нулась к нему, как лань: едва ли не в каждом движении
ее сливались воедино живость  и  робость,  доверчивость  и  пугливость.  Она
вскочила и с песчаного берега  кинулась  к  своему  любимому  дереву,  потом
вернулась вместе с охранявшими ее павлинами,  которые  сразу  же  распустили
свои великолепные хвосты, словно чувствуя, что госпоже их грозит  опасность,
и, возбужденно хлопая в ладоши, казалось, приглашала их разделить радость, с
которой она взирала на _выросший на песке новый цветок_.
     Чужестранец подошел ближе и, к великому удивлению Иммали,  заговорил  с
ней на языке, который она помнила с детских лет  и  словам  которого  тщетно
пыталась обучить своих павлинов, попугаев и клестов. Но она так давно уже ни
с кем не говорила на этом языке, что успела его позабыть, и теперь  для  нее
было радостью слышать давно забытые ею слова из человеческих уст.  И  когда,
следуя существующему обычаю, чужестранец сказал ей:
     -  Здравствуй,  прелестная  девушка,   -   она   ответила   фразой   из
христианского катехизиса, заученной ею еще в детстве:
     - Меня сотворил бог.
     - Ты - самое прекрасное из всего, что он создал, - сказал  чужестранец,
взяв ее за руку, и устремил на  нее  глаза,  которые  и  ныне  еще  горят  в
глазницах этого обольстителя из обольстителей.
     - Нет, - возразила Иммали. - У него  есть  творения  более  прекрасные.
Роза румянее меня, пальма - выше, а волна - сильнее; но все они  изменяются,
а я никогда не меняюсь. Я стала выше и  сильнее,  а  розовые  кусты  увядают
дважды в год, и, когда сотрясается земля, скала раскалывается и  в  ее  щели
залетают летучие  мыши;  волны  в  ожесточении  нападают  друг  на  друга  и
становятся серыми и совсем непохожими  на  то,  чем  они  бывают,  когда  их
озаряет луна, направляющая свежие ветки целовать мои ноги, когда я  стою  на
мягком песке. Каждый раз я пытаюсь собрать их, но они ускользают у  меня  из
руки, стоит мне опустить ее в воду.
     -  Ну  а  звезды  поймать  тебе  удавалось?  -  спросил  чужестранец  и
улыбнулся.
     - Нет, - ответила девушка, - звезды - это цветы, что растут на небе,  а
лучи луны - это небесные ветки; но как ни ярки эти цветы, цветут они  только
по ночам, и мне больше по душе те, что я могу собирать  и  вплетать  себе  в
волосы. Раз как-то я всю ночь зазывала к себе звезду,  и  та  наконец  вняла
моим уговорам и спрыгнула ко мне с неба, точно павлин из гнезда; сколько раз
потом она пряталась от меня в манговых  деревьях  и  тамариндах,  и  хоть  я
искала ее среди листвы до тех пор, пока месяц не бледнел и  не  уставал  мне
светить, так и не удавалось ее найти. Но откуда ты? На тебе нет  чешуи,  как
на тех чудн_ы_х тварях, что водятся в морских глубинах и  плещутся  в  воде,
когда солнце садится и я взираю с берега на его заходящие лучи;  ты  не  так
мал ростом и у тебя не такая темная кожа, как у тех, кто прибывает ко мне из
других миров по морю, в домиках, которые опускают ноги свои в воду  и  могут
на ней держаться. Откуда ты? Ты не блестишь так, как звезды, что живут  надо
мною в синем небе, и вместе с тем ты не так безобразен, как те, что  прыгают
в темном море у моих ног. Где ты рос и как ты попал сюда? На берегу  нет  ни
единой лодки, и хотя раковины так легко носят  по  воде  рыбок,  что  в  них
живут, ни одна из них меня бы не удержала. Стоит мне только опустить ногу на
их створку, отливающую пурпуром и багрецом, как они сразу же  погружаются  в
песок.
     - Прелестное созданье, - сказал чужестранец, - я прибыл  из  мира,  где
таких, как я, целые тысячи.
     - Не может этого быть! - воскликнула Иммали, - ведь я живу здесь  одна,
и в других мирах все должно быть так же.
     - Я говорю тебе правду, - сказал чужестранец.
     Иммали промолчала; должно быть, ей впервые приходилось напрягать мысль,
и это требовало от нее немалых усилий, -  ведь  вся  жизнь  ее  определялась
счастливыми наитиями и бездумными инстинктами, - а потом воскликнула:
     - Мы оба с тобой, верно, выросли в мире голосов, я  ведь  понимаю  твою
речь лучше, чем щебетанье клеста или  крик  павлина.  Как  радостно,  должно
быть, жить в мире, где звучат эти голоса, чего бы я только не отдала за  то,
чтобы розы мои росли в таком мире, где речь моя находит отклик!
     В эту минуту в поведении чужестранца появились признаки  того,  что  он
голоден; Иммали сразу же это поняла и велела ему следовать за нею туда,  где
были рассыпаны по земле плоды смоковниц и  тамариндов,  где  ручей  был  так
прозрачен, что можно было разглядеть каждую пурпурную  раковинку  на  дне  и
зачерпнуть скорлупою кокосового ореха прохладной воды, что струилась в  тени
манговых деревьев. Дорогой она успела рассказать ему о себе все, что  знала.
