вызывали в ней кроткую улыбку, либо доводили до слез.
     - Я услышал, как она утешала его, когда входил в эту лачугу, и, клянусь
моим саном, я остановился на пороге, и так она меня восхитила, что я  просто
заслушался. Первыми словами ее были... Шах и мат! - воскликнул  он,  начисто
позабыв в эту минуту о проповеди, впиваясь глазами  в  короля  противника  и
торжествующе указуя перстом на безысходное положение, в которое тот попал.
     - И чудные же то были слова, - сказала недалекая донья  Клара,  которая
все это время не отрывала глаз от своего рукоделья, - вот уж никак не думала
я, что моя дочь до того привержена шахматной игре, что даже в дом умирающего
могла войти с такими словами на устах.
     - Слова эти сказал я, сеньора, -  поправил  священник,  повернувшись  к
доске и  снова  уставившись  на  нее  сосредоточенным  взглядом,  в  котором
светилась радость по поводу только что одержанной победы.
     - Святые угодники! - воскликнула донья Клара,  приходя  в  еще  большее
смущение, - а я-то думала, что в таких случаях говорят обычно "Pax vobiscum"
{Мир вам (лат.).} или...
     Но прежде чем отец Иосиф успел ей что-то ответить, Исидора  вскрикнула,
и так пронзительно, что все встрепенулись.  В  ту  же  минуту  мать  и  брат
кинулись к ней, а вслед за ними четыре служанки и двое молодых слуг, которые
прибежали из передней на этот душераздирающий крик. Исидора была в сознании;
она безмолвие стояла среди них, бледная как смерть; взгляд  ее  перебегал  с
одного на другого, но, казалось, не различал окружавших ее людей. Но она все
же не потеряла присутствия духа, которое никогда не покидает  женщину,  если
ей надо сохранить что-то в тайне, и ни движениями,  ни  глазами  не  указала
никому на окно, где вдруг появилось то, что повергло ее в такую тревогу.  Ее
со всех сторон засыпали вопросами, а она, как видно, не могла ответить ни на
один из них и, отклонив всякую помощь, прислонилась к косяку, словно  ища  в
нем опоры.
     Донья Клара уже подходила к ней размеренным шагом со склянкой  какой-то
эссенции, которую она извлекла из потайных глубин своего кармана, когда одна
из служанок, знавшая  привычки  своей  молодой  госпожи,  предложила,  чтобы
подбодрить ее,  дать  ей  понюхать  цветы,  которые  росли  у  окна.  Сорвав
несколько роз, она поднесла их Исидоре. Вид и запах чудесных цветов невольно
пробудил в девушке  воспоминания  о  прошлом,  и,  отстранив  служанку,  она
воскликнула:
     - Нет больше таких роз, как те, что были вокруг, когда он увидал меня в
первый раз!
     - Он! А кто же это такой, дочь моя? - спросила донья Клара в тревоге.
     - Заклинаю тебя, сестра, скажи, кого ты имеешь в  виду!  -  раздраженно
крикнул Фернан.
     - Она бредит, - сказал священник; как человек проницательный, он понял,
что  тут  скрывается  какая-то  тайна,  и,  как  то  свойственно  людям  его
профессии,  ревниво  решил  сберечь  ее  для  себя  и  не  допустить,  чтобы
кто-нибудь, даже мать или брат, ее  узнали.  -  Она  бредит,  и  вы  в  этом
виноваты,  не  вздумайте  только  докучать  ей  и  о  чем  бы  то  ни   было
расспрашивать. Подите прилягте, сеньорита, и да хранят все святые ваш покой!
     Благодарная за то, что ей было  позволено  удалиться,  Исидора  ушла  к
себе, а отец  Иосиф  просидел  еще  около  часу,  притворившись,  что  хочет
рассеять подозрительность и страхи доньи Клары и  угрюмую  раздражительность
дона Фернана. На самом же деле он за это время постарался выпытать у  них  в
пылу спора все, что они знали и чего боялись, дабы утвердиться в собственных
предположениях и, раскрыв тайну девушки, укрепить свою власть над нею.

               Scire volunt secreta domus, et inde timeri *.
     {* Тайны дома узнать норовят, чтоб держать его в страхе {8} (лат.).}

     Желание это не только понятно, но и необходимо для существа, из  сердца
которого профессия его исторгла все естественные чувства;  если  вместо  них
сердце порождает злобу, тщеславие  и  стремление  нанести  другим  вред,  то
виноваты в этом никак не сами люди, а та система, которая их себе подчинила.
