ичную
женскую зависть к высокомерной  миссис  Анне  и  к  благородной  и  красивой
Маргарет, и зависть эту ничто не могло смирить. И она бродила вокруг  замка,
как пришелица с того света, которая стонет, добиваясь, чтобы  ее  пустили  в
покинутый ею дом, не зная покоя сама и не давая его другим до тех пор,  пока
ей наконец не отворят двери.
     К чувствам этим присоединились еще и материнское тщеславие и тревога за
сына, которому в зависимости от сделанного им выбора суждено либо  подняться
до  знатности   и   богатства,   либо   довольствоваться   самым   заурядным
существованием, и легко можно себе представить, как она себя  повела:  вдова
Сендел поставила перед собой вполне определенную цель и  не  стала  особенно
разбираться в средствах. Нужда и зависть разожгли в ней неуемную  жажду  той
роскоши, среди которой она когда-то жила, а ее  ложная  религия  обучила  ее
всем оттенкам самого утонченного лицемерия, всей низости  притворства,  всем
окольным  путям,  вплоть  до  нашептываний  и  оговора.   В   своей   полной
превратностей жизни она узнала добро и - склонилась ко  злу.  И  вот  теперь
вдова Сендел решила во что бы то ни стало помешать союзу сына и Элинор.

                                * * * * * *

     Миссис Анна все еще была уверена, что завещание сэра  Роджера  остается
тайной для всех. Она видела, какая сильная и неодолимая любовь влечет Элинор
и Джона друг к другу, и чувство, происхождением своим  обязанное  то  ли  ее
природному великодушию, то  ли  -  чтению  романов  (а  миссис  Анна  любила
высоконравственные  романы  тех  времен),  говорило  ей,  что  счастье  двух
влюбленных не будет  особенно  омрачено  потерею  почестей  и  земель,  всех
огромных доходов и древних титулов рода Мортимеров.
     Как ни высоко она ценила все  эти  привилегии,  которые  дороги  каждой
благородной  душе,  для  нее  еще  больше  значил  союз  любящих  сердец   и
родственных душ, попирающих ногами те золотые  яблоки,  которыми  усыпан  их
путь, и упорно и горячо стремящихся вперед - к заветному счастью.
     День свадьбы Джона и Элинор был  назначен;  подвенечное  платье  сшито;
многочисленные друзья приглашены; парадная зала замка разукрашена.  Колокола
приходской церкви громким и веселым звоном созывали  гостей  на  свадьбу,  и
слуги в голубых ливреях с  бантами  готовили  заздравную  чашу,  на  которую
устремлялось множество глаз, требуя,  чтобы  ее  чаще  осушали  и  наполняли
снова.
     Миссис Анна своими руками вынула из большого,  черного  дерева  сундука
бархатное, отделанное атласом платье, которое она  надевала  еще  при  дворе
Иакова I в день свадьбы принцессы Елизаветы с  курфюрстом  Пфальцским  {33},
когда та, по словам одного современного писателя,  "так  цвела,  блистала  и
была так хороша собою", что миссис Анне, когда она облачилась в этот  наряд,
показалось, что свадебное пиршество  во  дворце,  окутанное  легкою  дымкой,
проплывает вновь во всем своем великолепии и  блеске  пред  ее  потускневшим
взором. Маргарет была одета столь же пышно,  однако  все  заметили,  что  ее
обычно румяное лицо сделалось, пожалуй, бледнее, чем лицо невесты, и  что  в
застывшей на нем на все это утро улыбке сквозит не столько радость,  сколько
усилие воли. Миссис Сендел была в большом волнении и очень  рано  уехала  из
замка. Жених долго не появлялся, и, понапрасну прождав его некоторое  время,
все собравшиеся поехали в церковь, решив, что он там и в нетерпении ждет их.
     Это была очень пышная  и  многолюдная  процессия:  род  Мортимеров  был
настолько знатен, а влияние его так  велико,  что  торжество  это  привлекло
всех,  кто  почитал   за   честь   знакомство   с   ними,   свадьбу   же   в
высокопоставленной семье  в  те  времена  принято  было  справлять  с  такой
пышностью,  что  съезжались  даже  самые  дальние  и  жившие   в   отдалении
родственники миль на шестьдесят в округе; словом, в это знаменательное  утро
съехались все окрестные дворяне с их великолепною свитой.
