есть ответ. Так, значит, ты согласна порвать все, что  тебя
связывает с другими, отказаться от всех надежд, положиться целиком  на  меня
одного, чтобы я вызволил тебя из  того  безысходного  ужаса,  в  котором  ты
очутилась?
     - Да, согласна; я полагаюсь на тебя!
     - А ты обещаешь, что, если я окажу тебе эту услугу, если я пущу  в  ход
ту силу, на которую ты говоришь, что я намекал, ты станешь _моей_?
     - _Твоей_! А разве я уже не стала твоей?
     -  Значит,  ты  соглашаешься  _мне_  во  всем  подчиниться?   Ты   сама
добровольно вверяешь себя той силе, которою я могу тебя защитить? Ты  хочешь
сама, чтобы я употребил  эту  силу,  чтобы  дать  тебе  возможность  бежать?
Говори, верно ли я толкую сейчас твои чувства? Я не могу привести в действие
те силы, которые ты приписываешь мне, если ты сама не захочешь, чтобы я  это
сделал. Я был терпелив; я ждал, когда меня  призовут  к  делу.  И  вот  меня
призвали. Лучше бы этого никогда  не  случилось!  -  выражение  жесточайшего
страдания искривило его суровые черты. - Но ты еще можешь взять обратно свое
решение.
     - И тогда ты не спасешь меня от позора и опасности?  Вот,  оказывается,
какова твоя любовь, какова та  сила,  которой  ты  кичишься?  -  воскликнула
Исидора, которую промедление это сводило с ума.
     - Если я молю тебя не спешить, если сам я сейчас колеблюсь  и  трепещу,
то все это для того, чтобы дать тебе время... и твой добрый  ангел  мог  еще
шепнуть тебе спасительные слова.
     - Спаси меня, и этим ангелом будешь ты! - вскричала  Исидора,  падая  к
его ногам.
     Услыхав эти слова, Мельмот весь  затрясся.  Он,  однако,  поднял  ее  и
успокоил, обещав, что спасет ее, хотя голос его скорее возвещал отчаяние,  а
потом, отвернувшись от нее, разразился страстным монологом.
     - Бессмертные небеса, что же есть человек? Неведение делает  его  самым
слабым из живых тварей, но у тех есть инстинкт! Люди - все равно что  птицы,
когда ты, кого я не дерзаю назвать отцом, берешь их  в  руку:  они  пищат  и
трепещут, хоть ты и касаешься их с  нежностью  и  хочешь  только  возвратить
беглянку обратно в клетку; а из страха перед светом, который слепит их,  они
кидаются в расставленные у них перед глазами сети  и  попадают  в  плен,  из
которого им уже не уйти!
     Произнося эти слова, он быстрыми шагами ходил  по  комнате  и  нечаянно
наткнулся на кресло, на котором было разложено сверкающее своим великолепием
платье.
     - Что это такое? - вскричал он, - что это за дурацкая  мишура,  что  за
нелепейший маскарад?
     - Это платье, которое я должна буду надеть на  празднестве,  что  будет
сегодня вечером, - ответила Исидора, - служанки уже идут; я слышу шаги их за
дверью. О, как будет у меня биться сердце, когда я  надену  этот  сверкающий
наряд! Но ты не оставишь меня? - спросила  она,  едва  переводя  дыхание  от
охватившей ее тревоги.
     - Не бойся, - торжественно заверил ее Мельмот,  -  ты  просила  у  меня
помощи, и ты ее получишь. Пусть же сердце твое не трепещет ни  тогда,  когда
тебе придется снимать это платье, ни теперь,  когда  ты  должна  будешь  его
надеть!
     Час  торжества  приближался,  и  начали  съезжаться   гости.   Исидора,
разодетая в причудливый сказочный наряд  и  радуясь  тому,  что  под  маской
скрылись и бледность ее и грусть, смешалась  с  веселящеюся  толпой.  Пройдя
один тур с Монтильей, она больше не стала танцевать и отговорилась тем,  что
должна помочь матери принимать и развлекать гостей.
     После роскошного ужина танцы возобновились в огромном зале, и Исидора с
бьющимся сердцем пошла туда вместе со всей компанией. Мельмот обещал  прийти
ровно в полночь, а на часах, что висели над дверями зала, было без  четверти
двенадцать. Стрелки их поднимались все выше; наконец обе  они  сравнялись  -
часы пробили двенадцать раз! Не отрывавшая от  них  глаз  Исидора  теперь  в
отчаянии стала  глядеть  куда-то  в  сторону.  В  это  мгновение  она  вдруг
почувствовала,  как  кто-то  тихо  коснулся  ее  руки,  и  одна  из   масок,
наклонившись к ней, прошептала:
     - Я здесь! - и в ту же минуту маска подала ей знак, которым по  условию
они должны были обменяться с Мельмотом.
