ся встрече с  ними.  Последовавшее  за  этим  глубокое  молчание
оказалось красноречивее всех слов, и священник ушел ни с чем.
     Это была  первая  туча,  омрачившая  их  надежды  на  счастье,  которые
окрылили их с той минуты, когда нарочный прибыл в Германию, и  весь  остаток
вечера они просидели удрученные тем, что  узнали.  В  уверенности,  что  его
ожидает богатство, Вальберг не только перевез в Испанию детей, но и  написал
своим очень уже старым и жившим в большой бедности родителям,  чтобы  и  они
тоже приехали туда, и назначил им встречу в Севилье. А  так  как  он  продал
принадлежавший ему в Германии дом со всей обстановкой, он  смог  послать  им
денег на немалые расходы, связанные со столь длительным путешествием. Теперь
их ожидали с часу на  час,  и  дети,  сохранившие  смутное,  но  благодарное
воспоминание о благословении, полученном ими  в  самом  раннем  возрасте,  о
произносивших его дрожащих  губах  и  крестивших  их  морщинистых  руках,  с
радостью думали о предстоящем приезде стариков. "Не лучше было бы,  если  бы
твои отец и мать оставались в Германии, а мы посылали  им  отсюда  денег  на
жизнь, вместо того чтобы заставлять их в таком преклонном возрасте совершать
столь  утомительное  путешествие?"  -  часто  говорила  Инеса  мужу.  А  тот
неизменно отвечал: "Пусть уж они лучше умрут у меня в доме, чем  будут  жить
где-то среди чужих".
     В этот вечер он, может быть, впервые начал понимать, сколь благоразумен
был совет, данный ему  женой;  она  это  почувствовала,  и  свойственная  ей
деликатность не позволила ей больше напоминать об этом.
     Было темно и холодно; совсем не такими бывают обычно  ночи  в  Испании.
Холод этот передавался и людям. Инеса сидела и работала молча; собравшиеся у
окна дети шепотом сообщали друг другу свои  надежды  и  планы,  связанные  с
приездом стариков, а Вальберг, беспокойно расхаживавший по комнате, время от
времени прислушивался к их шепоту и вздыхал.
     На другой день небо было безоблачно и светило солнце. Священник  явился
к ним снова и,  выразив  сожаление  по  поводу  того,  что  решение  Гусмана
непреклонно, уведомил их, что ему поручено выплатить им годичное содержание,
и назвал сумму, показавшуюся им огромной; вторая  сумма  предназначалась  на
воспитание детей и говорила о  поистине  царской  щедрости  их  благодетеля.
Священник выдал им на руки подписанные чеки и удалился,  предварительно  еще
раз заверив их, что после смерти Гусмана они будут неоспоримыми наследниками
его богатств и что, коль скоро они будут жить все время в достатке, сетовать
им ни на что не придется. Не успел священник уйти, как приехали  престарелые
родители Вальберга, несколько ослабевшие от усталости и радостного волнения,
но вместе с тем достаточно бодрые, и все семейство уселось  за  показавшийся
им роскошным обед в том безмятежном ожидании счастья, которое нередко бывает
еще упоительнее, нежели обладание им.

                                   -----

     - Я видел их тогда, - сказал незнакомец, прерывая  свой  рассказ,  -  я
видел их вечером того самого дня, когда вся семья  соединилась,  и  если  бы
какому-нибудь художнику захотелось изобразить картину семейного счастья, ему
достаточно было бы наведаться для этого в  дом  Вальберга.  Он  и  его  жена
сидели на конце стола; оба улыбались детям, а те в свою очередь отвечали  им
улыбкой, и ко всему этому не примешивалась ни одна тревожная мысль, будь  то
раздражение от какой-нибудь мелкой неприятности в  настоящем  или  тягостное
предчувствие несчастья в  будущем  -  _страх  перед  завтрашним  днем_  или,
наконец,  мучительное  воспоминание  о  прошлом.   Дети   их   действительно
расположились такой группой, которая могла вызвать восхищение не только отца
и матери, движимых любовью к ним, но и  художника,  влюбленного  в  красоту.