     Большинство гостей, в том числе и женщин,  ехало  верхом,  и  от  этого
шумная процессия выглядела еще  более  многолюдной  и  пышной.  Было  там  и
несколько  громоздких  экипажей,  которые  ошибочно  называют  каретами,  на
редкость неудобной формы, но роскошно  позолоченных  и  расписанных,  причем
изображения купидонов на их дверцах были к этому дню старательно подновлены.
Сесть  на  лошадь  невесте  помогали  два  пэра;  Маргарет  ехала  рядом   в
сопровождении блестящей свиты, и  миссис  Анна,  которой  еще  раз  довелось
увидеть,  как  представители  знати  оспаривают  честь  прикоснуться  к   ее
морщинистой руке и помочь ей  ^зять  шелковые  поводья,  почувствовала,  что
былое величие и блеск ее рода, давно уже потускневшие,  теперь  возрождаются
вновь, и возглавила эту пышную кавалькаду с таким великим достоинством  и  с
таким сиянием своей отцветшей уже красоты, некогда  столь  примечательной  и
неотразимой,  что  можно  было  подумать,  что  она  сопровождает  роскошное
свадебное шествие принцессы Елизаветы. Они прибыли в  церковь:  невеста,  ее
родные, гости - все, кроме  жениха.  Наступила  долгая  томительная  тишина.
Несколько всадников из свиты невесты  помчались  в  различных  направлениях,
рассчитывая, что где-нибудь его встретят; священник долго простоял в алтаре,
но потом, устав от напрасного  ожидания,  ушел.  Жители  соседних  деревень,
смешавшиеся с многочисленными слугами, заполонили  церковный  двор.  Громкие
приветствия их оглашали воздух. В конце  концов  жара  и  всеобщее  смятение
сделались совершенно непереносимыми, и Элинор попросила, чтобы ей  разрешили
удалиться на несколько минут в ризницу.
     В помещении этом было окно, выходившее прямо  на  дорогу;  миссис  Анна
помогла невесте, которая уже едва держалась на ногах, дойти туда и  снять  с
головы покрывало и вуаль из  дорогих  кружев.  В  ту  минуту,  когда  Элинор
подошла к окну, раздался оглушительный стук копыт мчавшегося  во  весь  опор
коня. Ни о чем не думая, Элинор подняла глаза: всадник этот был Джон Сендел;
он бросил полный ужаса взгляд на свою побледневшую  невесту  и,  в  отчаянии
своем, еще сильнее пришпорив коня, тут же скрылся из виду.

                                * * * * * *

     Год спустя можно  было  увидеть,  как  две  фигуры  прогуливались  или,
вернее, бродили неподалеку от маленькой деревушки в  глухой  части  графства
Йоркшир. Местность вокруг была  живописна,  и  красоты  ее  должны  были  бы
радовать взор, однако обе  женщины  двигались  среди  них  как  существа,  у
которых хоть и остались глаза, чтобы взирать на природу, нет больше  сердца,
которое могло бы ее ощутить. Одна из них, хрупкая, исхудалая  и  совсем  еще
юная, но уже  изможденная  всем  пережитым,  с  темными  лучистыми  глазами,
затаившими в себе ужас, с бледным и холодным, как у мраморной статуи, лицом,
та, чья молодость и красота оледенели, как  лепестки  лилии,  распустившейся
слишком рано и погубленной предательской рукою весны, которая  в  первые  же
дни теплым дыханием своим приглашала ее расцвесть, а потом сковала  морозом,
- это Элинор Мортимер, а другая, которая идет с ней рядом,  такая  прямая  и
подтянутая,  что  кажется  будто  каждое  движение  ее  направляется   неким
спрятанным внутри механизмом, чей острый взгляд так неукоснительно устремлен
вперед, что глаза не видят ни деревьев, что колышатся справа, ни  прогалины,
которая открывается слева, ни неба над ними, ни земли под ногами, -  ничего,
кроме смутного образа неисповедимого символа  веры,  который  отражен  в  их
холодном созерцательном свете, - это пуританка, незамужняя сестра ее матери,
у которой теперь поселилась Элинор. Одета она так безукоризненно  и  строго,
как будто некий математик в точности рассчитал расположение  каждой  складки
ее платья; каждая булавка знает свое место и исправно  выполняет  порученное
ей дело; оборки ее чепца с круглыми крыльями не дают ни  одному  волоску  ее
выбиться на узкий  лоб,  а  капюшон,  который  она  носит  так,  как  носили
благочестивые сестры, выезжавшие встречать Принна, когда тот был  освобожден
от стояния у позорного столба {34} и возвращался домой, бросает густую  тень
на суровые черты ее лица; следом за нею идет невзрачного вида лакей и  несет
огромную Библию с застежками, ибо она помнит, что именно так леди Лемберт  и
леди Десборо шествовали на молитву {35} в сопровождении своих пажей,  а  она
гордо шла за ними в их свите, будучи отмечена ими как сестра  жены  человека
праведной жизни и усердного проповедника слова божия - Сендела.
