ьний угол камеры, затрясся от страха.
     - Отец мой, вы обещали мне отпущение грехов, - сказала умирающая.
     - Jam tibi dedi, moribunda {Я уже дал его  тебе  в  твой  смертный  час
(лат.).}, - ответил священник; в  смятении  своем  он  заговорил  на  языке,
привычном для него в церкви.
     - Да, в смертный час! - ответила страдалица, снова падая на свое  ложе.
- Отец мой, дайте мне почувствовать в эту  минуту  вашу  руку,  человеческую
руку!
     - Обратись  к  господу,  дочь  моя!  -  сказал  священник,  прикладывая
распятие к ее холодеющим губам.
     - Я любила его  веру,  -  пробормотала  умирающая,  благоговейно  целуя
крест, - я любила его веру еще до того, как ее  узнала,  и  господь,  должно
быть, был моим  учителем,  ибо  другого  у  меня  не  было!  О  если  бы,  -
воскликнула она с  той  глубокой  убежденностью,  какою  проникается  сердце
умирающего и которая (если это будет угодно богу) может  отозваться  эхом  в
сердце каждого человеческого существа, - если бы я не любила  никого,  кроме
бога, какой бы глубокий покой наполнил мне душу, каким сладостным был бы для
меня смертный час... А теперь ... его образ преследует  меня  даже  на  краю
могилы, куда я схожу, чтобы от него убежать!
     - Дочь моя, - сказал священник, обливаясь слезами,  -  дочь  моя,  твой
путь лежит в обитель блаженных, борьба была жестокой и недолгой,  но  победа
зато будет верной; по-новому зазвучат  для  тебя  арфы,  и  песнь  их  будет
приветствовать тебя, а в раю  уже  сплетают  для  тебя  венец  из  пальмовых
ветвей!
     - В раю! - пробормотала Исидора, испуская  последний  вздох.  -  _Пусть
только он будет там_!


                               Глава XXXVIII

                                              Звонили в колокол, месса шла,
                                                   Свечей колыхалось пламя,
                                              Монах и монахиня до утра
                                                   Молились истово в храме.
                                                         * * *
                                              На вторую ночь...
                                                         * * *
                                              И все быстрей молитвы слова
                                                   Слетали с их губ дрожащих,
                                              И чем грознее гул нарастал.
                                                   Тем звон становился чаще!
                                                         * * *
                                              Настала третья...
                                                         * * *
                                              Забыли оба слова молитв,
                                                   И ужас на пол свалил их;
                                              Святых они громко сзывали всех
                                                   Спасти их от темной силы.
                                                                   Саути {1}