     Не в силах промолвить ни слова, Исидора могла только ответить  ему  тем
же знаком.
     - Поторопись, - прошептал  он.  -  Все  приготовлено,  чтобы  ты  могла
бежать, нельзя терять ни минуты; сейчас я ненадолго  уйду,  через  несколько
минут жди меня в западной галерее; там сейчас  темно,  слуги  забыли  зажечь
огни; уходи незаметно и побыстрее!
     Он тут же исчез; через несколько минут Исидора последовала за ним. Хотя
в галерее и было  темно,  тусклые  отблески,  падавшие  туда  из  сверкавших
ослепительным светом зал, озарили выросшую перед ней фигуру Мельмота. Ничего
не говоря, он взял ее под руку и стал стремительно увлекать за собой.
     - Стой, негодяй, стой! - раздался голос ее брата,  который  спрыгнул  в
эту минуту с балкона, а следом за ним - Монтилья. - Куда это ты  тащишь  мою
сестру? А ты, негодница, куда ты собралась бежать и с кем?
     Мельмот пытался проскочить мимо него, поддерживая одной рукой Исидору и
протянув другую, чтобы не дать ему подойти к ним, но Фернан обнажил шпагу  и
преградил им путь, призывая меж тем Монтилью поднять на ноги слуг и  вырвать
Исидору из рук похитителя.
     - Прочь от меня, глупец, прочь! - вскричал Мельмот.  -  Не  кидайся  на
верную смерть! Мне не нужна твоя жизнь, довольно с меня  и  одной  жертвы  в
этом доме, прочь с дороги, не то ты погиб!
     - Ты еще должен это  доказать,  хвастун!  -  воскликнул  Фернан,  делая
отчаянный выпад, который  Мельмот  отстранил,  однако,  спокойным  движением
руки. - Обнажай шпагу, трус! - вскричал взбешенный Фернан. - Второй мой удар
будет половчее!
     Мельмот не спеша вытащил из ножен шпагу.
     - Мальчишка! - зловещим голосом сказал он, -  стоит  мне  направить  на
тебя этот клинок, и минуты твои сочтены! Будь разумен и дай нам пройти.
     Вместо ответа Фернан яростно на него напал; шпаги их скрестились.
     Участники шумного празднества услыхали  теперь  крики  Исидоры;  толпою
кинулись они в сад; следом за ними бежали слуги, сорвав со  стен  украшавшие
их по случаю злосчастного празднества факелы, и  на  аллее,  где  происходил
поединок, сделалось светло как днем; вокруг собралась большая толпа.
     - Разнимите их, разнимите их, спасите! - закричала Исидора,  кидаясь  к
ногам отца и матери, которые вместе со всеми остальными, оцепенев от  ужаса,
взирали на эту сцену. - Спасите моего брата! Спасите моего мужа!
     Слова эти открыли донье Кларе всю  страшную  правду,  и,  успев  только
бросить на испуганного священника  понимающий  взгляд,  она  сразу  лишилась
чувств. Поединок длился недолго,  ибо  силы  противников  были  неравны;  за
несколько мгновений Мельмот дважды пронзил Фернана шпагой; тот упал к  ногам
Исидоры и тут же испустил дух!
     На несколько минут все застыли в ужасе; наконец крик: "Держите  убийцу"
вырвался из всех уст, и толпа окружила Мельмота. Он  даже  не  пытался  себя
защитить. Отойдя на несколько шагов  и  вложив  шпагу  в  ножны,  он  только
отстранил их рукой. И от одного этого движения, которое, казалось, возвещало
превосходство внутренней силы над силой физической, каждый из присутствующих
почувствовал себя словно пригвожденным к месту.
     Свет факелов, которые дрожавшие от страха слуги  приблизили,  чтобы  на
него взглянуть, ярко озарил его лицо, и среди  толпы  раздались  потрясенные
голоса: "МЕЛЬМОТ СКИТАЛЕЦ!".
