тельного
танца. Даже придворные танцоры и те  расточали  ей  похвалы.  Но  когда  они
расставались, Элинор всякий раз чувствовала, что если бы  даже  Джон  Сендел
танцевал с другой девушкой, с тою, что для него ровно ничего не значила,  он
бы вел себя с нею в точности так же. Только он один умел с такой  деликатной
улыбкой указать ей  на  те  небольшие  отклонения,  которые  она  допустила,
выполняя ту или иную фигуру танца, только он один мог так  учтиво,  с  такой
нежною заботой усадить ее потом на место, только он мог  так  старательно  и
искусно обмахивать ее большим веером, какие были модны в те времена.

                                * * * * * *

     Как-то раз Сендел уехал в гости к  соседнему  помещику,  и  Маргарет  и
Элинор провели  весь  вечер  вдвоем.  Обеим  хотелось  поговорить  обо  всем
откровенно, однако ни та, ни другая никак  не  могла  на  это  решиться.  До
темноты Элинор продолжала сидеть у окна, из которого ей было видно,  как  он
уезжал, -  и  даже  тогда,  когда  было  совершенно  уже  невозможно  ничего
разглядеть, ей все еще не хотелось отходить от  этого  окна.  Она  напрягала
глаза, чтобы сквозь густеющую мглу он хоть на мгновение явился ее взору, так
же как воображение ее все еще силилось уловить хоть один луч того идущего из
сердца света, который теперь с трудом пробивался среди сгустившейся над  ним
тьмы, непроницаемой и таинственной.
     - Элинор, - решительно сказала Маргарет, - не думай больше  о  нем,  он
никогда не будет твоим!
     Внезапность этого обращения и  властный,  убежденный  тон,  каким  были
сказаны эти слова, произвели на Элинор такое действие, как будто  она  вдруг
услыхала голос откуда-то свыше. Она даже не  в  силах  была  спросить  себя,
откуда вдруг свалилась на нее эта страшная весть.
     Бывает  иногда  такое  душевное   состояние,   когда   "   обыкновенный
человеческий голос превращается для тебя в вещание оракула, когда ты слышишь
его и, вместо того чтобы попросить,  чтобы  тебе  разъяснили  относящиеся  к
твоей судьбе слова, покорно ждешь, что еще тебе скажет голос.  В  таком  вот
состоянии Элинор, отойдя от окна, медленными шагами направилась к говорившей
и с каким-то ужасающим спокойствием спросила:
     - Он окончательно все решил?
     - Да, окончательно.
     - И больше нечего ждать?
     - Нечего.
     - И ты все это слышала от него, от него самого?
     - Да, слышала, и знаешь что, дорогая Элинор,  давай  не  будем  никогда
больше говорить об этом.
     - Никогда! - ответила Элинор. - Никогда!
     Правдивость  и  чувство  собственного  достоинства,  которые   отличали
Маргарет, не оставляли ни малейшего сомнения в истинности сказанных ею слов;
и, может быть, именно поэтому Элинор больше всего хотелось  этим  словам  не
поверить. Когда нас одолевает тоска,  мы  неспособны  смириться  с  истиной:
ложь, которая может на какой-то миг опьянить нас, дороже той истины, которая
несет с собою разочарование, длящееся всю жизнь.
     "Я ненавижу его, потому что он говорит мне правду", - вот  естественные
для человека слова - будь он рабом силы или рабом страсти.

                                * * * * * *

     Были и другие признаки, которые не укрылись бы от самого поверхностного
наблюдателя и которые поражали ее на каждом шагу. Чувство, которое светилось
у него в глазах, трепетало у него в сердце и прорывалось в  каждом  слове  и
каждом взгляде, было не что иное, как любовь к Маргарет, и  здесь  не  могло
быть ошибки. Но Элинор все же осталась в замке и, видя и хорошо понимая все,
что происходит, сказала себе: "Может быть".  Это  последнее  слово,  которое
слетает с уст тех, которые любят.