     На этом Монсада закончил  рассказ  об  индийской  островитянке,  жертве
страсти  Мельмота,  равно  как  и  его  судьбы  -  такой  же  нечестивой   и
непостижимой. И он сказал, что хочет посвятить своего слушателя  в  то,  как
сложились судьбы других его  жертв,  тех  людей,  чьи  скелеты  хранились  в
подземелье еврея Адонии в Мадриде. Он добавил, что их жизни еще более мрачны
и страшны, чем все то, что он рассказал,  ибо  речь  будет  идти  о  ставших
жертвами Скитальца мужчинах, о натурах жестких, у которых  не  было  никаких
других побуждений, кроме желания заглянуть в будущее. Он упомянул и  о  том,
что обстоятельства его собственной жизни в доме еврея, его бегство оттуда  и
причины, побудившие его вслед за тем отправиться в Ирландию, были,  пожалуй,
столь же необычны, как и все то, о чем он рассказал.  Молодой  Мельмот  (чье
имя  читатель,  возможно,  уже  успел  позабыть)  выказал  самое   серьезное
намерение {2} удовлетворить до конца свое опасное любопытство; может быть, к
тому же он еще  тешил  себя  безрассудной  надеждой  увидеть,  как  оригинал
уничтоженного им портрета выйдет вдруг из стены и возьмется  сам  продолжать
эту страшную быль.
     Рассказ испанца занял  много  дней;  когда  он  был  закончен,  молодой
Мельмот дал своему гостю понять, что готов услышать его продолжение.
     В назначенный для этого вечер молодой Мельмот и его гость снова сошлись
в той же комнате. Была ненастная тревожная ночь; дождь, ливший  целый  день,
сменился теперь  ветром,  который  налетал  неистовыми  порывами  и  так  же
внезапно затихал, как будто набираясь сил для предстоящей  бури.  Монсада  и
Мельмот придвинули свои кресла ближе к огню; по временам они глядели друг на
друга с видом людей, которые стараются друг друга подбодрить, дабы у  одного
хватило мужества слушать, а у другого - рассказывать, и  которые  тем  более
озабочены этим, что ни тот ни другой не чувствуют этого мужества в себе.
     Наконец Монсада набрался решимости и, откашлявшись, приступил к  своему
рассказу; однако очень скоро заметил, что ему  никак  не  удается  завладеть
вниманием слушателя, и - замолчал.
     - Странно, - промолвил Мельмот как бы в ответ на это  молчание,  -  шум
какой-то: будто кто-то бродит по коридору.
     - Тсс! Погодите,  -  сказал  Монсада,  -  я  не  хотел  бы,  чтобы  нас
подслушивали.
     Оба замолчали и затаили дыхание;  шорох  возобновился;  не  могло  быть
сомнения, что  чьи-то  шаги  то  приближаются  к  двери,  то  снова  от  нее
удаляются.
     - За нами следят, - сказал Мельмот, приподнимаясь со своего  кресла.  В
эту минуту дверь отворилась,  и  на  пороге  показалась  фигура,  в  которой
Монсада узнал  героя  своего  рассказа  и  таинственного  посетителя  тюрьмы
Инквизиции, а Мельмот - оригинал висевшего  в  голубой  комнате  портрета  и
существо, чье непостижимое появление в ту минуту, когда он сидел  у  постели
умирающего дяди, повергло его в оцепенение.
     Фигура эта стояла какое-то время в дверях, а потом тихо пошла вперед и,
дойдя до середины комнаты, снова остановилась, но даже не взглянула на  них.
Потом она приблизилась  к  столу,  за  которым  они  сидели,  медленным,  но
отчетливо слышным шагом и теперь стояла перед ними. Обоих  охватил  глубокий
ужас, но ужас этот по-разному себя проявил. Монсада беспрерывно крестился  и
принимался читать одну молитву за другой. Приросший к своему креслу  Мельмот
уставился невидящими глазами на пришельца.  Это  действительно  был  Мельмот
Скиталец, такой же, каким он был сто лет назад, такой же, каким, может быть,
будет в  грядущих  столетиях,  если  возобновится  действие  того  страшного
договора, который продлевал его дни. Сокрытая в нем сила не ослабела, однако
взгляд  его  потускнел  {3},  в  нем  не  было  больше   того   устрашающего
сверхъестественного блеска, какой он всегда излучал: это ведь был  зажженный
от адского пламени  маяк,  и  он  заманивал  (или,  напротив,  предупреждал)
отчаянных мореплавателей на рифы, о которые разбивались многие корабли и где
иные из них тонули, - этого чудовищного света уже  не  было;  всем  обличьем
своим он ничем не отличался от обыкновенного смертного, от  того,  каким  он
был изображен на портрете, уничтоженном  молодым  наследником  рода,  только
глаза у него теперь были как у мертвеца.