     - Да, это он! Это он! - сказал несчастный,  -  и  кто  из  вас  посмеет
теперь не пустить меня,  и  кто  пойдет  следом  за  мной?  Я  не  собираюсь
причинять вам никакого вреда, но задержать вам меня не удастся. Если бы этот
глупец, что лежит сейчас бездыханный, внял моим словам,  вместо  того  чтобы
дожидаться удара шпаги, в сердце моем трепетала бы единственная человеческая
струна; в эту ночь она порвалась и - навеки! Никогда больше я не соблазню ни
одной женщины! Ради чего будет вихрь, способный сотрясать  горы  и  дыханием
своим сокрушать  города,  опускаться  на  землю  и  обрывать  лепестки  едва
распустившейся розы?
     Взгляд его упал на Исидору, которая лежала у  его  ног  рядом  с  телом
Фернана; на какой-то миг он склонился над ней, и она  словно  встрепенулась;
он наклонился еще ниже и  прошептал  так,  что  никто,  кроме  нее,  не  мог
расслышать его слов:
     - Исидора, бежим; сейчас самое время, руки  у  всех  скованы,  мысли  -
недвижны! Исидора, встань и бежим,  это  твое  спасение,  воспользуйся  этой
минутой!
     Исидора узнала его голос, но не узнала его  самого;  на  мгновение  она
приподнялась, посмотрела на Мельмота, бросила взгляд на залитую кровью грудь
Фернана и, упав прямо на нее, окрасилась сама этой кровью.
     Мельмот поднял голову; он заметил пробежавшую кое-где по лицам  вражду;
он бросил на них мгновенный зловещий взгляд; мужчины стояли, схватившись  за
шпаги, но бессильные  вытащить  их  из  ножен,  и  даже  перепуганные  слуги
дрожащими руками держали факелы так, словно  он  заставил  светить  их  себе
одному. И он невредимый прошел среди всех к тому месту, где возле тел сына и
дочери стоял оцепеневший от ужаса Альяга.
     - Жалкий старик! - воскликнул он.
     Несчастный  отец  смотрел  на  него  широко  открытыми,   остекленелыми
глазами, силясь разглядеть, кто же с ним говорит, и в конце концов хоть и  с
трудом, но  узнал  в  нем  незнакомца,  с  которым  он  при  таких  страшных
обстоятельствах повстречался несколько месяцев назад.
     -  Жалкий  старик!  Тебя  ведь  предупреждали,  но  ты  пренебрег  этим
предупреждением; я заклинал тебя спасти свою дочь;  я  лучше  _знал_,  какая
опасность ей грозит; ты вместо этого спасал свое  золото;  так  посчитай  же
сейчас, что дороже, - горстка праха, которой  ты  завладел,  или  сокровище,
которое ты теперь потерял! _Я встал между собой и  ею_;  я  предупреждал;  я
грозил; просить - не в моей натуре. Жалкий старик, смотри, к  чему  все  это
привело!
     Сказав это, он не спеша повернулся, собираясь уйти.
     Когда он уходил, его провожал  какой-то  невольно  вырвавшийся  у  всех
звук, похожий не то на шипение, не то на стон, настолько существо  это  было
всем и отвратительно, и страшно, а священник с достоинством, которое скорее,
впрочем, соответствовало его сану, нежели характеру, воскликнул:
     - Изыди, окаянный, и не смущай нас; изыди с  проклятьями  и  для  того,
чтобы проклинать.
     - Я иду с победой и для того, чтобы  побеждать,  -  ответил  Мельмот  с
неистовой яростью и торжеством. - Несчастные! Ваши пороки,  ваши  страсти  и
ваша слабость делают вас моими жертвами. Обращайте упреки свои не ко мне,  а
к себе самим. Все вы  бываете  героями,  когда  идете  на  преступления,  но
становитесь трусами, когда вас постигает отчаяние; вы готовы валяться у меня
в ногах, оттого, что в эту минуту я могу быть среди вас и остаться  целым  и
невредимым. Нет сердца, которое не проклинало бы меня, но нет  и  руки,  что
преградила бы мне путь!
     Когда он медленно уходил, по толпе прокатился ропот неодолимого ужаса и
омерзения. Он прошел, хмурясь и глядя на них, как  лев  -  на  свору  гончих
псов, и удалился целый и невредимый; ни один человек не  обнажил  шпаги;  ни
один даже не поднял руки; на челе у него была  печать,  и  те,  кто  мог  ее
разглядеть, понимали, что она означает; они знали, что никакая  человеческая
сила над ним не властна и прибегать к ней бессмысленно; те же,  кто  не  мог
это увидеть, охваченные ужасом, в слабости своей все равно  ему  покорялись.