                                * * * * * *

     Теперь она ясно видела, чувствовала всем существом своим, как день  ото
дня растет привязанность Джона Сендела к Маргарет; и она все же тешила  себя
надеждой, что сумеет помешать их союзу, что ей, может быть,  удастся  еще  с
ним _объясниться_. Когда страсть не находит себе настоящей пищи,  невозможно
даже предположить, на что  она  кинется,  какими  невероятными  путями  она,
подобно голодающему гарнизону, начнет промышлять себе еду,  лишь  бы  только
продлить как-нибудь свое жалкое существование.
     Элинор перестала уже добиваться сердца того, кто значил  для  нее  все.
Она жила теперь только тем, что видела его глаза. Она думала:  "Лишь  бы  он
улыбнулся, хоть и не мне, я все равно счастлива; благословенна та земля,  на
которую падают лучи  солнца".  Потом  она  стала  довольствоваться  меньшим.
"Только бы я могла находиться там, где он, - думала она, - пусть улыбки  его
и душа отданы  другой,  какой-нибудь  блуждающий  луч  коснется  и  меня,  а
большего мне не надо!".
     Любовь в изначальной сути своей, когда она зарождается в  нас,  чувство
возвышенное и благородное. Мы всегда стараемся наделить предмет нашей  любви
и физическим,  и  нравственным  совершенством,  и  достоинства  его  как  бы
передаются и нам оттого уже, что мы  способны  восхищаться  столь  дивным  и
возвышенным созданием; но такая вот  расточительная,  безрассудная  щедрость
воображения нередко приводит к тому, что сердце  становится  несостоятельным
должником. Когда же наступает жестокая  пора  разочарования,  любовь  готова
вынести    все    унижения;    она    может    довольствоваться    небрежной
снисходительностью любимого существа - взглядом, прикосновением руки,  пусть
даже редким и случайным; брошенного  ей,  пусть  даже  ненароком,  ласкового
слова достаточно, чтобы поддержать ее жалкие дни. В начальном своем  периоде
она, как человек до грехопадения: он упивается благоухающими цветами  рая  и
наслаждается общением с божеством; в последний же период это  тот  же  самый
человек, который трудится в поту среди терновника и осота только ради  того,
чтобы заработать себе кусок хлеба и совсем не думая  о  том,  чтобы  сделать
жизнь свою радостной, полезной или приятной.

                                * * * * * *

     Около этого времени ее тетка-пуританка предприняла серьезные  действия,
чтобы вырвать  Элинор  из  сетей  врага.  Она  написала  ей  длинное  письмо
(стоившее большого напряжения женщине уже пожилой и совершенно не  привыкшей
писать письма), в котором  заклинала  отступницу  возвратиться  к  той,  что
направляла ее в дни юности, и к завету ее бога, прийти в его вечные объятия,
пока длани его еще протянуты к ней, и  укрыться  во  граде  господнем,  пока
врата его еще  отверсты  для  нее.  Она  убедительно  доказывала  племяннице
истинность, силу и благость Учения  Кальвина  {51},  которое  она  именовала
истинным Евангелием. Она  отстаивала  и  защищала  его  с  помощью  искусных
метафизических рассуждений и всей своей осведомленности в Священном писании,
а знала она его неплохо.  И  она  прочувственно  напоминала  ей,  что  рука,
написавшая эти строки, будет уже не в состоянии просить  ее  обо  всем  этом
второй раз и что, может быть, станет прахом к тому  дню,  когда  письмо  это
придет по назначению и племянница сможет его прочесть.
     Читая его, Элинор плакала, но этим все и ограничилось. Плакала  она  от
волнения, охватившего ее физическое существо,  а  отнюдь  не  от  жалости  и
сочувствия. Никакая сила не может вызвать  такого  очерствения  сердца,  как
страсть, которая, казалось  бы,  должна  его  больше  всего  смягчить.  Она,
однако, ответила на полученное письмо, и ей это стоило едва ли  не  большего
труда, чем ее совсем уже слабой, умирающей тетке. Она призналась ей  в  том,
что окончательно потеряла веру в бога и сожалеет об этом, тем более,  писала
она, что "_я чувствую, что печаль моя неискренна_".

