ей, призывая всех святых, заверял, что за все то  строгое
наблюдение, которым Святая Инквизиция оказывает ему честь, он  считает  себя
обязанным ей и испытывает к ней благодарность, и начал при  этом  отрекаться
от веры своих отцов столь неистово и рьяно, что поверг меня в дрожь: я  стал
уже сомневаться, что он может быть искренен не только в какой бы то ни  было
религии, но и в своем отношении ко  мне.  Служители  Инквизиции,  равнодушно
выслушав все его заверения, сообщили ему цель своего прихода.  Они  заявили,
что странный и невероятный  рассказ  о  том,  что  призрак  умершего  узника
Инквизиции будто бы парил в воздухе близ его дома, навел  умудренную  опытом
Святую палату на мысль, что человек этот жив и скрывается, может быть, в его
стенах.
     Я не видел, как задрожал при этом еврей,  однако  я  почувствовал,  как
заходили половицы, на  которых  он  стоял,  и  как  движение  их  передалось
ступенькам лестницы, которая мне служила опорой.  Сдавленным,  прерывающимся
голосом еврей стал умолять, чтобы инквизиторы обыскали все закоулки  дома  и
чтобы они сравняли весь этот  дом  с  землей,  а  самого  его  погребли  под
обломками, если им удастся обнаружить хоть что-нибудь такое, что не подобает
держать у себя правоверному и благочестивому христианину.
     - Можете не сомневаться, мы все это проделаем, -  сказал  инквизитор  с
величайшим sang froid {Хладнокровием (франц.).}, ловя его на слове, -  а  до
тех пор, дон Фернан, позвольте мне сообщить вам,  какой  опасности  вы  себя
подвергаете, если когда-нибудь, пусть даже очень нескоро, будет  обнаружено,
что вы приютили у себя узника Инквизиции и врага нашей пресвятой церкви  или
даже просто помогли ему где-то укрыться. Первое, что тогда сделают, - и  это
будет еще только началом, - дом ваш сравняют с землей.
     Тут инквизитор повысил голос и,  для  того  чтобы  придать  своей  речи
больше  выразительности,  стал   нарочито   останавливаться   после   каждой
произнесенной фразы, словно стараясь соразмерить вес ее с  все  возраставшим
ужасом того, к кому она была обращена.
     - Вас заключат в нашу тюрьму как еврея, подозреваемого в  том,  что  он
снова вернулся к своей вере. Сына вашего заточат в монастырь,  дабы  уберечь
его от вашего вредоносного влияния.  А  все  ваше  имущество  конфискуют  до
последнего камня в стене, до вашей последней исподней одежды, до  последнего
гроша в кошельке.
     Несчастный еврей выражал свой все возраставший страх  стонами,  которые
становились все громче и протяжнее после  каждого  грозного  предупреждения;
при   упоминании   о   конфискации   имущества,   такой   безоговорочной   и
опустошительной, потерял последнее самообладание  и,  вскричав:  "О  праотец
Авраам и все святые пророки!", упал, как я мог заключить по  донесшемуся  до
меня звуку, и, должно быть, лежал теперь простертый на полу.
     Я считал, что мне уже нет спасения. Ведь если даже оставить  в  стороне
его трусость, то всего сказанного им  было  достаточно,  чтобы  выдать  себя
инквизиторам. И не раздумывая ни минуты  над  тем,  что  окажется  для  меня
опаснее - попасться в их руки или углубиться в кромешную тьму подземелья,  в
котором я очутился, я поспешил  спуститься  вниз  по  лестнице,  на  которой
стоял, и, когда убедился, что она  кончилась,  стал  ощупью  пробираться  по
темному проходу.


                                 Глава XIII

                                       Там, - в склепе, обретался дух,
                                       Во всем принявший облик человека {1}.
                                                               Саути. Талаба

     Я убежден, что, будь подземный ход этот  самым  длинным  изо  всех,  по
которым устремлялись археологи, искавшие в глубинах пирамид гробницу  Хеопса
{2}, ослепленный отчаянием, я все равно бы стал упорно ползти по нему до тех
пор, пока голод и измождение не вынудили бы  меня  остановиться.  Однако  на
пути моем не встретилось подобных препятствий: пол на всем,  его  протяжении
был гладким, а стены покрыты обивкой. И хоть  мне  и  приходилось  ползти  в
темноте, я все же был в безопасности: достаточно сказать, что я  все  дальше
уходил  от  преследований  Инквизиции,  от  возможности  быть  обнаруженным.