     - Сеньора, - сказал священник, - вы всегда выказываете особое рвение  к
католической вере, а вы, сеньор, постоянно напоминаете  мне  о  чести  вашей
семьи. Я пекусь и о той и о другой, скажите,  что  можно  сделать  лучшее  в
интересах обеих, как не убедить донью Исидору стать монахиней?
     - Я этого хотела бы всей душой! - воскликнула донья Клара, сложив  руки
и зажмурив  глаза,  как  будто  она  в  эту  минуту  увидела,  что  дочь  ее
приобщается к лику святых.
     - Я и слышать об этом не хочу, отец мой, - сказал Фернан, -  красота  и
богатство моей сестры дают _мне_ право добиваться родства с самыми  знатными
домами Испании, такая прививка пошла бы им на  пользу,  и,  может  быть,  за
какие-нибудь сто лет сделались бы чуть благообразнее их обезьяньи  фигуры  и
красные, лица, и, верите ли мне, кровь, которой они так гордятся, не  станет
хуже от того, что в нее будет влито aurum potabile {Жидкое  золото  (лат.).}
нашей крови.
     - Вы забываете, сын мой, о необыкновенных обстоятельствах, связанных  с
ранними годами жизни вашей сестры. Среди  нашей  католической  знати  немало
таких людей, которые предпочли бы, чтобы в жилы их была влита  черная  кровь
изгнанных из страны мавров или объявленных вне закона евреев,  нежели  кровь
той, которая...
     Тут он что-то таинственно  зашептал,  отчего  донья  Клара  вздрогнула,
охваченная отчаянием и горем, а сын ее в гневе вскочил с места.
     - Не верю я ни одному вашему слову, - раздраженно воскликнул он,  -  вы
хотите, чтобы моя сестра  приняла  монашество,  и  поэтому  поверили  в  эту
чудовищную выдумку, да еще вдобавок сами распространяете эти слухи.
     - Сын мой, умоляю тебя, не забывайся! - воскликнула  донья  Клара,  вся
дрожа.
     - Не забывайтесь и вы, сеньора, и не приносите вашу дочь в жертву ни на
чем не основанной и невероятной выдумке.
     - Выдумке! - повторил отец Иосиф, - сеньор, я прощаю вам  ваши  нелепые
мысли  касательно   меня   самого,   но   позвольте   напомнить   вам,   что
снисходительность моя ни в какой степени не распространяется на оскорбление,
которое вы наносите католической вере.
     - Досточтимый отец, - сказал перепуганный Фернан, - на целом свете  нет
человека, который бы столь ревностно исповедовал католическую веру, как я, и
вместе с тем который бы был так ее недостоин.
     - Последнему я готов поверить, - сказал священник. - Согласны ли  вы  с
тем, что все, чему учит святая церковь, истинная правда?
     - Ну, разумеется, согласен.
     - Раз так, то вы должны согласиться, что  острова  на  Индийских  морях
особенно подвержены влиянию дьявола.
     - Соглашаюсь, если церковь требует, чтобы я этому поверил.
     - И что дьявол околдовал своими чарами тот самый остров, на  котором  в
детстве потерялась ваша сестра?
     - Не понимаю, из чего это следует, - сказал Фернан, внезапно выступая в
защиту этой посылки сорита {9}.
     - Не понимаете, из чего это следует! - повторил отец Иосиф, крестясь. -
Excaecavit oculos eorum ne  viderent  {Он  ослепил  их,  да  не  видят  {10}
(лат.).}, но для чего же мне попусту расточать на тебя латынь и логику, если
ты не способен уразуметь ни того, ни другого? Запомни, я прибегну  к  одному
только неопровержимому доводу: тот, кто не соглашается с  нами,  тот  против
нас. Инквизиция  в  Гоа  {11}  знает,  сколь  истинны  мои  слова,  и  пусть
кто-нибудь попробует сказать, что это не так!
     - Только не я! Только не я! - воскликнула донья Клара, - и уверена, что
и не этот упрямец. Сын мой, заклинаю тебя, поторопись проникнуться верой  во
все то, что тебе говорит святой отец.
     - Я и без того тороплюсь, - ответил дон Фернан тоном человека, которого
заставляют глотать что-то невкусное, - только вера моя задохнется,  если  вы
не дадите ей времени, чтобы все это проглотить. Ну а насчет того, чтобы  оно
переварилось, - пробормотал он, - так уж это будет, когда господь приведет.
