однажды,  когда
они стали обсуждать, где им добыть деньги на завтра, они увидели, что отца с
ними нет. В конце концов Вальберг все же  вошел  в  комнату,  но  не  принял
никакого участия в их разговоре. С мрачным видом стоял он,  прислонившись  к
стене, и когда Эбергард или Юлия, сказав  что-нибудь,  всякий  раз  умоляюще
глядели на него, он угрюмо от них отворачивался. Инеса,  делавшая  вид,  что
шьет, хотя пальцы ее все время дрожали, а игла  тыкалась  невпопад,  знаками
попросила детей не обращать на него внимания. Голоса их тотчас же  сделались
тише, и головы склонились ближе друг  к  другу.  Все  сошлись  на  том,  что
единственное, что им осталось, это собирать милостыню, и  было  решено,  что
начинать надо не откладывая, в этот же вечер. Несчастный отец до наступления
темноты стоял, прислонившись к потрескавшейся панели стены,  покачиваясь  из
стороны в сторону.  Инеса  чинила  детское  платье;  оно  до  такой  степени
износилось, что всякая попытка поставить  на  нем  заплату  кончалась  новым
разрывом ткани, так что нитка казалась более надежной, чем сама  материя  по
краям дыр.
     Дед, которого Инеса все так же заботливо  усаживала  в  широкое  кресло
(ибо сын его сделался совсем равнодушен к  отцу),  следил  за  движением  ее
пальцев и сказал  с  той  капризной  раздражительностью,  которая  бывает  у
впадающих в детство стариков:
     - Да, ты вот наряжаешь их в вышитые платья, а мне приходится  ходить  в
лохмотьях. В лохмотьях! - повторил он, показывая на ту  более  чем  скромную
одежду, которую эта нищая семья с трудом могла для него добыть.
     Инеса стала его успокаивать и показала ему свою работу в доказательство
того, что она всего-навсего чинит дочерям их старые  платья.  Но,  к  своему
несказанному ужасу, она услыхала, что муж ее пришел в крайнее возбуждение от
нелепого бормотанья старика и ругает его самыми грубыми  словами.  Для  того
чтобы старик не мог  их  расслышать,  она  подсела  ближе  к  нему,  пытаясь
привлечь его внимание к себе и своей работе. Это оказалось делом  нетрудным,
и все шло  хорошо  до  тех  пор,  пока  им  не  настало  время  разойтись  и
отправиться мыкать горе в поисках  денег.  Тут  в  сердце  Юлии  пробудилось
совершенно новое, незнакомое чувство. Девушка вспомнила, что с ней произошло
накануне вечером; перед глазами у нее неодолимым соблазном сверкнуло золото,
в ушах зазвучали нежные речи обходительного юного кавалера. Она видела,  что
вся ее семья погибает от нужды; она понимала, что все они слабеют  с  каждым
днем, и всякий раз, когда она окидывала взглядом грязную комнату, золото это
сверкало все ярче. Слабая надежда, которую  поддерживало,  может  быть,  еще
более слабое наущение вспыхнувшего в ней  тщеславия,  не  давало  ей  теперь
покоя.
     "А что если он. полюбит меня, - твердила она себе,  -  и,  может  быть,
даже сочтет меня достойной сделаться  его  женой.  -  Но  тут  же  ею  снова
овладевало отчаяние. - Я должна умереть от голода, - думала она, - если  мне
суждено вернуться с пустыми руками, да и почему  бы  мне  не  умереть,  если
смертью своей я могу облегчить участь моей семьи!  Что  до  меня,  то  я  не
переживу своего позора, а они... они могут его пережить, - они же  ничего  о
нем не узнают!" - и, выйдя из дому, она пошла не туда, куда устремились все,
а в противоположную сторону.
     Настала  ночь;  пробродив  по  улицам,  семья   Вальберга   по   одному
возвращалась домой. _Юлия пришла последней_. И оба брата ее и сестра  что-то
все же насобирали: они достаточно знали испанский, чтобы объяснить прохожим,
чего они от них хотят. Когда старик увидел  принесенные  ими  жалкие  гроши,
которых едва хватило бы  на  то,  чтобы  накормить  меньшого,  на  лице  его
появилась бессмысленная улыбка.
     - А ты что, ничего не принесла, Юлия? - спросили родители.
     Девушка стояла поодаль от них и молчала.  Отец  повторил  свой  вопрос,
возвысив голос, в  котором  послышался  гнев.  От  звука  этого  голоса  она
встрепенулась, кинулась к матери и спрятала голову у нее на груди.