Поэтому я даже особенно не раздумывал о том, куда меня может  привести  этот
путь.
     Я пробирался  вперед,  движимый  тем  величием  отчаяния,  при  котором
мужество неотделимо от малодушия, - и вдруг заметил вдалеке  едва  мерцавший
свет. И как ни слабо мерцал он, я отчетливо его видел, я уже не сомневался в
том, что это действительно свет. Великий боже! Сколько перемен внесло в  мой
погруженный во тьму мир это внезапно  блеснувшее  солнце,  как  согрелась  в
жилах моих кровь, с какой  новой  силой  забилось  вдруг  сердце!  Могу  без
преувеличения сказать, что по сравнению с прежним моим  черепашьим  шагом  я
стал двигаться в  сто  раз  быстрее.  Подойдя  ближе,  я  увидел,  что  свет
проникает сквозь щели между косяком  и  потрескавшейся  от  сырости  дверью.
Изнеможение, а вместе с тем  и  любопытство  заставили  меня  опуститься  на
колени и приникнуть к одной из этих щелей. Она была настолько широка, что  я
смог увидеть все, что творилось внутри.
     Это было большое помещение, стены которого фута на четыре от пола  были
обиты темной байкою, а внизу выстланное толстыми коврами, возможно для того,
чтобы туда не могла проникнуть сырость. Середину  комнаты  занимал  покрытый
черным сукном стол, на нем стоял старинный железный  светильник  причудливой
формы; свет его направлял мои шаги и теперь помогал мне разглядеть необычное
убранство комнаты. Среди карт и глобусов  я  заметил  какие-то  инструменты,
назначение которых мне было тогда непонятно. Как я потом узнал, иные из  них
употреблялись для вскрытия трупов. Там же находилась электрическая машина  и
весьма примечательная _модель дыбы_ 3, сделанная из слоновой кости; наряду с
книгами можно было также увидеть пергаментные свитки,  надписанные  крупными
буквами - красными чернилами и еще другими - цвета охры. Из углов комнаты на
вас смотрели _четыре_ скелета; они не лежали, а стояли в своих гробах, и  от
этого зияющие пустоты их выглядели зловеще и властно; казалось,  что  именно
они, эти четыре остова, и  были  истинными  и  законными  владельцами  этого
странного места. Между ними стояли чучела разных животных, названий  которых
я тогда не знал; среди них было чучело аллигатора, какие-то огромные  кости,
которые я принял за кости Самсона, но которые в  действительности  оказались
костями мамонта, и внушительного вида рога; со страха я уже подумал, не рога
ли это самого дьявола, но это были оленьи. Вслед за этим я увидел меньшие по
объему, но не менее ужасные фигуры - то были зародыши людей  и  животных  на
разных стадиях развития своих противоестественных форм, не заспиртованные, а
просто поставленные в ряд, они поражали ужасной, ничем не прикрытой белизной
своих костяков. Я решил тогда, что это, должно быть,  бесенята,  принимающие
участие в некоем дьявольском действе, возглавляемом колдуном, которого  я  в
эту минуту увидел.
     В конце стола сидел старик, закутанный в длинную хламиду; на  голове  у
него была черная бархатная шапочка, отороченная широким мехом; очки его были
так велики, что почти закрывали лицо;  он  тревожно  переворачивал  какие-то
свитки пергамента, и руки его дрожали;  потом,  схватив  костлявыми  желтыми
пальцами другой руки  лежавший  на  столе  череп,  он  обратился  к  нему  с
какими-то проникновенными словами. Все  страхи  мои  словно  рассеялись,  их
сменила еще  более  страшная  мысль,  что  я  сделался  свидетелем  какой-то
дьявольской ворожбы. Я все еще продолжал стоять  на  коленях,  когда  долгое
время сдерживаемое дыхание вырвалось из меня стоном, который сразу же достиг
слуха человека, сидевшего у стола. Неизбежное в  старости  ослабление  слуха
восполнялось в нем привычкой всегда быть настороже. Не успел  я  опомниться,
как дверь распахнулась,  и  меня  схватила  за  руку  его  сильная,  хоть  и
высушенная временем рука; мне  сразу  представилось,  что  я  попал  в  лапы
дьявола.