                                * * * * * *

            "О  господи,  -  продолжала Элинор, - ты, который наделил сердце
       мое  такой  огненной  силой, ты, который вложил в него такую великую,
       такую   безраздельную  и  самозабвенную  любовь,  ты  сделал  это  не
       напрасно: в мире более счастливом, а может быть, еще даже, и в нашем,
       когда  настанет  конец  всем мукам, ты обратишь сердце мое к существу
       более  достойному,  чем  то,  которое я некогда почитала твоим земным
       воплощением.  Как  ни далеки от нас звезды в небе и каким тусклым нам
       ни  кажется  с земли их свет, рука Всемогущего не напрасно зажгла их.
       Дивный  свет  их предназначен для далеких и более счастливых миров, и
       луч  веры,  который  так слабо мерцает для глаз, затуманенных земными
       слезами  и едва от них не ослепших, может быть, разгорится еще снова,
       когда мое разбитое сердце откроет путь к обители отдохновения.

                                * * * * * *

            Не  думайте,  дорогая  тетя, что, если я утратила сейчас веру, я
       утратила  и  надежду  вновь ее обрести. Разве тот, кто непогрешим, не
       сказал  грешнице {52}, что прегрешения ее простятся ей за то, что она
       _много  возлюбила_?  Так  неужели  же  этот  дар любви сам по себе не
       доказывает, что настанет день, когда он будет более достойным образом
       направлен и более счастливо употреблен.

                                * * * * * *

            О,  до  чего  я  несчастна!  В эту минуту голос из глубин сердца
       спрашивает меня: "_Кого_ же ты так безмерно любила? Мужчину или бога,
       если ты осмелилась сравнивать себя с той, что плакала, став на колени
       - и не перед земным Идолом, а у ног воплощенного божества?".

                                * * * * * *

            Может,   однако,  статься,  что  ковчег,  носившийся  по  водной
       пустыне,  обретет  тихую гавань и дрожащий от страха путник высадится
       на берегах неведомого, но более чистого мира".

                                * * * * * *


                                 Глава XXXI

                                         Есть дуб неподалеку от пруда
                                         Заросшего, и, говорят, когда-то
                                         В нем смерть нашла страдалица одна,
                                         Как я!.. Но там другое было горе!

        "x x x"

                                                             ...Узнает он,
                                         Когда в волнах мое увидит тело.
                                         Ему подскажет сердце, отчего
                                         Ривиния с собою порешила!
                                                   Хом. Роковое открытие {1}