                                * * * * * *

     Когда Скиталец подошел совсем  близко  к  столу  и  мог  уже  их  обоих
коснуться, Монсада  и  Мельмот  в  неодолимом  ужасе  вскочили  с  кресел  и
приготовились защищать себя, хотя отлично понимали в  эту  минуту,  что  все
равно никакие средства не помогут справиться с существом, которое сметает на
своем пути все и насмехается над слабостью человека. Скиталец взмахнул рукой
- жест этот выражал пренебрежение без вражды, -  и  до  слуха  их  донеслись
странные и проникновенные слова единственного  на  свете  существа,  которое
дышало тем же воздухом, что и другие люди, но чья жизнь давно уже преступила
отведенные  человеку  пределы;  голос,  который  бывал  обращен   только   к
несчастным, истерзанным горем и грехом,  всякий  раз  повергая  их  в  новые
бездны отчаяния,  зазвучал  теперь  размеренно  и  спокойно  и  был  подобен
отдаленным раскатам грома.
     - Смертные, - начал он, - вы ведете здесь разговор о моей  судьбе  и  о
событиях, которые она за собой повлекла. Предназначение мое  исполнилось,  а
вместе с ним завершились и все те события, которые возбудили ваше  неистовое
и жалкое любопытство. И вот я здесь, чтобы поведать вам и о том, и о другом!
Тот, о ком вы только что говорили, стоит перед вами! Кто может рассказать  о
Мельмоте Скитальце лучше, чем он сам, теперь, когда он собирается сложить  с
себя бремя жизни, которая во всем мире возбуждает удивление и ужас? Мельмот,
ты видишь перед собой своего предка, того самого, чей  портрет  был  написан
еще полтораста лет назад. Монсада, ты видишь более недавнего своего знакомца
- (тут по лицу его пробежала  мрачная  усмешка).  -  Не  бойтесь  ничего,  -
добавил он, видя страдание и ужас на  лицах  тех,  кому  приходилось  теперь
выслушивать его слова. - Да и чего вам бояться? - добавил он,  меж  тем  как
злобная усмешка еще раз вспыхнула в глубинах  его  мертвых  глазниц.  -  Вы,
сеньор, отлично вооружены вашими четками,  а  вы,  Мельмот,  проникнуты  той
бесплодной и неистовой пытливостью ума, которая в прежнее время  сделала  бы
вас моей  жертвой  -  (и  тут  черты  его  на  мгновение  до  неузнаваемости
исказились страшною судорогой), - ну а сейчас дает только  повод  посмеяться
над вами.