     Дверь закрыли и заперли на засов. Зловещая фигура  стояла  теперь  надо
мной (я упал и лежал на полу).
     - Кто ты такой и зачем явился сюда? - вопросил глухой голос.
     Я не знал, что ответить, и в безмолвии своем только  пристально  взирал
на скелеты и на все остальное, что окружало меня в этом страшном подземелье.
     - Постой, - услышал  я,  -  ты  же,  наверное,  голоден,  и  тебе  надо
подкрепиться. Выпей-ка вот из этой чаши, напиток этот освежит тебя как вино;
право же, он пройдет по кишкам твоим легко как вода,  и  как  маслом  смажет
твои суставы.
     С этими словами он протянул мне чашу со  странного  вида  жидкостью.  Я
оттолкнул его руку и не стал  пить:  я  был  убежден,  что  в  чаше  у  него
колдовское зелье, все страхи мои отступили перед самым страшным - попасть  в
рабство к дьяволу и сделаться жертвой одного из  его  посланцев,  каким  мне
показалось это странное существо. И я стал призывать на помощь  Спасителя  и
всех святых и, всякий раз осеняя себя крестным знамением, восклицал:
     - Отыди, искуситель, побереги свое  адское  зелье  для  нечестивых  губ
твоих  бесенят  или  проглоти  его  сам.  Я  только  что  вырвался  из   рук
инквизиторов, но в тысячу раз лучше мне было бы вернуться и принести им себя
в жертву, нежели становиться твоей жертвой: ничего я так не боюсь, как твоих
милостей. Даже в тюрьме Святой Инквизиции, где  перед  глазами  у  меня  уже
полыхал костер, а тело мое заковывали в цепь, чтобы привязать  к  столбу,  я
находил в себе силы пережить все самое страшное для человека, но я ни за что
бы не поступился спасением души ради того, чтобы этих ужасов  избежать.  Мне
было дано выбирать, и я выбрал, и не мог бы поступить иначе, если бы все это
повторилось снова и снова, даже если бы в конце  концов  меня  действительно
привязали к столбу и разожгли подо мною костер.

     Испанец умолк: его охватило волнение. Увлеченный своим рассказом, он  в
какой-то степени открыл тайну, которую, по его словам, можно доверить только
священнику на исповеди. Мельмот, уже знавший кое-что из  рассказа  Стентона,
легко мог предположить, что и здесь дело именно в этом; он решил,  что  было
бы неблагоразумно выпытывать у него, что было дальше, и  стал  молча  ждать,
пока волнение  его  гостя  уляжется,  не  позволяя  себе  делать  какие-либо
замечания или задавать вопросы. Наконец Монсада возобновил свой рассказ.

     - Все время, пока я говорил, старик пристально смотрел на меня, и глаза
его выражали спокойное удивление, так что мне стало стыдно всех моих страхов
еще до того, как я успел высказать их вслух.
     - Как! - воскликнул он наконец, должно быть остановив свое внимание  на
каких-то поразивших его моих словах, - оказывается, это ты вырвался из  рук,
которые наносят свой удар в темноте, из рук самой Инквизиции? Так это  ты  -
тот назареянин, который искал убежища в доме  брата  нашего  Соломона,  сына
Хилкии, того, кого идолопоклонники  пленившей  его  страны  называют  именем
Фернана Нуньеса? Я действительно ожидал, что сегодня ночью  ты  будешь  есть
мой хлеб и пить из чаши моей и станешь  у  меня  писцом,  -  ведь  брат  наш
Соломон сказал о тебе: "Почерк у него ровный: и он годится в писцы".
     Я изумленно глядел на него. Я  стал  смутно  припоминать,  что  Соломон
действительно собирался указать мне какое-то надежное и  тайное  убежище;  и
теперь вот, продолжая испытывать страх перед странной обстановкой, в которой
мы находились, и перед тем, чем, должно  быть,  занимался  этот  человек,  я
почувствовал вдруг, что сердце мое окрылила надежда; она подтверждалась тем,
что старик знал о моем бедственном положении.
     -  Садись,  -  сказал  он  сочувственно,  заметив,  что  ноги  у   меня
подкашиваются как от крайнего упадка сил, так  и  от  душевного  смятения  и
страха, - садись, съешь кусок хлеба, выпей воды, успокойся, а то вид у тебя,
как у птицы, что вырвалась из силка и по которой стрелял охотник.