Старший сын их, Эбергард, которому  исполнилось  шестнадцать,  был  чересчур
красив для мужчины; его нежное румяное лицо, стройная, словно точеная фигура
и переливы его мягкого голоса пробуждали в людях тот  смешанный  интерес,  с
каким мы обычно наблюдаем, как в  юноше  сквозь  еще  отроческую  незрелость
пробиваются  первые  побеги  силы,  которым  в  будущем  суждено  вырасти  и
окрепнуть, и наполняли сердца родителей той ревнивой тревогой,  с  какой  мы
следим за погодой теплым, но сумрачным весенним утром: мы радуемся разлитому
в небе спокойному сиянию зари, однако боимся, что еще до полудня лазурь  его
будет затянута тучами. В  дочерях,  Инесе  и  Юлии,  была  особая  прелесть,
отличающая  северянок:  пышные  золотые  кудри,   большие   голубые   глаза,
белоснежная шея и тонкие руки, нежные щеки, румянец которых сочетал  в  себе
цвета розы и персика; когда  они  в  чем-нибудь  помогали  своим  родителям,
девушки были похожи на  двух  юных  Геб  {1},  разносящих  чаши,  содержимое
которых они одним своим прикосновением могут превратить в нектар.
     Этим девочкам очень рано привелось испытать на себе  гнетущее  действие
тех тягот, которые приходилось переживать их родителям;  самые  нежные  годы
детства уже научили их боязливей  походке,  шепоту,  тревожным,  вопрошающим
взглядам, словом, всему тому, чему постоянная нужда  в  семье  научает  даже
детей и что родителям их бывает особенно горько видеть. Теперь же  ничто  не
сдерживало их порывы, и улыбка, редкая гостья у них на губах,  начинала  уже
привыкать к ним и чувствовать себя там  как  дома,  робость  же  их  прежних
привычек теперь только приятно оттеняла присущий поре  молодости  и  счастья
избыток чувств. Прямо напротив этой группы, где яркость красок сочеталась  с
удивительной нежностью теней, сидели старики  -  престарелые  дед  и  бабка.
Контраст был разителен; не было ни  одного  связующего  звена,  ничего,  что
могло бы как-то сблизить тех и других; от самых ранних и прелестных весенних
цветов вы попадали к цветам увядшим и примятым  к  земле  холодным  дыханием
зимы. Но в облике этих стариков было все же нечто такое, что  ласкало  взор;
Тенирс и Воуверман {2} оценили бы и их сухопарые строгие фигуры, и старинную
одежду больше, нежели очарование юности и нарядные одеяния  их  внуков.  Оба
были одеты весьма странно - на немецкий лад; на старике  была  душегрейка  и
шапочка, а на старухе - плоеный воротник, корсаж и похожий на скуфейку чепец
с длинными крыльями, сквозь которые видны были пряди седых, но очень длинных
волос, обрамлявших изрытые морщинами щеки; лица  обоих  светились  радостной
улыбкой, напоминавшей собою холодную улыбку,  какою  озаряет  зимние  долины
заходящее солнце. Они не могли расслышать милых настояний  сына  и  невестки
угощаться роскошной и обильной едой, подобной которой они никогда не  видели
в своей очень скромно прожитой жизни,  но  тем  не  менее  они  кланялись  и
улыбались с той благодарностью, которая  бывает  одновременно  и  обидной  и
приятной  сердцу  любящего  сына  и  дочери.  Улыбались  они  также  красоте
Эбергарда и своих внучек, отчаянным проказам Морица, который  резвился  и  в
радости и в горе, улыбались всему, что говорилось за столом,  хоть  половины
сказанного не слышали, и всему,  что  видели,  хоть  и  очень  мало  чем  из
виденного могли насладиться. И эта _улыбка старости_,  это  кроткое  приятие
всех удовольствий юного возраста, смешанное с уверенным предвкушением  более
чистого и совершенного блаженства, придавало поистине  ангельское  выражение
их лицам, на которых без этого не было бы ничего, кроме увядания и упадка.
     Семейное празднество это  было  отмечено  обстоятельствами,  достаточно
характерными для его участников. Вальберг (сам человек  очень  воздержанный)
настоятельно упрашивал отца выпить больше вина, чем было в обычае старика, и
тот учтиво отклонил эти настояния. Однако сын не  унимался,  и  просьбы  его
были  так  сердечны,  что  отец  его  согласился,   решив   этим   доставить
удовольствие сыну, а не себе.