     - Дочь моя, - сказал священник, который  отлично  умел  выбрать  mollia
tempora fandi {Время, удобное для разговора {12} (лат.).},  и  понимал,  что
мрачный и раздраженный Фернан на большее сейчас уже не способен, - дочь моя,
довольно, нам следует  быть  очень  осторожными,  ведя  за  собою  тех,  кто
спотыкается на пути благодати. Молитесь вместе со мной,  дочь  моя,  дабы  у
сына вашего открылись глаза на то, сколь славно и сколь  блаженно  призвание
его сестры ступить на стезю, ведущую в обитель,  где  безграничная  щедрость
божественной благодати возвышает счастливых избранников над всеми низменными
и суетными заботами, над разными мелкими и суетными  слабостями,  которые...
Гм!.. кое-какие из этих  слабостей,  признаться,  одолевают  сейчас  и  меня
самого. Я так много говорил, что совсем охрип, а ночью было так душно, что я
совершенно измучался, и поэтому не худо бы подкрепиться крылышком куропатки.
     Донья Клара сделала знак слуге, и был принесен поднос с вином  и  такой
куропаткой, что французский прелат заказал бы себе, вероятно, вторую порцию,
несмотря  на  свой  ужас  перед  toujours  perdrix  {Всегда  куропатка  {13}
(франц.).}.
     - Посмотрите, дочь моя, до чего же меня извели эти пагубные пререкания,
право же, поистине я могу сказать: "ревность по  доме  твоем  снедает  меня"
{14}.
     - Ну,  так  вы  скоро  _рассчитаетесь_  с  этой  ревностью  к  дому,  -
пробормотал, уходя, Фернан.
     И, перекинув через плечо плащ, он удивленно  посмотрел,  с  какой  лег"
костью священник расправляется с крыльями  и  грудкой  своей  любимой  дичи,
попеременно то шепча назидательные поучения донье Кларе, то  делая  какие-то
замечания по поводу того,  что  в  кушанье  недостает  душистого  перца  или
лимона.
     - Отец мой, - сказал дон Фернан, который вернулся и стоял теперь  перед
ним, - отец мой, у меня к вам просьба.
     -  Буду  рад,  если  смогу  ее  удовлетворить,  -  ответил   священник,
переворачивая объеденные кости, - только  тут  одна  ножка  осталась,  да  и
ничего почти нет на ней.
     - Я совсем не об этом, - улыбаясь, сказал Фернан, -  я  хочу  попросить
вас, чтобы вы не возобновляли разговора о монастыре с моей  сестрой  до  тех
пор, пока не вернется отец.
     - Ну разумеется, разумеется. Ах, подходящее  вы  время  выбрали,  чтобы
меня просить, знаете, что никак я отказать не могу  в  такую  минуту,  когда
сердце мое  согрелось,  и  смягчилось,  и  разомлело  от...  от...  от  всех
доказательств вашего искреннего раскаяния и смирения и всего, на что  только
могли надеяться, чего могли хотеть  и  благочестивая  матушка  ваша,  и  ваш
ревностный духовник. Право же, меня все это трогает... эти слезы... не часто
мне доводится плакать, но разве что в таких случаях, как этот, и тогда-то уж
я проливаю слезы и мне приходится пополнять эту трату...
     - Так не выпить ли вам еще вина? - предложила донья Клара.
     Отец Иосиф налил себе еще один бокал.
     - Спокойной ночи, отец мой, - сказал дон Фернан.
     - Да хранят вас все святители, сын мой. До чего же я  устал!  Я  просто
изнемогаю от этой борьбы! Ночь такая душная,  что  тянешься  к  вину,  чтобы
только утолить жажду, а вино возбуждает, и тогда надо бывает  поесть,  чтобы
смирить  его  вредоносное  пагубное  воздействие,  еда  же,  в   особенности
куропатка,  блюдо  горячее  и  возбуждающее,  снова  требует   вина,   чтобы
возбуждение это улеглось или хотя бы уравновесилось. Заметьте, донья  Клара,
я  говорю  с  вами  как  женщиной  образованной.  Есть  возбуждение  и  есть
поглощение, причины их многообразны, а последствия, такие как...  ну  да  не
стоит сейчас говорить об этом.
     - Досточтимый отец, - промолвила восхищенная  донья  Клара,  нимало  не
догадываясь,  из  какого  источника  льется  все  это   красноречие,   -   я
побеспокоила вас для того, чтобы попросить вас об одном одолжении.