     Я невольно повиновался. Мне необходимо было подкрепить силы,  и  я  уже
собрался было приняться за  предложенную  им  еду,  как  вдруг  почувствовал
неодолимое отвращение и ужас; оттолкнув  все,  что  он  мне  протянул,  я  в
оправдание мое мог  только  указать  на  окружавшие  меня  предметы  как  на
причину, по которой я ничего не мог есть. Старик  окинул  взглядом  комнату,
словно не веря, что столь привычные ему вещи могли так напугать пришельца, а
потом только покачал головой.
     - Ты глупец, - сказал он, - но ты назареянин, и мне  тебя  жаль;  право
же, те, кто воспитывал тебя, не только закрыли книгу мудрости для тебя, но и
сами позабыли в  нее  заглянуть.  Неужели  учителям  твоим,  иезуитам,  было
неведомо искусство врачевания и неужели глаза твои никогда не  видели  самых
обыкновенных медицинских инструментов? Прошу тебя, ешь и будь спокоен, здесь
нет ничего, что могло бы принести тебе вред. Эти мертвые кости не  могут  ни
потчевать тебя едой, ни отнять ее у тебя; они не могут ни связать  тебя,  ни
стянуть твои суставы железом, ни разрубить сталью, как то сделали  бы  живые
руки, те, что уже протянулись, чтобы схватить тебя и сделать своей  добычей.
И так же верно, как то, что на свете есть бог, ты сделался бы их  добычей  и
достался бы их железу и стали, если бы тебя не приютил сейчас Адония.
     Я немного поел, крестясь всякий раз, когда  подносил  пищу  ко  рту,  и
выпил вино; от лихорадочного волнения и страха в горле у меня пересохло, и я
проглотил его, словно эта была вода, все  время,  однако,  продолжая  молить
господа не дать ему  превратиться  в  какое-нибудь  вредоносное  сатанинское
зелье. Еврей Адония наблюдал за  мной  со  все  возрастающим  сочувствием  и
презрением.
     - Чего ты боишься? - спросил он. - Если бы я  был  одержим  теми  злыми
силами, которые приписывает мне твоя суеверная секта, то  неужели  бы  я  не
угостил всех этих бесов  тобою,  вместо  того  чтобы  предлагать  еду  тебе?
Неужели бы я не мог вызвать из недр земли голоса  тех,  кто  "выглядывает  и
бормочет", наместо того чтобы говорить  с  тобой  человеческим  голосом?  Ты
действительно в моей власти, только у меня нет ни  возможности,  ни  желания
причинить тебе вред. У тебя хватило мужества бежать  из  тюрьмы  Инквизиции,
так как же ты  можешь  бояться  того,  что  тебя  окружает  тут,  в  каморке
одинокого лекаря? Я прожил в этом подземелье шестьдесят лет, так неужели  же
тебе страшно пробыть в нем считанные минуты? Все  это  скелеты  человеческих
тел, а в логове, из которого ты бежал, тебя окружали скелеты  погибших  душ.
Все это свидетельства заблуждений или причуд природы, а  ты  явился  оттуда,
где человеческая жестокость, упорная и непрестанная, неослабная и  ничем  не
смягченная,  все  время  оставляет  доказательства   своей   силы   в   виде
недоразвитых умов, искалеченных тел, искаженной веры и  окаменевших  сердец.
Мало того, здесь вокруг тебя и свитки пергамента, и карты, исписанные  точно
человеческой кровью, но даже если это и было  бы  так,  то  может  ли  целая
тысяча их наполнить человека таким ужасом, как одна только страница  истории
тюрьмы, где ты сидел, что действительно написана кровью - и не из  застывших
жил мертвеца, а из разорвавшихся там в муке живых сердец.  Ешь,  назареянин,
еда твоя не отравлена, пей - в  чаше  твоей  нет  никакого  яда.  Можешь  ты
поручиться, что его не только не окажется в тюрьме Инквизиции, но даже  и  в
кельях иезуитов? Ешь и пей без  страха  -  и  в  подземелье,  будь  то  даже
подземелье, где живет еврей Адония. Если бы ты осмелился  на  это  в  жилище
назареян, мне никогда бы уже не довелось  тебя  увидеть.  Ну  как,  поел?  -
спросил он. Я кивнул головой. - А ты пил из чаши,  которую  я  тебе  дал?  -
Мучительная жажда снова вернулась ко мне, и я протянул ему чашу.