Все шпаги оставались в ножнах, когда Мельмот покинул сад.
     - Да свершится над ним воля божия! - воскликнули все.
     - Хуже для него ничего быть не может, - воскликнул отец  Иосиф,  -  нет
никаких сомнений, что он будет проклят... и это все же какое-то утешение для
семьи в ее скорби.


                                Глава XXXVI

                          Nunc animum pietas maternaque nomina frangtmt... *
             {* То сокрушаясь душой, материнскою мучась любовью {1} (лат.).}

     Меньше чем  через  полчаса  все  роскошные  покои  Альяги  и  его  ярко
освещенные сады замерли в безмолвии; гости все разъехались,  за  исключением
очень немногих, которые остались, одни - побуждаемые любопытством, а  другие
- участием, одни - для того лишь, чтобы посмотреть на  страдания  несчастных
родителей, другие - чтобы разделить их горе.  Роскошное  убранство  сада  до
такой степени не соответствовало  душевному  состоянию  находившихся  в  нем
людей и трагедии, которая там только что разыгралась, что  только  усиливало
охватившее всех ощущение ужаса. Слуги стояли неподвижно как статуи, все  еще
продолжая держать в руках факелы; Исидора лежала рядом с окровавленным телом
брата; ее пытались увести, но она  с  такой  силой  к  нему  прижалась,  что
понадобилось применить другую силу,  чтобы  ее  от  него  оторвать;  Альяга,
который за все это время не произнес ни слова  и  задыхался  от  волнения  и
гнева, опустился на колени и стал осыпать проклятиями свою  уже  едва  живую
дочь. Донья Клара, сохранив в эту страшную минуту женское  сердце,  потеряла
всякий страх перед мужем и, став рядом с ним  на  колени,  схватила  его  за
руки, которые он в исступлении своем поднял ввысь, и пыталась  не  дать  ему
произнести страшных проклятий. Отец Иосиф, по-видимому единственный из всех,
кто сохранил присутствие духа и способность мыслить  здраво,  несколько  раз
обращался к Исидоре с одним и тем же вопросом: "Так вы замужем, и замужем за
этим чудовищем?".
     - Да, я замужем, - ответила страдалица, поднимаясь над телом  брата.  -
Да, замужем, -  повторила  Исидора,  взглянув  на  свой  роскошный  наряд  и
выставляя его напоказ со странным неистовым смехом. В  эту  минуту  раздался
громкий стук: это стучали в калитку сада. - Да,  я  _замужем_!  -  вскричала
Исидора, - и вот свидетель моей свадьбы!
     В это время соседние крестьяне вместе со слугами дона Альяги  внесли  в
сад мертвое тело, до такой степени обезображенное, что даже самые близкие не
могли бы его узнать. Исидора, однако, тут же поняла что это не кто иной, как
их старик слуга, который так таинственно исчез в ночь ее  страшной  свадьбы.
Тело это только что обнаружили крестьяне; оно было сброшено со скалы  и  так
покалечено падением и тленом, что нельзя было даже поверить, что еще недавно
это был человек. Опознали его только по ливрее, какую  носили  все  слуги  в
доме Альяги: как она ни была разодрана, вид ее все же позволял  думать,  что
эти клочья прикрывают собою тело несчастного старика.
     - Вот он!  -  исступленно  вскричала  Исидора,  -  вот  свидетель  моей
злосчастной свадьбы!
     Отец Иосиф склонился над обезображенным телом, на котором некогда  было
начертано природой: "Се  человек",  надпись,  которую  теперь  уже  было  бы
немыслимо разобрать, и, потрясенный тем, что увидел, не мог не вскрикнуть:
     - Но ведь он же безгласен!
     Когда  несчастную  Исидору  оттащили  наконец  от   тела   брата,   она
почувствовала, что у нее начинаются родовые схватки, и воскликнула:
     - Вы увидите сейчас и живого свидетеля, если только дадите ему жить!
     Слова ее  вскоре  подтвердились;  ее  перенесли  к  ней  в  комнату,  и
несколько часов спустя, почти без всякой помощи и не пробудив  в  окружающих
ни малейшего участия, она родила дочь.
     Событие это вызвало в  родителях  ее  чувства  и  нелепые  и  страшные.
Альяга, которого гибель сына повергла в глубокое оцепенение, вышел из него и
изрек:
     - Жену колдуна и  их  проклятого  отпрыска  надлежит  передать  в  руки
милосердного и святого судилища Инквизиции!