     С того самого дня, когда расстроилась ее свадьба и девическая  гордость
Элинор была так оскорблена,  что  даже  тоска,  закравшаяся  в  ее  разбитое
сердце, не могла заглушить в нем смертельной обиды, она решила, что  во  что
бы то ни стало должна покинуть место, где испытала позор  и  горе.  Напрасно
бабка ее и Маргарет, которые были потрясены неожиданным и страшным  событием
того дня, но нисколько не догадывались о его причине, горячо  упрашивали  ее
не уезжать из замка, заверяя в своей любви и клятвенно обещая ей,  что  тот,
кто позволил себе ее покинуть, никогда больше не переступит порога их  дома.
На все эти упорные и ставшие уже назойливыми просьбы Элинор отвечала  только
крепким пожатием своих холодных рук и слезами,  которые  дрожали  у  нее  на
ресницах, ибо у них не было силы скатиться вниз.
     - Оставайся у нас, - взмолилась добрая и великодушная Маргарет, - ты не
должна от нас уезжать!
     И она сжала руки Элинор с  той  теплотой  и  участием,  которые  всегда
притягивают и к дому и к сердцу того, кто так просит.
     - Дорогая моя, - сказала Элинор,  в  первый  раз  отвечая  на  ласковую
просьбу сестры улыбкой, - в этих стенах у меня столько врагов, что встречи с
ними начинают уже угрожать моей жизни.
     - Врагов! - воскликнула Маргарет.
     - Да, дорогая моя, каждое место, по которому ступала его  нога,  каждый
уголок леса, на который он смотрел, каждое эхо, которое тогда повторяло  его
голос, кинжалами впиваются мне в сердце, и тот, кто хочет, чтобы я  осталась
в живых, не должен хотеть, чтобы все это продолжалось.
     На эти исполненные отчаяния и муки слова Маргарет могла ответить только
слезами, и Элинор  покинула  замок  и  отправилась  к  родственнице  матери,
строгой пуританке, которая жила в Йоркшире.
     Когда была подана карета, миссис Анна, опираясь на двух служанок, вышла
на подъемный мост и, стараясь соблюсти  все  приличия,  спокойно  и  ласково
простилась с внучкой. Маргарет рыдала, стоя у окна, и только издали помахала
сестре рукою. Бабка ее не пролила ни слезы до тех пор, пока не  ушли  слуги;
потом она удалилась к себе и плакала там одна.
     Когда карета отъехала уже несколько миль от замка,  один  из  слуг  был
послан на быстром коне догнать Элинор  и  передать  ей  лютню,  которую  она
второпях забыла; девушка посмотрела на нее; какое-то  время  дорогие  сердцу
воспоминания еще боролись в ней с тоской; но  вслед  за  тем  она  приказала
порвать на лютне все струны и поехала дальше.
     Убежище, куда  удалилась  Элинор,  не  принесло  ей  того  спокойствия,
которого она ожидала. Так всегда  бывает  обманчива  надежда,  что  перемена
места может принести облегчение нашей мятежной, не знающей покоя душе.
     Она ехала туда, втайне надеясь, что вера ее к ней там вернется,  ехала,
чтобы в сельском уединении обручиться с бессмертным  женихом,  которого  она
там впервые познала, с тем, кто не покинет ее так, как покинул жених земной;
однако она не нашла его там; голос  божий  уже  не  звучал  в  саду:  то  ли
религиозное чувство ее ослабело, то ли  те,  кто  воодушевлял  ее  на  веру,
утратили ту силу, которая должна была бы в ней эту веру возродить,  а  может
быть, просто сердце, которое все изошло на смертную любовь, не способно  так
быстро обратить себя к божественной благодати  и  сразу  же  взамен  зримого
отдаться невидимому, взамен настоящего и ощутимого - будущему и неведомому.