     - Говорите, и просьба ваша будет исполнена, - сказал отец Иосиф; приняв
гордый вид и словно изображая собою Сикста {15}, он выдвинул ногу  вперед  и
приготовился слушать.
     - Я просто хочу знать, все ли жители этих  мерзких  индийских  островов
будут прокляты навеки?
     - Да, будут прокляты навеки, тут не  может  быть  никаких  сомнений,  -
заверил ее священник.
     - Ну вот, теперь мне легче на душе, - сказала донья Клара,  -  и  ночью
сегодня я буду спать спокойно.
     Сон, должно быть, все же сошел  на  нее  не  так  скоро,  как  ей  того
хотелось, потому что час  спустя  она  стучалась  в  дверь  к  отцу  Иосифу,
повторяя:
     - Прокляты навеки, отец мой, так вы, кажется, сказали?
     - Будьте вы прокляты навеки, - вскричал священник, ворочаясь с боку  на
бок на своем беспокойном ложе, где ему снились тяжелые сны. То это  был  дон
Фернан, который явился на исповедь с обнаженной шпагой,  то  донья  Клара  с
бутылкою хереса в руке, которую она на глазах у него  выпила  залпом,  в  то
время как сам он напрасно открывал рот, чтобы  хоть  каплей  вина  увлажнить
пересохшие  губы.  То  ему  снилось,  что  на  острове  у  берегов  Бенгалии
обосновалась Инквизиция, и огромная куропатка восседает на месте  Верховного
инквизитора за покрытым  черным  сукном  столом,  да  и  еще  немало  всяких
чудовищных существ, химер, порожденных полнокровием и несварением желудка.
     Донья Клара, которая из всего, что он говорил  во  сне,  могла  уловить
только последние слова, вернулась к себе в спальню легкой  походкой.  Сердце
ее  радовалось;  преисполненная  благодати,  она  принялась  молиться  перед
стоявшей в нише статуей Пресвятой девы, по обе стороны которой были  зажжены
восковые свечи, и провела так всю ночь, до тех пор, пока не повеяло утреннею
прохладой и она не почувствовала, что может  теперь  лечь  с  надеждой,  что
спокойно уснет.
     Исидора провела эту ночь у себя, и - также без сна; так же,  как  и  ее
мать, она простерлась перед статуей Пресвятой девы,  однако  мысли  ее  были
совсем иными. Ее  лихорадочная  призрачная  жизнь,  состоявшая  из  диких  и
непримиримых контрастов между настоящим и видениями прошлого, несоответствие
всего, что таилось в ее душе, с тем, что окружало ее  теперь,  между  яркими
воспоминаниями и унылой действительностью - все  это  оказалось  ей  не  под
силу;  сердце  ее  было  переполнено  чувствами,  владеть  которыми  она  не
привыкла, а голова кружилась от всех  превратностей  судьбы,  которые  могли
сломить и натуру более сильную.
     Какое-то время она  повторяла  все  свои  обычные  молитвы,  к  которым
добавила еще литанию Пресвятой деве, но не испытывала  однако  при  этом  ни
успокоения, ни просветления, пока наконец  не  почувствовала,  что  все  эти
слова не выражают ее душевного состояния; этого  отступничества  сердца  она
боялась еще больше, чем нарушения  ритуала,  и  она  дерзнула  обратиться  к
Пресвятой деве на своем собственном языке.
     - Дух кроткий и прекрасный, - вскричала она, падая ниц перед изваянием,
- ты единственная, чьи уста улыбались мне с тех пор, как  я  попала  в  твою
христианскую страну, ты, чей лик, как мне порой казалось, был среди тех, что
живут на звездах моего индийского неба, выслушай мои слова и не гневайся  на
меня! Сделай так, чтобы я  перестала  чувствовать  мое  настоящее,  чтобы  я
позабыла мое прошлое! Почему это  прежние  мои  мысли  возвращаются  ко  мне
снова? Когда-то я становилась от них счастливой,  ныне  же  они  застряли  в
сердце моем, как шипы! Почему они сохраняют свою прежнюю власть  надо  мной,
ведь они стали другими? Я больше уже не могу быть такой, как раньше, так  не
заставляй же меня все время помнить об этом! Если только  это  возможно,  то
сделай так, чтобы я видела, чувствовала и  думала  так,  как  те,  что  меня
окружают сейчас! О горе  мне!  Я  чувствую,  что  мне  будет  гораздо  легче
опуститься до их уровня, чем поднять их  до  своего.  Время,  принуждение  и
уныние могут многое сделать для меня, но сколько  нужно  времени  для  того,
чтобы подобная перемена могла произойти в них! Это  все  равно,  что  искать
жемчуг на дне прудов, которые вырыты у  них  в  садах.  Нет,  Матерь  божья!