     - Ничего! Ничего! - вскричала она глухим и  надорванным  голосом,  -  я
пробовала... мое слабое и порочное сердце на какой-то миг  смирилось  уже  с
этой мыслью... только нет... нет, даже ради того, чтобы спасти вас  всех  от
гибели, я бы все равно не могла!.. Я вернулась домой, чтобы умереть первой!
     Родители ее содрогнулись от ужаса: они все поняли. В горькой  муке  они
благословляли ее и плакали оба, -  но  не  от  горя.  Принесенная  еда  была
разделена между всеми. Юлия сначала упорно отказывалась  есть,  говоря,  что
она не внесла своей доли, но остальные члены семьи стали горячо и настойчиво
упрашивать ее сесть с ними за стол, и она  в  конце  концов  вынуждена  была
согласиться.
     Именно тогда, когда они делили между собой  еду,  думая,  что  это  уже
последний  в  их  жизни  ужин,  у  Вальберга  неожиданно   начался   приступ
безудержной  ярости,  граничившей  с  помешательством,  которое,   вообще-то
говоря, последнее время уже начинало себя проявлять. Как видно, он  заметил,
что жена его отложила самый большой кусок для его отца  (что,  впрочем,  она
делала каждый раз), и сделался недоволен и мрачен. Сначала он искоса на  нее
посмотрел и что-то гневно процедил сквозь зубы. Потом заговорил  громче,  но
все же не настолько громко, чтобы слова его мог понять тугой на ухо  старик,
который в это время неторопливо поедал свой убогий ужин. Вслед за тем мысль,
что дети его страдают, повергла его вдруг в дикое негодование, и, вскочив  с
места, он закричал:
     - Мой сын продает хирургу кровь, чтобы спасти нас от  голодной  смерти!
{1* Так действительно было в одной французской семье несколько  лет  назад.}
Моя дочь готова стать публичной девкой, чтобы заработать нам на еду!  А  что
делаешь ты, старый чурбан? Вставай! Сейчас же вставай и ступай  сам  просить
для нас милостыню, не то помрешь с голоду! - и он замахнулся на беспомощного
жалкого старика.
     Увидав эту страшную картину, Инеса громко вскрикнула, а  дети  кинулись
на защиту деда. Их несчастный, ожесточившийся  до  безумия  отец  осыпал  их
ударами, которые они  все  безропотно  сносили,  а  потом,  когда  эта  буря
улеглась, сел и заплакал.
     В эту минуту, к  общему  изумлению  и  к  ужасу  всех,  за  исключением
Вальберга,  старик,  который  с  того  дня,  когда  похоронили   его   жену,
передвигался только от кресла к кровати и обратно, да и то  не  без  чьей-то
помощи,  внезапно  поднялся  и,  как  бы  исполняя  волю  сына,  твердым   и
размеренным шагом направился к двери. Дойдя до нее, он остановился,  оглядел
всех, казалось, тщетно что-то пытаясь вспомнить, и медленно вышел из дома. И
этот его последний бессмысленный взгляд, словно брошенный мертвецом, который
сам идет к открытой могиле, поверг всех в такое оцепенение, что  никто  даже
не преградил ему пути, и прошло несколько минут, пока Эбергард  опомнился  и
кинулся за ним вслед.
     В это время Инеса отпустила детей и, подойдя  к  их  несчастному  отцу,
села рядом с ним и пыталась уговорить его  и  смягчить  его  гнев.  Звук  ее
голоса, очень кроткий и нежный, казалось, действовал на него  сам  по  себе.
Вальберг сначала повернулся, потом склонил голову ей  на  плечо  и  неслышно
заплакал; вслед за тем он бросился ей на грудь и  тут  уже  громко  зарыдал.