     Состояние Элинор с каждым днем ухудшалось, и все  живущие  в  доме  это
замечали, вплоть до того, что даже стоявший позади ее стула слуга становился
день ото дня все печальнее; Маргарет начала уже раскаиваться, что пригласила
ее приехать в замок.
     Элинор это понимала, и ей хотелось  сделать  все  возможное,  чтобы  не
причинять  сестре  лишних  забот;  однако  сама  она  не  могла   оставаться
безучастной к тому, что молодость  ее  так  быстро  увядает,  что  от  былой
красоты не остается и следа. Само нахождение  ее  в  замке  явилось  главной
причиной снедавшего ее смертельного недуга; но вместе с тем  с  каждым  днем
она находила в себе все меньше решимости вырваться оттуда. И она  продолжала
жить там подобно тем страдальцам, узникам восточных  тюрем,  которым  в  еду
подсыпают яд и которые обречены на гибель все  равно,  будут  они  есть  или
воздерживаться от пищи.
     Однажды доведенная до отчаяния нестерпимою душевной  мукой  (ибо  мукой
для нее было жить и видеть, как каждый день Джон  Сендел  все  так  же  тихо
улыбается своей сияющей улыбкой), она призналась в этом Маргарет.
     - Не могу я больше вынести этой жизни, не могу! -  воскликнула  она.  -
Ступать по полу, по которому только  что  ступала  его  нога;  ждать,  когда
послышатся его шаги, а когда они наконец раздаются, чувствовать, что  пришел
не тот, кого ты ждала; видеть, как каждый предмет вокруг отражает его образ,
и ни разу, ни разу не увидеть его самого; видеть, как открывается  та  самая
дверь, за которой некогда появлялась его фигура, и не видеть его на  пороге,
а когда появляется он, то понимать, что он не такой,  каким  был,  понимать,
что он тот же самый и вместе с тем не тот, тот же самый для глаз, но  совсем
другой - для сердца; в  муках  переходить  от  сладостных  грез  к  жестокой
действительности. О Маргарет, это крушение всех иллюзий, это кинжал, который
вонзается мне в сердце; человеческая рука бессильна вытащить  его  клинок  и
исцелить от яда, который вместе с ним проник ко мне в кровь.
     Маргарет заплакала; она долго не могла решиться, однако в конце  концов
все  же  согласилась,  чтобы  Элинор  покинула  замок,  коль  скоро  ей  это
необходимо, чтобы вернуть душевное равновесие.
     Вечером того же дня, когда между ними произошел этот разговор,  Элинор,
которая  любила  бродить  в  одиночестве  по  окрестным  лесам,   неожиданно
повстречала Джона Сендела. Был чудесный осенний вечер; именно в такой  вечер
они когда-то встретились впервые, - природа оставалась прежней, и  только  в
сердце произошли перемены. Есть какой-то совсем особый свет в осеннем  небе,
особая тень - в осенних лесах; есть какое-то тусклое величие, освящающее эту
вечернюю пору года, с  непостижимой  силой  располагающее  к  воспоминаниям.
Когда они встретились, Сендел  заговорил  с  ней  своим  прежним  мелодичным
голосом, и в обращении его была та же волнующая нежность, которая постоянно,
с того самого дня, со дня их первой встречи,  продолжала  звучать  у  нее  в
ушах. Ей мнилось, что в этом обращении было что-то другое, а не одно  только
обычное чувство, и то, что они оказались снова вдвоем на  том  самом  месте,
которое память ее заполонила образами былого и всеми произносившимися  здесь
когда-то словами, поддерживало в ней эту иллюзию. В  глубине  сердца  у  нее
теплилась смутная надежда, она думала о  том,  чего  не  дерзала  произнести
вслух, но во что дерзала верить. Они пошли вместе, вместе  они  смотрели  на
догорающие лучи заката на окрашенных ими в пурпур холмах, на  погруженные  в
глубокую тишину окрестные леса, на верхушки деревьев, которые сверкали,  как
золотые перья, вместе они снова приобщились к таинству природы, и окружающее
безмолвие пробуждало в их сердцах неизъяснимое желание что-то  сказать  друг
другу. Все, что она передумала когда-то в этих местах,  хлынуло  потоком  на
Элинор; она отважилась поднять глаза на того, чье лицо снова, как  когда-то,
стало казаться ей ангельским ликом {2}. То же сияние, та же улыбка,  которые
как будто нисходили откуда-то с неба, были на нем и сейчас; но только сияние
это пробуждал в нем багрянец разлившегося по горизонту заката, а улыбка была
обращена к природе, - не к ней. Она  дождалась,  пока  лицо  его  побледнело
вслед за бледнеющими вечерними огнями, и, когда  ее  это  _окончательно_  во
всем  убедило,  сраженная  своей  тоской,  она  вдруг  расплакалась.   Когда
смущенный и растроганный происшедшей в ней переменой Сендел обратился к  ней
со словами нежного участия и утешения, она в ответ только устремила на  него
умоляющий взгляд и в муках произнесла его имя. Она положилась на  природу  и
на те места, где они встретились с ним впервые,  надеясь,  что  природа  эта
станет посредницей между ними, и, как ни было велико теперь ее отчаяние, она
все еще продолжала верить в ее чудодейственную силу.
     Может ли быть что-нибудь мучительнее минут, когда окружающий нас пейзаж
воскрешает у нас в сердце все пережитое, а меж тем в другом сердце,  в  том,
что когда-то разделяло наше счастье, все это  остается  погребенным,  и  _мы
напрасно стараемся его оживить_!
     Разочарование наступило очень скоро. С тою  благосклонностью,  которая,
стремясь утешить нас, в то же время лишает  нас  последней  надежды,  с  тою
улыбкой, какою, быть может, ангелы дарят страдальца  в  тот  последний  миг,
когда, томимый мукой и преисполняясь надежды, он готовится  скинуть  с  себя
бренную оболочку, - именно с таким выражением глядел на нее  тот,  кого  она
любила. Он мог бы так смотреть на нее из другого мира, а  здесь,  на  земле,
взгляд этот обрекал ее на вечные муки.