                                * * * * * *

     - Есть у вас что-нибудь, чем бы я мог утолить  жажду?  -  попросил  он,
усаживаясь за стол.
     Страшное смятение охватило Монсаду и  его  собеседника;  оба  они  были
словно в бреду, однако Монсада с какой-то странной  и  доверчивой  простотой
налил стакан воды и протянул его гостю так же спокойно, как  если  бы  перед
ним находился обыкновенный смертный; он только ощутил в  этот  миг  какой-то
холод в руке. Скиталец поднес  стакан  к  губам,  отпил  немного,  а  потом,
поставив его на  стол,  заговорил  со  странным,  но  уже  лишенным  прежней
свирепости смехом:
     - Знаете вы, - спросил он, обращаясь к Монсаде и  Мельмоту,  которые  с
тревогой и в полной растерянности взирали на явившееся им видение, -  знаете
вы, как сложилась  судьба  Дон  Жуана  {4},  только  не  в  той  пьесе,  что
представляют на вашей жалкой сцене, а знаете ли вы его страшную  трагическую
участь,  которую  изобразил  испанский  писатель?  {1*  Смотри  эту   пьесу,
имеющуюся в несуразном и очень устаревшем переводе.}  Там,  чтобы  отплатить
хозяину за его гостеприимство, тот в свою очередь приглашает его к  себе  на
празднество. Залом для этого празднества  служит  церковь;  гость  приходит,
храм весь  освещен  таинственным  светом:  невидимые  руки  держат  лампады,
которые горят, хоть в них и не  налито  масла,  освещая  богоотступнику  час
Страшного суда над ним! Он входит в храм, и его  там  встречает  многолюдное
общество - души всех тех, кому он причинил на земле зло, кого он убил, тени,
вышедшие из могил, закутанные в саваны, стоят там и кланяются ему! Когда  он
проходит среди них, они глухими голосами предлагают  ему  выпить  за  них  и
протягивают ему кубки с их кровью, а под алтарем, возле которого  стоит  дух
умерщвленного им отца, зияет бездна погибели, которая должна его  поглотить!
Такой вот прием скоро окажут и мне! Исидора! Тебя я увижу после всех, и  это
будет для меня самая страшная  из  всех  встреч!  Ну  что  же,  надо  допить
последние  капли  земной  влаги,  последние,  которым  суждено  смочить  мои
смертные губы!
     Он медленно допил стакан. Ни у Мельмота,  ни  у  Монсады  не  было  сил
что-нибудь сказать. Скиталец погрузился в глубокую задумчивость, и ни тот ни
другой не решались ее нарушить.
     Так они просидели в молчании, пока не начало рассветать и бледные  лучи
зари не пробились сквозь закрытые ставни. Тогда  Скиталец  поднял  голову  и
устремил на Мельмота застывший взгляд.
     - Твой предок вернулся домой, - сказал он,  -  скитания  его  окончены!
Сейчас мне уже даже незачем знать, что люди говорили и думали обо мне. Тайну
предназначения моего я уношу с собой. Пусть даже все, что люди  измыслили  в
своем страхе и чему сами же с легкостью поверили, действительно было, что же
из этого следует? Ведь если преступления мои превзошли все, что мог  содеять
смертный, то таким же будет и наказание. Я сеял на земле страх, но - не зло.
Никого из людей нельзя было заставить разделить мою участь, нужно  было  его
согласие, - _и ни один этого согласия не дал_; поэтому ни на кого из них  не
распространится чудовищная кара. Я должен всю ее принять на себя. Не  потому
разве, что я протянул руку и вкусил запретный плод,  бог  отвернул  от  меня
свое лицо, врата рая закрылись для меня, и я обречен скитаться до  скончания
века среди безлюдных и проклятых миров?
     Ходили слухи, что Враг рода человеческого продлил мою жизнь за  пределы
того, что отпущено смертным, что он  наделил  меня  даром  преодолевать  все
препятствия и любые расстояния и с быстротою мысли  переноситься  из  одного
края земли в другой, встречать на своем пути бури без надежды, что они могут
меня погубить, и проникать в тюрьмы, где при моем  прикосновении  все  замки
становились мягкими, как лен или пакля. Утверждали, что я был  наделен  этой
силой для того, чтобы искушать  несчастных  в  минуты  отчаяния,  обещая  им
свободу и неприкосновенность, если только они согласятся обменяться  участью
со мною. Если это так, то это лишь подтверждает истину, произнесенную устами
того, чье имя я не смею произнести, и нашедшую себе отклик в сердце  каждого
смертного.
     Ни одно существо  не  поменялось  участью  с  Мельмотом  Скитальцем.  Я
исходил весь мир и не нашел ни одного человека,  который,  ради  того  чтобы
обладать этим миром, согласился бы погубить свою душу. Ни Стентон в доме для
умалишенных, ни ты, Монсада, в тюрьме Инквизиции, ни Вальберг, на  глазах  у
которого дети его умирали от голода, никто другой...
     Он замолчал, и несмотря на то что стоял теперь  у  самой  грани  своего
темного и сомнительного пути, он, казалось, с горечью и тоской обращал  свой
взгляд в прошлое, где из дымки тумана перед ним возникала та, с  которой  он
прощался теперь навсегда. Он встал.
     - Дайте мне, если можно, час отдохнуть, - сказал он. - Отдохнуть?  Нет,
уснуть! - проговорил он в ответ на изумленные взгляды своих собеседников,  -
я все еще живу человеческой жизнью!
     И страшная усмешка последний раз пробежала по его губам. Сколько раз от
усмешки этой застывала кровь в жилах его жертв! Мельмот и Монсада  вышли  из
комнаты, и Скиталец, опустившись в кресло,  заснул  глубоким  сном.  Да,  он
спал, но что он видел последний раз в своем земном сне?

                                   -----

        "СОН СКИТАЛЬЦА "