Инеса воспользовалась этой минутой, чтобы дать ему почувствовать  тот  ужас,
который ощутила она сама от оскорбления, нанесенного им  отцу,  и  заклинала
его вымолить у бога прощение за грех, который  в  ее  глазах  был  близок  к
отцеубийству. Муж спросил ее, на что она намекает, и, когда  вся  дрожа  она
пробормотала: "Твой отец... - твой несчастный старик отец!", -  он  в  ответ
только улыбнулся и с какой-то загадочной и неестественной проникновенностью,
от которой кровь у нее похолодела, наклонил голову и прошептал ей на ухо:
     - У меня нет отца! Он умер... давно умер! Я похоронил его  в  ту  самую
ночь, когда вырыл могилу для матери! Бедный старик, - добавил он и вздохнул,
- это для него лучше: если бы он остался в живых, уделом его были бы  слезы,
и, может статься, он бы умер от голода. Но послушай, Инеса, никому только не
говори... я все никак не мог понять, куда девается наша провизия,  ведь  то,
чего вчера еще нам хватало на четверых, сегодня недостанет и  на  одного.  Я
стал следить и наконец... только смотри, никому об  этом  ни  полслова...  я
открыл, что это домовой; он каждый день приходил к нам в  дом.  Он  принимал
обличье старика в лохмотьях и с длинной седой  бородой  и  поедал  все,  что
только было оставлено на столе, а дети-то в это время голодали! Я  отколотил
его, проклял, выгнал вон из дома именем Всемогущего, и он исчез. И обжора же
был этот домовой! Только он уже больше не будет нас  мучить,  и  нам  теперь
хватит. Хватит! - повторил несчастный,  невольно  возвращаясь  к  привычному
ходу мыслей, - хватит на завтра!
     Потрясенная этими явными доказательствами безумия, Инеса  не  стала  ни
прерывать мужа, ни в чем-либо ему перечить: она  пыталась  только  успокоить
его, а в душе молила бога не дать ей  самой  сойти  с  ума,  что,  вообще-то
говоря, легко могло случиться. Вальберг заметил во взгляде ее недоверие и со
свойственным иногда сумасшедшим - тем, что сохраняют еще  долю  рассудка,  -
оживлением сказал:
     - Уж если ты этому не  веришь,  то  тем  более  не  поверишь,  когда  я
расскажу тебе о страшной встрече, которая у меня была недавно.
     - Милый ты мой, - воскликнула Инеса, которая из этих слов  поняла,  что
вызвало тот страх, который начал преследовать ее с недавних пор, после  того
как она заметила некоторые странности в поведении мужа, страх, перед которым
даже приближение голодной смерти, казалось, значило очень мало, - боюсь, как
бы опасения мои не подтвердились. Муки нужды и голода я  еще  в  силах  была
перенести, в силах была видеть, как ты  их  переносишь,  но  ужасные  слова,
которые  последнее  время  я  от  тебя  слышу,  -  ужасные  мысли,   которые
прорываются у тебя во сне... стоит мне  подумать  о  них,  и  меня  начинают
одолевать догадки...
     - Не надо никаких догадок, - перебивая ее, сказал  Вальберг.  -  Я  все
тебе расскажу сам. - И по мере того как он говорил,  безумное  выражение  на
его лице сменилось совершенно здравой и спокойной уверенностью;  от  прежней
напряженности  всех  его  черт  не  осталось  и   следа;   взгляд   сделался
пристальным, голос - твердым. - С тех пор  как  нас  одолела  нужда,  каждый
вечер я выходил из дома, чтобы добыть что-нибудь  на  пропитание;  я  умолял
помочь мне каждого прохожего на моем пути. А последние дни  я  каждый  вечер
встречаюсь с Врагом рода человеческого; он...
     - Родной мой, прошу тебя,  оставь  эти  ужасные  мысли,  это  все  твое
расстроенное воображение.
     - Выслушай меня, Инеса, я вижу это существо перед  собою  так  же,  как
вижу тебя; я слышу его голос так же отчетливо, как ты  сейчас  слышишь  мой.
Нужда и нищета не очень-то  располагают  к  игре  воображения;  они  слишком
крепко держатся за действительность.  Голодный  человек  никогда  не  станет
воображать,  что  он  сидит  на  каком-нибудь  пиршестве,  что   перед   ним
расставлено множество яств и что искуситель приглашает его сесть за  стол  и
наесться досыта. Нет, Инеса, нет, сам дьявол или некий верный посланец  его,
принявший человеческий облик, осаждает меня каждую ночь, и я  не  знаю,  как
мне избавиться от расставленных им сетей.
     - А как он выглядит? - спросила Инеса, делая вид, что хочет  продолжать
начатый разговор, но втайне надеясь, что сумеет придать  мыслям  его  другое
направление.