     Элинор вернулась в дом родственницы своей со стороны матери в  надежде,
что образы былого встанут там перед нею снова, но  вместо  этого  она  нашла
только слова, которые заронили в душу ее все эти мысли, и напрасно озиралась
вокруг, стремясь воскресить те впечатления, которые слова эти вызывали в ней
когда-то. Когда мы так вот начинаем понимать, что все в нашей жизни - только
иллюзия, что мы обманулись даже в самом значительном и главном, что  будущее
уходит у нас из-под ног вместе с настоящим и  что,  как  ни  вероломно  наше
собственное сердце, оно все же причинило нам не больше вреда, чем  та  ложь,
которой  питали  нас  наши  религиозные  наставники,  мы  напоминаем   собой
языческого бога на картине великого итальянского художника {36}:  одна  рука
его протянута к солнцу, другая - к луне, но он не может коснуться  ни  того,
ни другой. Элинор воображала и даже надеялась, что беседы с теткой  возродят
в ней былые мысли и чувства, но этого не случилось. Справедливость,  однако,
требует сказать, что  для  нее  не  жалели  усилий:  когда  Элинор  хотелось
что-нибудь  почитать,  перед  нею   тут   же   появлялись   "Вестминстерское
исповедание" или "Histriomastix" {"Бич актеров" (лат.).} Принна {37}, а если
ее тянуло к произведениям более легким, то на  этот  случай  было  припасено
пуританское развлекательное чтение  -  "Священная  война"  или  "Жизнь  м-ра
Бедмена" Джона Бениана {38}. Если же она закрывала книгу, придя  в  отчаяние
от  того,  что  не  может  растрогать  ею  свое  бесчувственное  сердце,  ее
приглашали на религиозное собрание, где диссидентские  священники,  которые,
выражаясь  языком  того  времени,   были   придавлены   к   земле   тяжестью
варфоломеевского ига {3* Анахронизм,  но  это  неважно.},  сходились,  чтобы
сказать драгоценные слова ободрения {39}  рассеянной  пастве  господней.  На
этих собраниях Элинор вместе со всеми становилась на колени и плакала, но  в
то время, как тело ее было простерто перед богом, слезы ее были  обращены  к
тому, чье имя она не смела назвать. Когда в безотчетной  муке  она,  подобно
Иосифу, искала места, где бы могла наплакаться вволю и где бы  никто  ее  не
заметил {40}, и, убежав в маленький палисадник, со  всех  сторон  окружавший
дом ее тетки,  заливалась  там  слезами,  за  нею  всякий  раз  медленным  и
торжественным  шагом  следовала  степенная  и  спокойная   фигура,   которая
предлагала ей как утешение  только  что  изданное  и  с  трудом  добытое  ею
сочинение Маршала {41} "О причислении к лику святых".
     Элинор, слишком привыкшая к той пагубной экзальтации  чувств,  рядом  с
которой всякое обычное  их  проявление  кажется  столь  же  недостаточным  и
слабым, как свежий воздух - для тех, кто привык опьянять себя, вдыхая пряные
ароматы, дивилась, как это отрешенное холодное и чуждое всем земным страстям
существо может выносить свою неподвижную и однообразную жизнь.  Каждый  день
тетка ее вставала в один и тот  же  час,  в  один  и  тот  же  час  начинала
молиться, в один и тот же  час  принимала  приходивших  к  ней  единоверцев,
которые вели такую же однообразную и скучную жизнь, как она; в один и тот же
час обедала, потом снова молилась и, наконец, - в один и тот же час  уходила
к себе; и при всем этом молилась она без благоговения, ела без аппетита,  и,
когда ложилась в постель, ее совсем не клонило ко сну. Жизнь  ее  напоминала
собой какой-то механизм, в котором, однако, все было настолько слажено, что-
совесть его как будто была спокойна,  и  он  даже  испытывал  некую  мрачную
удовлетворенность теми движениями, которые совершал.