Божественная и таинственная дева, нет! Никогда не видать  им  трепета  моего
пылающего сердца. Пусть испепелит его  собственный  огонь,  прежде  чем  его
успеет потушить  капля  их  холодного  сострадания!  Пресвятая  дева!  Разве
пламенеющие сердца не достойны тебя больше, нежели все другие? Разве  любовь
к природе не сливается с любовью к богу? Можно, правда, любить, ни во что не
веря, но можно ли верить, не любя? И все же, о Матерь  божья,  осуши  сердце
мое, ибо нет больше русла, по которому могли бы излиться его потоки. Или  же
направь все эти потоки прямо в реку, узкую и холодную,  в  ту,  что  стремит
воды свои в вечность! Надо ли мне думать или чувствовать, если жизнь требует
от меня исполнения обязанностей, какие не внушает мне  ни  одно  чувство,  и
равнодушия, которое не нарушается никаким раздумьем? Даруй мне здесь  покой!
Правда, это будет означать конец радостям,  но  это  будет  также  и  концом
страданий, а потоки слез - это слишком  дорогая  цена  за  одну-единственную
улыбку, которую на них можно купить на торжище  жизни.  О  горе  мне!  Лучше
блуждать  по  свету,  не  ведая  никаких   его   радостей,   чем   терзаться
воспоминаниями о цветах, что увяли,  и  об  ароматах,  что  никогда  уже  не
услышишь. - Неодолимое волнение охватило ее, и она  снова  склонилась  перед
образом Пресвятой девы. - Да, помоги мне изгнать из  души  моей  все  образы
прошлого, кроме него, кроме него одного! Пусть сердце мое станет похожим  на
эту уединенную комнату, которая освящена единственным, что  в  ней  есть,  -
образом твоим, озаренным светом любви, тем, что  не  погаснет  до  скончания
века!
     В исступлении своем она продолжала стоять на  коленях  перед  Пресвятой
девой, когда же она поднялась, то вся тишина ее комнаты и безмятежная улыбка
на лице  Божьей  матери,  казалось,  и  противостояли  всей  одолевавшей  ее
непомерной слабости, и упрекали девушку за то, что она  ей  поддалась.  Лицо
Божьей матери как будто  нахмурилось.  Совершенно  очевидно,  что  человеку,
который чем-то  взволнован,  не  приходится  ждать  утешения  от  того,  кто
безмятежно спокоен. Лучше уж  столкнуться  с  таким  же  волнением,  даже  с
враждебностью, встретить все что угодно,  лишь  бы  не  покой,  не  то,  что
подавляет и уничтожает. Это все равно, что ответ  скалы  нагрянувшей  волне,
которая собирается с  силами,  пенясь,  кидается  вперед  и  превращается  в
брызги, чтобы вернуться назад разбитой, истерзанной, и  ропщет,  слыша,  как
раскатистым эхом отдаются крики ее и стоны.
     От невозмутимого и лишающего  всякой  надежды  вида  божества,  которое
улыбается человеческому горю, не утешая в нем и не облегчая  его  и  выражая
этой  улыбкой  глубокое  и  вялое  равнодушие,  как  бы  утверждая  ею,  что
совершенство недостижимо, хладнокровно давая понять, что, пока  человечество
существует, оно обречено на муки, - от  всего  этого  несчастная  страдалица
кинулась искать утешения в природе, чье беспрерывное волнение находится  как
будто в соответствии с превратностями нашей судьбы и тревогами  сердца,  где
все смены затишья  и  бурь,  туч  и  сияния  солнца,  ужасов  и  наслаждений
свершаются как бы в такт той неизъяснимой и  таинственной  гармонии,  некоей
арфы, чьи струны трепетом своим попеременно выражают муку и радость  до  тех
пор, пока их не коснется рука смерти, чтобы навеки заставить их замолчать. С
такими вот чувствами Исидора прислонилась к окну, стараясь глотнуть  немного
свежего воздуха, но ей это не удалось, настолько ночь  была  душной.  И  она
подумала, что в такую ночь на своем индийском острове она могла бы  кинуться
в речку, струящуюся в тени ее любимых тамариндов, а не то и отважиться войти
в тихие серебристые воды океана, радоваться отраженным в них  лунным  лучам,
про