постели". Я
       просил  ухаживающего  за  мной  призрака  не оставлять меня, и, когда
       подушки  были  уложены  так, как мне хотелось, говорил: "Какой у меня
       добрый  брат, как он ухаживает за мной, только _почему же он не хочет
       со мной говорить_?". На одной из остановок в пути я начисто отказался
       от  всякой еды из-за того, что призрак, как мне чудилось, отказывался
       ее  принять.  Я говорил тогда: "Не заставляйте меня есть, видите, мой
       брат не принимает никакой пищи. О, я прошу его простить меня, сегодня
       у  него  день  воздержания,  поэтому  он  и  не притрагивается к еде,
       смотрите,  как  он  верен своим привычкам, - этого достаточно". Самое
       удивительное,  что еда в этом доме оказалась отравленной, и двое моих
       слуг  умерли,  так  и  не  доехав  до  Мадрида.  Я  упоминаю  об этих
       обстоятельствах  для  того  только,  чтобы  показать,  как  крепко ты
       приковал к себе мое воображение и как сильна была моя любовь к тебе.
            Как только ко мне вернулось сознание, первый же мой вопрос был о
       тебе.  Родители  мои  это  предвидели,  и  для  того  чтобы  избежать
       объяснения  со мной и последствий, которые оно могло иметь, ибо знали
       мой горячий нрав, поручили все это дело духовнику. Он взялся за него,
       а как он его выполнил, ты сейчас узнаешь. При первой же нашей встрече
       он  принялся  поздравлять  меня  с выздоровлением и сказал, что очень
       сожалеет   о  тех  неприятностях,  которые  мне  пришлось  испытать в
       монастыре,  заверив  меня,  что  в  родном  доме меня ждет по- истине
       райская  жизнь.  Какое-то  время  я выслушивал все, что он говорил, а
       потом вдруг спросил:
            - Что вы сделали с моим братом?
            -  Он  в  лоне господнем, - ответил духовник и перекрестился. За
       мгновение  я  все  понял.  Не  дослушав  его  слов,  я кинулся вон из
       комнаты.
            - Куда ты, сын мой?
            - Я _хочу_ видеть отца и мать.
            - Отца и мать? Сейчас это невозможно.
            -  Но  все-таки  я  их  увижу. Не навязывайте мне своей воли, не
       срамите  себя  этим постыдным самоунижением, - сказал я, видя, что он
       сложил руки в мольбе, - все равно я увижу отца и мать. Проведите меня
       к  ним сию же минуту, не то берегитесь, от вашего влияния на семью не
       останется и следа.
            При  этих  словах  он  вздрогнул.  Он боялся не того, что я могу
       повлиять  на  моих  родителей,  а моей ярости. Ему приходилось теперь
       пожинать  плоды  своих  же  собственных  наставлений.  Его воспитание
       сделало  из  меня  человека порывистого и страстного, ибо ему все это
       было  нужно  для  определенной  цели, но он никак не рассчитывал, что
       дело примет иной оборот, что все чувства, которые он пробудил во мне,
       устремятся  в  направлении, противоположном тому, которое он хотел им
       придать. Он был уверен, что будет в силах распоряжаться ими и впредь.
       Горе  тем,  кто  учит  слона  поражать своим хоботом врагов и в то же
       время  забывает,  что за один миг он может повернуть этот хобот назад
       и,  сбросив  седока  в  грязь,  потом  его растоптать. Именно в таком
       положении очутился и духовник по отношению ко мне. Я настаивал, чтобы
       меня  немедленно  отвели  к  моему отцу. Он противился нашей встрече,
       молил  меня  не  настаивать  на  ней  и, наконец, прибег к последнему
       безнадежному доводу - напомнил мне о том, сколько снисхождения он мне
       выказывал  и  как  потворствовал  всем  моим  желаниям. Ответ мой был
       коротким,   но  если  бы  только  он  мог  проникнуть  в  душу  таким
       наставникам  и  таким священникам! Это и сделало меня тем, что я есть
       теперь.
            -  Проведите  меня  сейчас  же в комнату отца, иначе я все равно
       пробьюсь туда силой!
            Услыхав  эту  угрозу,  которую,  как  он  отлично понимал, я мог
       привести в исполнение, ибо я, как ты знаешь, силен и намного выше его
       ростом,  -  он  задрожал  от  страха,  и,  признаюсь,  это проявление
       физической и духовной немощи окончательно утвердило меня в презрении,
       которые я к нему испытывал. Весь согнувшись, провел он меня туда, где
       сидели  отец  и  мать,  -  на балкон, выходивший в сад. Родители были
       уверены,  что все уже уладилось, и изумлению их не было границ, когда
       я  ворвался  в  комнату,  а  вслед  за  мною  вошел духовник, по лицу
       которого  можно  было  угадать, что разговор наш ни к чему не привел.
       Духовник  сделал  им знак, которого я не заметил, но который, однако,
       нисколько  им  не  помог; за одно мгновение я очутился перед ними, и,
       увидев, что я смертельно бледен от снедавшей меня лихорадки и в то же
       время  разъярен  и,  дрожа, бормочу что-то невнятное, они ужаснулись.
       Несколько  раз они обращали к духовнику полные упреков взгляды, а он,
       по своему обыкновению, отвечал на них только знаками. _Мне_ эти знаки
       были непонятны, но я за один миг заставил родителей понять, чего я от
       них хочу.
            - Скажите, папенька, - спросил я, обращаясь к отцу, - правда ли,
       что вы заставили моего брата стать монахом?
            Отец мой не знал, что ответить; наконец он сказал:
            -  Я считал, что духовник, которому это поручено, расскажет тебе
       все сам.
            -  Скажите, папенька, а какое право имеет духовник вмешиваться в
       отношения  между  отцом  и  сыном?  Этот  человек  никогда  не сможет
       сделаться  отцом  сам, у него никогда не может быть детей, так как же
       он может быть судьей в подобном вопросе?
            -  Ты  совсем  забылся.  Ты забываешь о том, что следует уважать
       служителей церкви.
            -  Папенька,  я  ведь  только  что  оправился  от грозившего мне
       смертью недуга, моя мать и вы сами дрожали за мою жизнь, так вот, эта
       жизнь  зависит  от ваших слов. Я обещал этому негодяю повиновение при
       одном условии, и это условие он нарушил.
            -  Умей  себя держать, - сказал мой отец, пытаясь придать голосу
       своему  властность,  что  плохо  ему  удавалось, потому что губы его,
       произносившие  эти  слова,  дрожали,  -  или  выйди сию же минуту вот
       отсюда.
            - Сеньор, - вкрадчиво сказал духовник, - я не хочу быть причиной
       раздора  в  семье,  которую  мне  всегда хотелось видеть счастливой и
       честь  которой  я  всегда отстаивал, ибо после нашей пресвятой церкви
       она  мне  дороже  всего на свете. Пусть он г