     Младшие дети в это  время  ласкались  к  бабке  так  шумно,  как  умеют
ласкаться только дети. Мать начала их корить за эту возню.
     - Ничего, пусть играют, - решила добросердечная старушка.
     - Но ведь они же беспокоят вас, маменька, - сказала жена Вальберга.
     -  Недолго   им   осталось   меня   беспокоить,   -   ответила   бабка,
многозначительно улыбаясь.
     - Не правда ли, отец, как вырос наш Эбергард? - спросил Вальберг.
     - Последний раз, когда я его видел,  -  ответил  дед,  -  мне  пришлось
наклоняться, чтобы его поцеловать, а теперь вот, должно быть,  ему  придется
наклоняться, чтобы поцеловать меня. - В то же мгновение Эбергард  кинулся  в
отверстые  объятия  старика,  руки  которого  дрожали,  и  припал  губами  к
белоснежной бороде деда.
     - Прижимайся крепче, дитя мое, - сказал растроганный  отец,  -  дал  бы
бог, чтобы тебе всегда приходилось целовать только такие чистые губы.
     - Иначе и быть не может, отец, - сказал впечатлительный юноша,  краснея
от охватившего его волнения, - я хотел бы всю  жизнь  целовать  только  губы
тех, кто будет меня благословлять, как благословляет сейчас дедушка.
     - И ты хочешь, - весело сказал старик, - чтобы всю жизнь  благословение
приходило тебе только из сморщенных старческих губ?
     При этих словах стоявший за спиной старика Эбергард  покраснел.  В  это
время Вальберг услышал, что часы пробили тот час, когда, в благоденствии или
невзгодах, он привык созывать семью на  молитву;  он  знаком  призвал  детей
встать, и те шепотом передали это приглашение старшим.
     -  Да  будет  благословен  господь,  -  сказала  бабка   в   ответ   на
произнесенные шепотом слова внука.
     Сказав это, она опустилась на колени. Внуки  поддерживали  ее  с  обеих
сторон.
     - Да будет благословен господь... - отозвался старик, преклоняя свои  с
трудом сгибавшиеся колена и снимая шапочку. - Да будет  благословен  господь
наш, "как тень от высокой скалы в земле жаждущей"  {3},  -  продолжал  он  и
опустился на колени, в то время  как  Вальберг,  прочтя  главу  или  две  из
немецкой Библии,  произнес  молитву  на  случай,  прося  господа,  чтобы  он
преисполнил сердца  их  признательностью  за  снизошедшее  к  ним  на  время
благоденствие и сподобил их  так  пройти  сквозь  все  временное,  чтобы  не
потерять потом из-за него блаженства вечного {4}. По окончании  молитвы  все
поднялись и приветствовали друг друга с той любовью, корни которой уходят за
пределы земного,  а  цветы,  какими  бы  ничтожными  и  бесцветными  они  ни
показались взорам человека  на  этой  бесплодной  земле,  принесут,  однако,
небывалые плоды в саду небесном. Отрадно  было  видеть,  как  дети  помогали
старикам подниматься с колен, и еще отраднее было слышать, как, расставаясь,
все желали друг другу спокойной ночи. Жена Вальберга  с  особенным  усердием
заботилась о том, чтобы старикам жилось у них хорошо, и  Вальберг  покорялся
ей с той гордой признательностью, которая становится еще возвышенней,  когда
благие поступки совершаем не мы сами, а те, кто нас любит.  Родителей  своих
он любил, но особенно гордился тем, что их любит жена - за то, что  это  его
родители. На постоянные  просьбы  детей  разрешить  им  помочь  старикам  он
отвечал: "Нет, дети мои, ваша мать сделает это лучше  вас,  она  всегда  все
делает лучше". Тем временем дети его, следуя позабытому уже  теперь  обычаю,
опустились перед ним на колени. Аасково,  дрожащей  от  волнения  рукою,  он
сначала коснулся курчавых волос любимца своего  Эбергарда,  голова  которого
гордо высилась над головами стоявших на коленях сестер и Морица,  который  с
безудержной, но извинительной  для  его  счастливого  возраста  беспечностью
смеялся, не вставая с колен.
     - Да благословит вас господь! - сказал Вальберг, -  да  благословит  он
всех вас и да сделает он вас такими же добрыми, как ваша мать, и  такими  же
счастливыми, как счастлив сегодня ваш отец.