     Потом он пробормотал какие-то слова касательно того, что имущество  его
могут конфисковать, но никто не обратил на это внимания. Сердце доньи  Клары
разрывалось между сочувствием к несчастной дочери и  мыслью,  что  сама  она
сделалась бабушкой отродья дьявола, ибо у нее не было другого  названия  для
Мельмота Скитальца, а отец Иосиф, когда он дрожащими руками крестил ребенка,
уже приготовился к тому, что зловещий восприемник младенца  появится  в  эту
минуту из-под земли, осквернит творимый им обряд и надругается над всем, что
свято  для  сердца  каждого  христианина.  Крестины,  однако,  состоялись  с
единственным отступлением от правил, к которому,  впрочем,  наш  добродушный
священник отнесся достаточно снисходительно: живого крестного отца у ребенка
не было, самый  последний  слуга  в  доме  и  тот  в  ужасе  отказывался  от
предложения сделаться восприемником ребенка, родившегося от этого  страшного
брака. Несчастная мать слышала все эти домашние  пререкания,  лежа  на  одре
болезни, и еще больше после этого полюбила отвергнутое всеми дитя.

                                * * * * * *

     Несколько часов спустя оцепенение, в котором пребывала семья, улеглось,
во всяком случае в отношении всего, что касалось вопросов  религии.  Явились
служители Инквизиции во всеоружии власти, какою было наделено их судилище, и
в великом волнении от известия о том, что Скиталец, которого они долгие годы
разыскивают, за последнее время совершил наконец поступок, который делал его
подсудным их учреждению, ибо теперь в их  власти  единственное  человеческое
существо, с которым он связал свое одинокое бытие.
     - Все, что в  нем  есть  человеческого,  -  теперь  в  наших  руках,  -
промолвил главный  инквизитор,  основывая  свои  слова  больше  на  истинах,
вычитанных из книг, нежели на собственных  чувствах,  -  и  если  он  сможет
порвать эти узы,  то  это  будет  означать,  что  он  действительно  владеет
сверхчеловеческой силой. У него теперь есть и жена и ребенок, и если  в  нем
самом найдется хоть крупица  человеческих  чувств,  если  сердце  его  может
привязаться к смертной женщине, мы обовьем эти корни и вместе с ними вытащим
и его самого.

                                * * * * * *

     Прошло несколько недель, прежде чем Исидора могла окончательно прийти в
себя. Когда она опомнилась, она увидела, что находится в  тюрьме;  ложем  ей
был соломенный тюфяк; в камере ничего не было, кроме черепа и распятия.  Луч
света с трудом пробивался туда сквозь узкое, заделанное  решеткой  окно,  но
усилия его были напрасны:  бросив  взгляд  на  убогие  стены,  он  стремился
поскорее их покинуть. Исидора осмотрелась кругом: в камере  было  достаточно
светло для того, чтобы она могла разглядеть своего ребенка; она прижала  его
к груди, к которой он все это время слепо тянулся и которая его кормила, и -
заплакала от радости. "Она моя, - шептала она, рыдая, - и только моя! Отца у
нее нет; он где-то на другом конце земли; он покинул меня, но я не одна, раз
со мною ты!".
     Ее надолго оставили в полном уединении: никто не приходил к ней,  никто
ее не тревожил. У тех, в чьи руки она попала, были веские основания к  тому,
чтобы вести себя с ней именно так. Они  хотели,  чтобы  к  началу  следствия
рассудок полностью к ней вернулся; в их  намерения  входило  также  дать  ей
время  глубоко  привязаться  к  невинному  существу,  которое  разделило  ее
одиночество, дабы сделать это чувство орудием в своих руках и с помощью него
раскрыть таинственные обстоятельства, относящиеся к Мельмоту, которые до сих
пор Инквизиция была  не  в  силах  проведать,  ибо  он  всякий  раз  от  нее
ускользал. Все полученные ими сведения сходились на том, что Мельмот никогда
не пытался соблазнить женщину и не вверял ни одной  женщине  страшную  тайну
своего предназначения {1* Это дает основание предполагать, что они ничего не
знали об  истории  Элинор  Мортимер.};  и  кто-то  слышал,  как  инквизиторы
говорили друг другу: "Ну если уж Далила попала к нам в руки {2}, то  недалек
тот час, когда мы доберемся и до Самсона".
     Вечером накануне допроса (а о том, что он будет, она ничего  не  знала)
Исидора увидела, как дверь в ее камеру  отв