     - Это человек средних лет, серьезный и степенный на вид; в  облике  его
нет ничего особенно примечательного, за  исключением  того,  что  глаза  его
издают такой блеск, какого люди вынести не в силах. Иногда он устремляет  их
на меня, и я чувствую, что подпадаю под  власть  его  чар.  Каждую  ночь  он
осаждает меня, и мало кто способен, подобно мне, выдержать этот соблазн.  Он
предложил мне - и доказал, что это в его власти, - доставить мне  все,  чего
только ни пожелает охваченный жадностью человек, при условии, что... Нет! Не
могу я произнести этих слов! Это такой ужас, такое святотатство,  что,  даже
когда слышишь их, грех твой, должно  быть,  не  меньше,  чем  когда  ты  это
условие принимаешь!
     Все еще отказываясь ему верить и вместе с тем считая, что лучший способ
излечить его от навязчивого бреда - это  снисходительность  и  ласка,  Инеса
спросила его, что же это за условие. Хоть, кроме них двоих, в комнате никого
не было, Вальберг нашел возможным сказать это только шепотом, и тогда Инеса,
рассудок которой оставался непомраченным и которая была женщиной спокойной и
уравновешенной по натуре, вспомнила вдруг, что еще в юные годы,  задолго  до
того, как она уехала из Испании, ей привелось  слышать  о  некоем  существе,
которому было позволено странствовать по стране и была дана власть  искушать
подобными же предложениями людей, попадавших в беду, причем ни один  человек
никогда не соглашался принять его условия;  не  соглашались  даже  те,  кому
грозила гибель и чье отчаяние доходило до предела. Инесу никак  нельзя  было
назвать женщиной суеверной, однако, сопоставив свои прежние  воспоминания  с
тем, что теперь она услыхала из уст мужа, она содрогнулась при мысли о  том,
что и он может быть подвергнут такому же искушению. И она старалась  сделать
все, что только могла, чтобы душевные силы его не ослабели и он ни при каких
обстоятельствах не пошел на сделку с совестью, и пустила  для  этого  в  ход
такие доводы, которые годились независимо от того, сделался  ли  он  жертвой
своего расстроенного воображения или его действительно  преследовал  дьявол.
Она напомнила ему, что если даже в Испании, где  вершит  свои  мерзкие  дела
антихрист и где всесильна власть колдовских чар и духовных соблазнов, - если
даже в этой стране страшное предложение, на которое, он намекал, отвергалось
с таким явным отвращением, то человеку,  исповедующему  чистое  евангельское
учение, надлежит отказаться от него с удесятеренной силой  -  и  чувства,  и
священного негодования.
     - Не ты ли, - сказала эта самоотверженная женщина, - не  ты  ли  первый
научил меня, что спасительные  истины  следует  искать  только  в  Священном
писании; я поверила тебе и во  имя  этой  веры  сделалась  твоей  женой.  Мы
соединены с тобою не так плотью, как духом ибо плоти нашей,  как  видно,  не
суждено долго длиться. Ты старался привлечь мое внимание не  к  рассказам  о
легендарных святых, а к житиям первых апостолов и мучеников истинной церкви.
В творениях этих я ничего  не  читала  о  "добровольном  послушании"  или  о
причиняемых самому себе напрасных страданиях, а читала о том, что  избранный
богом народ был "унижен, мучим, гоним". Так неужели же мы осмелимся роптать,
что нам достается участь тех, на кого ты указывал мне как  на  пример  того,
как надо переносить страдания? Их лишали всего, им приходилось  скитаться  в
овечьих и козьих шкурах; истекая кровью, они боролись с грехом. Так  неужели
же после  того,  как  деяния  их,  о  которых  мы  читали  с  тобою  вместе,
воспламеняли наши сердца, мы еще осмелимся сетовать на нашу судьбу?  О  горе
нам! Чего стоят чувства до тех пор, пока жизнь не подвергнет их  испытаниям!
Как же мы обманывали себя, думая, что разделяем веру  этих  праведников,  не
помышляя даже об искусах, которые посылаются  человеку,  чтобы  он  все  это
доказал на деле. Мы читали  о  тюрьмах,  о  пытках  и  о  кострах!  А  потом
закрывали книгу и садились за вкусную еду,  и  засыпали  в  мягкой  постели.
Ублаготворенные всеми земными усладами, мы  успокаивали  себя  мыслью,  что,
если на нашу долю выпадут такие же испытания, какие выпали им,  мы  выдержим
их так же, как выдержали когда-то они. И вот _наш_ час  настал,  жестокий  и
страшный час!
     - Да, он настал, - содрогаясь повторил за ней муж.