     Сказав это, он отвернулся и заплакал.


                                Глава XXVII

                                             ...quaeque ipsa miserrima vidi,
                                             et quorum pars magna fui *.
                                                                    Вергилий
                                             {* ...тягчайшие бедствия видел,
                                        Да и многие пережил сам {1} (лат.).}

     Жену  Вальберга,  которая  от  природы  отличалась   ровным   спокойным
характером и которую нужда и горе приучили всегда ожидать  от  жизни  самого
худшего, негаданно наступившее благоденствие не привело в такой восторг, как
ее детей и даже стариков. Ее преследовали мысли, которыми она не делилась  с
мужем; порою она даже сама не хотела  себе  в  них  признаваться;  и  одному
только  священнику,  который  часто  посещал  их  и  которого  Гусман  щедро
одаривал, она открыла их со всей прямотой. Она  сказала,  что,  как  она  ни
признательна брату за тот  достаток,  который  у  них  сейчас  появился,  ей
хотелось бы, чтобы детям ее было позволено обучиться какому-нибудь  ремеслу,
чтобы себя прокормить, и чтобы те деньги,  которые  Гусман  расточал  на  их
светское воспитание, были употреблены на то, чтобы обеспечить им возможность
не только содержать себя самих, но и помогать родителям. Она даже намекнула,
что благожелательное отношение к ней брата  может  впоследствии  измениться,
особенно подчеркивая при этом то обстоятельство, что дети ее в  этой  стране
чувствуют себя чужеземцами, что они совершенно не знают испанского  языка  и
что религия Испании не внушает им ничего, кроме отвращения; очень мягко,  но
вместе с тем и решительно она обрисовала те опасности, которые  подстерегают
семью  чужеземцев-еретиков  в  католической  стране,  и  умоляла  священника
повлиять на брата и посодействовать тому, чтобы он  щедротами  своими  помог
детям ее встать на ноги и приобрести независимость, как если бы...  тут  она
замолчала.
     Добрый и дружелюбно настроенный к ней священник -  а  он  действительно
был и тем и другим - выслушал ее очень внимательно; сначала он,  словно  для
того чтобы исполнить свою обязанность, принялся уговаривать  ее  отступиться
от ее  еретических  убеждений,  утверждая,  что  это  единственное  средство
примириться  с  господом  и  с  братом,  а  потом,  получив  спокойный,   но
решительный отказ, дал ей наилучший мирской совет, сводившийся к  тому,  что
ей следует беспрекословно исполнять все желания брата  и  воспитывать  детей
так, как того хочет он, тратя на это все те деньги, которые он им так  щедро
дарит. Он добавил en confiance {Доверительно (франц.).}, что, хотя в течение
всей его долгой жизни Гусмана нельзя было  заподозрить  ни  в  какой  другой
страсти,  кроме  одной  -  накопить  побольше  денег,  теперь  он  обуреваем
стремлением, отвлечь от которого его  значительно  труднее:  он  решил,  что
наследники его состояния должны преуспевать  во  всем,  что  может  украсить
человека светского, ни в  чем  не  уступая  отпрыскам  самых  знатных  родов
Испании.  Закончил  же  он  опять-таки  тем,  что  посоветовал  ей  во  всем
беспрекословно подчиняться желаниям  брата,  и  жена  Вальберга  согласилась
последовать этому совету, хоть и со слезами, которые она пыталась скрыть  от
священника и которые успела насухо утереть перед тем, как подойти к мужу.
     Тем временем план Гусмана  стремительно  осуществлялся.  Он  нанял  для
Вальберга прекрасный дом; теперь и сыновья и дочери музыканта  были  отлично
одеты и жили в роскошных покоях. И хотя образование в Испании всегда стояло,
- да и сейчас еще продолжает стоять, - на весьма  низком  уровне,  они  были
обучены всему тому, что по тогдашним понятиям пристало знать отпрыскам истых
идальго {2}. Гусман строго-настрого запретил не  только  какие-либо  попытки
подготовить их к трудовой  жизни,  но  даже  само  упоминание  о  ней.  Отец
торжествовал, а мать сожалела об этом, однако скрывала чувства свои ото всех
и утешала  себя  мыслью,  что  то  блестящее  светское  воспитание,  которое
получают теперь ее дети, в конце  концов  может  пригодиться  им  в  трудное
время: все перенесенные этой  женщиной  несчастья  научили  ее  смотреть  на
будущее с тревогой, и взгляд ее даже в самом ярком солнечном луче, озарявшем
ее жизнь, с какой-то зловещей зоркостью отыскивал темное пятнышко.