     Старик улыбнулся, но  в  улыбке  стариков,  в  улыбке,  которая  кривит
столетние губы, есть что-то уродливое и отвратительное: это отнюдь не улыбка
радости, губы хмурятся, и я невольно отшатнулся от этих угрюмых складок рта,
когда еврей Адония сказал:
     - Если ты уже поел и попил, пора тебе отдохнуть. Ляг в  постель,  может
быть, она будет жестче той, на которой ты спал в  тюрьме,  но,  поверь,  она
понадежнее. Иди ложись, я думаю, что никакой  соперник,  никакой  враг  тебя
теперь не отыщет.
     Я пошел за ним следом  по  переходам,  которые  были  так  извилисты  и
путаны, что, как я ни был потрясен всеми событиями этой ночи, в памяти  моей
вдруг всплыло то, что, вообще-то  говоря,  было  давно  известно:  по  всему
Мадриду евреи соединили свои дома подземными  ходами,  и,  несмотря  на  все
старания, Инквизиции никак не удавалось их  обнаружить.  Ночь  эту  (вернее,
день, ибо солнце уже взошло) я  проспал  на  соломенном  тюфяке,  положенном
прямо на пол, в маленькой очень высокой комнате, где стены были до  половины
обиты. Сквозь единственное узкое окно с решеткой туда проникали лучи солнца,
всходившего после этой тревожной ночи; там под сладостные звуки колоколов  и
еще более сладостные для  меня  звуки  человеческой  жизни  вокруг,  которая
пробудилась и напоминала теперь о себе, я погрузился  в  дремоту  и,  ничего
даже не увидев во сне, пребывал в ней до конца дня, или, на языке Адонии,  -
"до тех пор, пока вечерние тени не окутали лик земли".


                                 Глава XIV

                     Unde iratos deos liment, qui sic propitios merentur {*}
                     {* Чего же бояться гнева богов тому, кто заслужил их
                     расположение {1} (лат.).}
                                                                      Сенека

     Когда я проснулся, старик стоял возле моей постели.
     - Вставай, поешь и попей, надо тебе подкрепиться, - сказал он, указывая
на маленький, очень просто накрытый столик, на котором мне была приготовлена
неприхотливая еда.
     Хозяин к тому же, как видно, считал нужным принести свои  извинения  за
эту скромную трапезу.
     - Сам я, - сказал он, - никогда не употребляю в пищу мяса, кроме как  в
дни новолуния и праздники, и, однако, уже сто семь лет, как я живу  на  этом
свете, и шестьдесят из них я провел в помещении, где ты меня  увидел.  Редко
поднимаюсь я в верхнюю  комнату  дома,  разве  что  в  таких  исключительных
случаях, как сегодня, или же иногда, чтобы помолиться возле окна, выходящего
на восток, и просить бога отвратить гнев свой от Иакова и освободить Сион от
плена {2}. Верно говорит языческий врач:
     "Aer exclusus confert at longaevitatem" {Недопущение [внутрь наружного]
воздуха способствует долголетию (лат.).}.
     Вот как я живу.  Свет  небес  сокрыт  от  меня,  и  я  отвык  от  звука
человеческого голоса; я слышу только голоса моих соотечественников,  которые
оплакивают печаль Израиля; однако серебряная струна все  же  не  ослабла,  и
золотой бокал не разбит {3}; и хотя глаза мои уже плохо видят, силы  мои  не
иссякли.
     В то время как он  говорил,  я  почтительно  взирал  на  величественную
фигуру седовласого старца, в которой было что-то патриаршье, и у  меня  было
такое чувство, что я вижу перед собой воплощение древнего закона во всей его
строгой простоте, несгибаемой стойкости и первозданной подлинности.
     - Ну как,  поел,  сыт?  Тогда  вставай  и  следуй  за  мной.  Мы  снова
спустились в подземелье, где все это время  горел  светильник.  Указывая  на
лежавшие на столе пергаментные свитки, Адония сказал:
     - В этом деле мне понадобится твоя помощь. На то, чтобы все это собрать
и переписать, ушла почти половина жизни, которая была продлена  за  пределы,
положенные для смертных. И, однако, - продолжал он, указывая на свои глубоко
запавшие и воспаленные глаза, -  те,  что  выглядывают  из  этих  окон,  уже
погружаются в темноту, и я чувствую, что мне нужна помощь ч