     - Так неужели же мы теперь должны отступить? - спросила жена. -  Предки
твои в Германии были первыми, которые приняли преобразованную религию; ты же
сам мне рассказывал, как они проливали за нее кровь, как горели  за  нее  на
огне. Можно ли сделать большее в подтверждение ее правоты?
     - Думаю, что да, - сказал Вальберг,  в  глазах  которого  был  ужас,  -
принять за нее голод! О Инеса, - вскричал он, судорожно хватая ее за руку, -
я понял... понимаю сейчас, что смерть  на  костре  -  это  милость  божия  в
сравнении с муками нескончаемого медленного голодания,  в  сравнении  с  той
смертью, какою мы умираем день ото дня и все-таки не  можем  никак  умереть!
Что это такое? - воскликнул он, вдруг ощупывая руку  ее,  которую  держал  в
своей.
     - Это моя рука, милый, - ответила жена, вся дрожа.
     - Твоя рука! Не может этого быть! У тебя всегда  была  такая  свежая  и
нежная кожа, а тут что-то сухое; неужели это человеческая рука?
     - Да, это моя рука, - сказала его жена и заплакала.
     - Значит, ты очень изголодалась, - сказал Вальберг, словно  пробуждаясь
ото сна.
     - Все мы последнее время голодаем, - ответила Ииеса, радуясь тому,  что
к  мужу  ее  возвращается  рассудок,  пусть  даже  ценою  такого  тягостного
признания. - Всем нам пришлось нелегко, но мне было легче всех. Когда  семья
голодает, дети думают о еде, а мать - только  о  детях.  Я  довольствовалась
самым малым; мне хватало, право же, мне даже не особенно хотелось есть.
     - Тсс! - перебил ее Вальберг, - что за странные звуки,  слышишь?  Точно
хрипит умирающий.
     - Это дети стонут во сне.
     - Отчего же они стонут?
     -  Наверное,  от  голода,  -  сказала  Инеса,  невольно  возвращаясь  к
тягостной, но ставшей уже привычною мысли, что бедствиям их нет конца.
     - А я  преспокойно  сижу  и  слушаю  их  стоны!  -  вскричал  Вальберг,
вскакивая со стула. - Я сижу и слушаю, как в их безмятежный  сон  вторгаются
муки голода, а ведь стоит мне только сказать одно слово, и я  могу  засыпать
эту комнату целыми горами золота, и за это мне придется заплатить только...
     - Заплатить чем? - спросила Инеса, прижимаясь к нему. - Чем? Подумай об
этом! Что может быть для человека дороже  души?  О,  пусть  лучше  мы  будем
голодать, пусть лучше мы все умрем и тела наши будут гнить у тебя на глазах,
только не губи свою душу, не соглашайся на этот страшный...
     - Выслушай меня, женщина!  -  воскликнул  Вальберг,  устремляя  на  нее
взгляд, почти такой же сверкающий  и  неистовый,  как  взгляд  Мельмота,  от
которого он, должно быть, и перенял этот слепящий блеск. - Выслушай меня!  Я
погубил свою душу! Те, которые умирают в муках голода, не знают бога, да  он
им и не нужен; если я останусь тут голодать вместе с моими детьми, то  можно
быть уверенным, что я все равно буду  кощунствовать  и  осыпать  проклятиями
того, кто меня сотворил. Так не лучше ли  сразу  отречься  от  него  на  тех
страшных условиях, которые мне  предлагают?  Послушай,  что  я  тебе  скажу,
Инеса, и не дрожи. Видеть, как дети мои умирают  от  голода,  для  меня  все
равно, что порешить с собой и остаться на веки веков нераскаянным грешником.
А если я заключу этот  страшный  договор,  я  ведь  смогу  еще  когда-нибудь
раскаяться, смогу его расторгнуть! Тут еще есть какая-то надежда,  а  там  -
там никакой, никакой! Руки твои обнимают меня, но от прикосновения  их  меня
обдает холодом! Ты вся исхудала, стала  как  тень!  Укажи  мне  какой-нибудь
другой способ накормить семью, и я оплюю Искусителя, я прогоню его прочь! Но
что мне еще придумать? Так пусти же меня, пусти, я пойду к нему!  Ты  будешь
молиться за меня, Инеса, не правда ли? И дети тоже? Нет, пусть они лучше  не
молятся за меня! Я поддался отчаянию, я  позабыл,  что  должен  молиться,  и
теперь их молитвы станут для меня упреком. Инеса! Инеса!  Как?  Неужели  это
уже не ты, только бездыханное тело?
     Так оно действительно и было: н