     Требования  Гусмана  исполнялись  -  семья  жила  в  роскоши.  Молодежь
погружалась в новую для нее жизнь с той жадностью, какой можно было  ожидать
от жаждущих удовольствий юных существ, чьи природные склонности влекли их ко
всему изящному и утонченному, к  стремленьям,  которые  нищенская  жизнь  со
всеми ее тяготами никогда не  могла  начисто  в  них  уничтожить.  Гордый  и
счастливый отец  восхищался  красотою  детей  и  способностями  их,  которые
постепенно развивались. Мать иногда в тревоге  вздыхала,  однако  старалась,
чтобы муж ее не замечал этих вздохов. Престарелые дед и  бабка,  чьи  недуги
сделались еще ощутимее от непривычного для  них  климата  Испании,  а  может
быть, и от сильных волнений, которые  по  плечу  людям  молодым,  но  всегда
бывают мучительны для стариков, сидели в своих глубоких креслах и  проводили
остаток дней в молчаливом, хотя и осознанном довольстве  и  безмятежном,  но
почтенном равнодушии ко всему, в промежутках забываясь сладостною  дремотой;
спали они много, а просыпаясь, неизменно улыбались и внукам, и друг Другу.
     Жена Вальберга в течение всего этого периода, казавшегося  всем,  кроме
нее,  порою  безмятежного  благоденствия,  не  раз   предостерегала   детей,
осторожно намекая на то, что благополучию их может прийти конец, однако  все
эти мрачные мысли развеивались,  стоило  ей  увидеть  на  их  лицах  улыбки,
услышать их смех, ощутить поцелуи их губ; мать их в  конце  концов  начинала
подсмеиваться сама над  своими  страхами.  Время  от  времени,  однако,  она
делалась озабоченной, брала с собою детей и шла с ними к дому их  дяди.  Она
прохаживалась взад  и  вперед  вместе  с  ними  перед  его  дверью  и  порою
приподымала вуаль, словно пытаясь  узнать,  нельзя  ли  что  увидеть  сквозь
стены, такие же непроницаемые, как и сердце скупого старика, или сквозь окна
его, запертые так же крепко, как и его сундуки, после чего, бросив взгляд на
дорогую одежду детей и как бы стараясь заглянуть далеко вперед, она вздыхала
и медленными шагами возвращалась к себе домой. Неопределенности этой  скоро,
однако, пришел конец.
     Священник, духовник Гусмана,  часто  наведывался  к  ним;  он  был  его
доверенным лицом, и старик поручал ему передавать семье сестры  свои  щедрые
дары; к тому же он был искусным шахматистом, причем даже в такой стране, как
Испания, у него не было партнера, по силе равного Вальбергу. Естественно, он
не мог оставаться безучастным к семье и ее судьбе, и, хотя  его  правоверные
взгляды и мешали ему стать на их сторону, сердце его все равно было с  ними.
Таким образом, наш добрый священник умудрялся сочетать  одно  с  другим,  и,
поиграв в шахматы с отцом семейства, возвращался потом в дом Гусмана  и  там
молился о том, чтобы вся эта семья еретиков обратилась в католичество.
     И вот однажды, когда он сидел у Вальбергов за игрой, его  вдруг  срочно
вызвали. Священник оставил своего ферзя en prise  {Под  шахом  (франц.).}  и
поспешил выйти в коридор, чтобы поговорить с посланным за  ним  слугой.  Все
сидевшие в комнате встрепенулись, поднялись со своих мест  и  в  невыразимом
волнении последовали за ним. Они остановились у двери, однако потом  все  же
вернулись со смешанным чувством: тут были одновременно и тревога и стыд, что
излишнее любопытство их может обратить на себя внимание.  Отходя  от  двери,
они, однако, явственно расслышали слова посланного за священником слуги:
     - Едва дышит, послал за вами, нельзя терять ни минуты.
     И оба они, слуга и священник, тут же ушли.
     Вся семья вернулась к себе и едва ли не весь вечер провела  в  глубоком
молчании, прерыв