     Напрасно Элинор старалась  вернуться  к  этой  безразличной,  ничем  не
заполненной жизни; она жаждала ее так, как где-нибудь в африканской  пустыне
человек, погибающий от недостатка воды, может на миг захотеть перенестись  в
Лапландию, испить ее вечных снегов, чтоб  в  ту  же  минуту,  спохватившись,
начать недоуменно спрашивать себя, как же это ее обитатели могут жить  среди
вечного снега. Она присматривалась к существу, которое значительно  уступало
ей в силе ума и чьи чувства, пожалуй, нельзя было даже назвать спокойными, и
удивлялась, что сама она так несчастна. Увы! Она не знала, что  только  люди
бессердечные и начисто лишенные воображения считают себя вправе пользоваться
всеми благами жизни и что наслаждаться ими  способны  только  они  одни.  То
ленивое безразличие, с которым посредственность относится ко всему, будь  то
труд или развлечение,  вполне  их  удовлетворяет:  удовольствие  для  них  -
всего-навсего избавление от чего-то неприятного, понятие  же  страдания  для
них отожествляется с болью, которую в данную минуту испытывает их тело,  или
же с каким-либо внешним бедствием; истоки страдания или радости у этих людей
никогда не таятся в сердце, в то время как  у  людей,  обладающих  глубокими
чувствами, именно в нем находится источник того и другого. Тем хуже для них:
человеку, которому приходится  заботиться  о  своих  насущных  потребностях,
который бывает удовлетворен тем, что обеспечил себя всем необходимым,  может
быть, легче всего живется на свете; все, что выходит за пределы этого, -  не
более чем безумные мечты или муки обманутых ожиданий. Серый и унылый  зимний
день с его непрестанным сумраком, которому не дано рассеяться или сгуститься
(и на который мы привыкли взирать равнодушно, не опасаясь за  будущее  и  не
испытывая перед ним ужаса), куда лучше  неистово  сверкающего  летнего  дня,
когда лучи заходящего солнца пурпуром и золотом разливаются по небу и  когда
при тускнеющем их свете мы вдруг в испуге замечаем, как на темном  горизонте
собираются тучи, видим, как они надвигаются с востока  мощными  полчищами  и
как небеса ниспосылают нам  громы,  чтобы  нарушить  наш  покой,  и  молнии,
могущие превратить нас в горсточку пепла.

                                * * * * * *

     Элинор ожесточенно боролась с судьбой; после  того  как  она  пожила  в
замке Мортимеров, ум ее развился и окреп, развились  и  ее  чувства,  и  это
оказалось для нее роковым. Как это  страшно,  когда  высокий  ум  и  горячее
сердце сталкиваются с совершеннейшей посредственностью -  и  самой  жизни  и
людей, которые их окружают, и осуждены на то,  чтобы  с  ними  жить!  Тараны
встречают на своем пути набитые шерстью мешки; молнии ударяются  об  лед  и,
шипя, тухнут. Чем больше мы тратим усилий, тем решительнее обезоруживает нас
слабость наших противников, и самым заклятым врагом нашим становится не  что
иное, как наша же собственная  сила,  ибо  она  напрасно  пытается  овладеть
неодолимою крепостью, имя которой пустота!  Какое  это  безнадежное  дело  -
стараться одолеть неприятеля, который не говорит на нашем языке и не владеет
нашим оружием! Элинор  отказалась  от  этой  попытки;  однако  она  все  еще
продолжала бороться со своими чувствами, и, может быть, поединок, в  который
она теперь вступила, был самым тяжким из всех. Первым,  кто  приобщил  ее  к
религии, была ее тетка-пуританка, и, независимо от того, истинны  или  лживы
были эти изначальные впечатления, они были настолько живы  и  притягательны,
что ей теперь не терпелось их в себе воскресить. Когда у  матери  отняли  ее
первенца, она готова прижать к своей груди даже чужое дитя.  Элинор  помнила
трогательную сцену из тех времен, когда, еще ребенком, она жила в том  самом
доме, куда она попала сейчас.
     Старый  священник-диссидент,  праведностью  жизни  своей  и   простотой
походивший на апостола Иоанна, обращался со словами утешения к тем  немногим
из своей рассеянной паствы, которые собрались в доме у ее  тетки,  и  в  это
время был арестован городскими властями {42}. Старик  упросил  пришедших  за
ним представителей закона помедлить несколько минут,  и  констебли,  проявив
обычно не свойственную им терпимость и человечность, исполнили его  просьбу.
Тогда, повернувшись к собравшимся, которые, несмотря на  поднявшуюся  вокруг
суматоху, п