     Ему снилось, что он стоит на  вершине,  над  пропастью,  на  высоте,  о
которой можно было составить себе представление,  лишь  заглянув  вниз,  где
бушевал и кипел извергающий пламя океан, где ревела огненная пучина, взвивая
брызги пропитанной серою пены и обдавая спящего  этим  жгучим  дождем.  Весь
этот океан внизу был живым; на каждой волне его неслась душа  грешника;  она
вздымалась, точно обломок корабля или тело утопленника,  испускала  страшный
крик и погружалась обратно в вечные глубины, а потом появлялась над  волнами
снова и снова должна была повторять  свою  попытку,  заранее  обреченную  на
неудачу!
     В каждом клокочущем буруне томилось живое существо,  которому  не  дано
было умереть; в мучительной надежде поднималась на огненном гребне  сокрытая
в нем душа; в отчаянии ударялась она о скалу, присоединяла свой  никогда  не
умолкающий  крик  к  рокоту  океана  и  скрывалась,  чтобы  выплыть  еще  на
мгновение, а потом снова кануть ко дну - и так до скончания века!
     Вдруг Скиталец почувствовал, что падает, что летит вниз и -  застревает
где-то на середине. Ему снилось, что он стоит на утесе,  с  трудом  сохраняя
равновесие; он посмотрел ввысь, но верхний пласт воздуха (ибо никакого  неба
там быть не могло) нависал непроницаемою  кромешной  тьмой.  И,  однако,  он
увидел там нечто еще чернее всей этой черноты - то была  протянутая  к  нему
огромная рука; она держала его над самым краем адской бездны и словно играла
с ним, в то время как другая такая же рука,  каждое  движение  которой  было
непостижимым  образом  связано  с  движениями  первой,  как  будто  обе  они
принадлежали одному существу, столь чудовищному,  что  его  невозможно  было
представить  себе  даже  во  сне,  указывала  на  установленные  на  вершине
гигантские часы; вспышки пламени озаряли огромный их циферблат.  Он  увидел,
как единственная стрелка этих таинственных часов  повернулась;  увидел,  как
она достигла назначенного предела - полутораста лет (ибо на  этом  необычном
циферблате отмечены были не часы, а одни  лишь  столетия).  Он  вскрикнул  и
сильным толчком, какие мы часто ощущаем во сне, вырвался  из  державшей  его
руки, чтобы остановить роковую стрелку.
     От этого усилия он упал и, низвергаясь с высоты, пытался за  что-нибудь
ухватиться, чтобы спастись. Но падал он отвесно, удержаться было  невозможно
- скала оказалась гладкой как лед; внизу бушевало  пламя!  Вдруг  перед  ним
мелькнуло несколько человеческих  фигур:  в  то  время  как  он  падал,  они
поднимались все выше. Он кидался к ним, пытаясь за них уцепиться - за  одну,
за другую... Это были Стентон, Вальберг, Элинор Мортимер, Исидора,  Монсада:
все они пронеслись мимо; к каждой он бросался во сне,  к  каждой  протягивал
руки, но все они, одна за другой, покидали его и поднимались ввысь.
     Он обернулся последний раз; взгляд его остановился на  часах  вечности;
поднятая к  ним  гигантская  черная  рука,  казалось,  подталкивала  стрелку
вперед; наконец она достигла назначенной ему  цифры;  он  упал,  окунулся  в
огненную волну, пламя охватило его, он закричал! Волны рокотали уже на-д его
головой; он погружался в них все  глубже,  а  часы  вечности  заиграли  свой
зловещий мотив: "Примите душу Скитальца!". И тогда огненная пучина ответила,
плещась об адамантовую скалу: "Места здесь хватит!".
     Скиталец проснулся.


                                Глава XXXIX

                                           И пришел тогда, с огнем в глазах.
                                           Дьявол - за мертвецом.
                                                                   Саути {1}

     Настало утро, но ни Мельмот, ни Монсада не решались  подойти  к  двери.
Только в двенадцать часов дня они осторожно постучали и, не получив  ответа,
медленно и нерешительно вошли в комнату. Все было в том же виде, в каком они
оставили ее ночью, или, вернее, на рассвете, было темно и тихо; ставни так и
не открывали, а Скиталец все еще спал в кресле.
     Услыхав их  шаги,  он  приподнялся  и  спросил,  сколько  времени.  Они
сказали.
     - Час мой настал, - промолвил Мельмот, - вам нельзя  этого  касаться  и
нельзя находиться при этом. Часы вечности скоро пробьют, но уши смертных  не
должны слышать их боя!
     Они подошли ближе к нему и с ужасом увидели, как за последние несколько
часов он переменился. Зловещий блеск его глаз померк еще раньше,  но  теперь
каждая черта лица выдавала его возраст. Волосы его поседели и были белы  как
снег, рот запал, мускулы лица ослабели, появились морщины; перед  ними  было
воплощение немощной старости. Он и сам был, казалось, удивлен  впечатлением,
которое на них произвел.
     - Вы видите, что со мною, -  воскликнул  он,  -  это  значит,  что  час
настал. Меня призывают, и я должен повиноваться; у господина моего припасена
для меня другая работа!  Ко