                                * * * * * *

     Не в силах видеть, как она страдает от раны,  которую  он  ей  нанес  и
которую бессилен излечить, Джон ушел;  последние  лучи  за  холмами  тут  же
погасли; как  будто  солнце  обоих  миров  закатилось,  сразу  погрузив  все
окружающее и душу ее во тьму.  Она  опустилась  на  землю,  и  до  слуха  ее
донеслись далекие звуки музыки, словно эхо  повторявшие  слова:  "Нет!  Нет!
Нет! Никогда!.. Никогда!..".  Бесхитростную  мелодию  эту  с  ее  заунывными
повторами наигрывал бродивший по лесу деревенский мальчик {3}.  Но  человеку
несчастному каждая мелочь кажется исполненной некоего тайного смысла;  среди
густеющего сумрака и под шелест удаляющихся шагов надорванному болью  сердцу
Элинор печальные звуки эти показались  каким-то  страшным  предзнаменованием
{1* Так как случай этот имел  место  в  действительности,  я  привожу  здесь
нотную  запись  этой  музыки,  модуляции  которой  до  крайности  просты,  а
воздействие поразительно по глубине:

     }.

                                * * * * * *

     Спустя несколько дней после этой все для нее  решившей  встречи  Элинор
написала своей тетке в Йорк, что, если та еще жива и не раздумала принять ее
к себе в дом, она приедет к ней и останется у нее до конца своих  дней,  тут
же добавив, что, судя по всему, _самой_ ей жить  остается  недолго.  Она  не
сообщала ей о том, что вдова Сендел шепнула  ей,  когда  она  в  первый  раз
приехала в замок и что та теперь решилась повторить еще раз тоном, в котором
было не то приказание, не то убеждение, желание примириться с нею или  -  ее
запугать. Элинор уступила,  и  неделикатность,  с  какою  было  сделано  это
заявление, привело только к тому, что девушка постаралась сделать все от нее
зависящее, чтобы оно больше не могло повториться.
     Когда она уезжала, Маргарет плакала, а Сендел проявил столько нежной  и
вместе с тем несколько чрезмерной заботы об ее путешествии,  как  будто  оно
должно было закончиться не иначе, как ее с  ним  свадьбой.  Для  того  чтобы
избежать этого ложного положения, Элинор ускорила свой отъезд.
     Отъехав  на  некоторое  расстояние  от  замка,  она  отпустила   карету
Мортимеров, сказав, что дойдет со своей служанкой пешком до фермы,  где  для
нее должны быть приготовлены лошади. Туда она и пошла,  но  там  постаралась
остаться незамеченной, ибо до слуха ее  уже  дошло  известие  о  предстоящей
свадьбе Джона и Маргарет.

                                * * * * * *

     День этот настал. Элинор встала очень рано; радостно звонили  колокола,
так же радостно, как они уже звонили когда-то; собралось такое же  множество
гостей, все были так же веселы, как тогда, когда приезжали  на  ее  свадьбу.
Она увидела, как сверкают кареты, услышала, как  множество  местных  жителей
приветствуют жениха и невесту восторженными возгласами; ей казалось, что она
уже видит робкую улыбку Маргарет и сияющее лицо того,  кто  некогда  был  ее
женихом.
     Вдруг все смолкло. Она поняла, что  свадебная  церемония  продолжается,
потом - что она окончилась, что неотвратимые слова уже произнесены, что союз
уже заключен! Снова послышались восторженные приветствия - это означало, что
процессия возвращается в замок. Блеск экипажей, роскошные одежды  всадников,
шумная толпа арендаторов окрестных  земель  -  все  это  она  видела  своими
глазами.

                                * * * * * *

     Когда все уже  окончилось,  Элинор  случайно  бросила  взгляд  на  свое
одеяние, - оно было белое, как подвенечный наряд.  Содрогнувшись  от  ужаса,
она тут же переоделась в траур  и  отправилась,  как  ей  казалось,  в  свое
последнее путешествие.


                                Глава XXXII