Она сказала, что она дочь пальмы, что под сенью  этого  дерева  она  впервые
поняла, что живет на свете, что мать ее давно уже засохла и перестала  жить,
что сама она уже очень стара, что она много раз видела, как на стеблях своих
вянут розы, и что, хоть на месте их и распускаются потом новые,  они  ей  не
так милы, как те, что  увяли:  те  были  гораздо  крупнее  и  ярче;  что  за
последнее время, правда, все предметы сделались меньше: теперь вот  она  без
труда может  дотянуться  рукою  до  плодов  манго  на  ветке,  а  раньше  ей
приходилось ждать, пока они упадут  на  землю;  вода  же  поднялась  выше  -
раньше, чтобы попить, ей приходилось нагибаться и становиться на  колени,  а
теперь она легко может черпать ее кокосовой скорлупой.  В  довершение  всего
она добавила, что она много старше, чем месяц, ибо видела, как он  убывал  и
становился не ярче светлячка, а тот,  что  светит  им  сейчас,  тоже  начнет
уменьшаться и наместо него придет новый, такой узенький, что она никогда  бы
не назвала его именем, которое дала первому, - ночное солнце.
     - Но откуда же ты знаешь  язык,  на  котором  говоришь,  -  спросил  ее
чужестранец, - ведь ни клесты, ни павлины не могли тебя ему научить?
     - Сейчас скажу, - ответила Иммали с какой-то торжественностью  в  лице,
которая волновала и в то же время немного смешила; во  взгляде  ее  сквозило
лукавство, столь свойственное прелестному полу, - из  мира  голосов  ко  мне
прилетел сюда дух и нашептывал мне звуки, которых я никогда не могла забыть,
а было это еще задолго до того, как я родилась.
     - Может ли это быть? - спросил чужестранец.
     - О да, задолго до того, как  я  могла  поднять  с  земли,  смокву  или
зачерпнуть пригоршнею воду,  это  было  раньше,  чем  я  родилась.  Когда  я
родилась, я была ростом еще ниже, чем розовый бутон; мне тогда  хотелось  до
него дотянуться; а теперь я приблизилась к месяцу, как  пальма,  порою  даже
мне удается поймать его лучи раньше, чем ей; я, верно, очень высокая и очень
старая.
     Услыхав эти слова,  чужестранец  прислонился  к  дереву,  на  лице  его
появилось какое-то странное выражение. Он  отказался  от  плодов  манго,  от
воды,  которые  это  прелестное  и  беспомощное  создание  ему   предлагало,
посмотрел на нее и во взгляде его  в  первый  раз  мелькнула  едва  уловимая
жалость. Однако это странное чувство не могло длиться  долго  в  том,  кому,
вообще-то говоря, оно было чуждо. На лице его  вскоре  появилось  совершенно
другое выражение: оно преисполнилось иронии и дьявольской злобы.  Иммали  не
могла понять этой перемены.
     - Так, выходит, ты живешь здесь одна, - спросил он, - и у тебя даже нет
подруги?
     - Как же, есть! - ответила Иммали, - у меня есть друг, и он  прекраснее
всех здешних цветов. Среди роз, чьи лепестки осыпаются в воду, нет ни одной,
что могла бы цветом своим сравниться с его лицом. Друг этот живет под водой,
но на щеках у него яркий румянец. Он тоже целует меня, только  губы  у  него
очень холодные, а когда я хочу поцеловать его, то он принимается плясать,  и
красивое лицо его дробится на тысячи лиц,  и  все  они  улыбаются  мне,  как
совсем маленькие звезды. Но хоть у друга моего и тысяча лиц, а у меня только
одно, меня все же в нем что-то смущает. Встречаемся мы с ним только у речки,
когда солнце стоит высоко, и его уже никак не найти,  когда  стелются  тени.
Как только я поймаю его, я становлюсь на колени и принимаюсь  его  целовать,
но теперь он так вырос, что подчас мне хочется, чтобы он был меньше. Губы  у
него сделались  такими  толстыми,  что  за  каждый  его  поцелуй  приходится
целовать их без счета.
     - А кто же все-таки твой друг,  мужчина  это  или  женщина?  -  спросил
чужестранец.
     - А что значат эти слова? - в свою очередь спросила Иммали.
     - Я хочу знать, какого пола твой друг?
     Однако на этот вопрос чужестранец не мог получить  ответа,  который  бы
сколько-нибудь его удовлетворил, и только на следующий день, когда он  снова
посетил остров, он обнаружил, что догадка его подтвердилась:  склоняясь  над
речкой, в которой отражалось ее собственное лицо, и припадая к воде, девушка
радостно ласкала его на разные лады. Чужестранец какое-то  время  следил  за
нею, и черты его  то  и  дело  меняли  свое  выражение  по  мере  того,  как
проносились мысли, разобраться в  которых  обыкновенному  человеку  было  бы
очень трудно. Ведь за всю жизнь это была первая из намеченных им жертв,  при
виде  которой  в  нем  пробудилось  раскаяние.  Радость,  с  которой  Иммали
встретила его, казалось, вновь возвратила все человеческое  сердцу,  которое
давно его отвергло, и на какое-то мгновение  он  испытал  чувство,  подобное
тому, которое господин его испытывал, покидая  райские  кущи,  -  жалость  к
цветам, которые он решил погубить навеки.  Он  посмотрел,  как  она  порхала
перед ним, как протягивала руки, как приветливо блестели ее глаза, и  только
глубоко вздохнул, услыхав обращенные к  нему  ласковые  слова,  -  они  были
исполнены той первозданной свежести, какая могла быть лишь у существа, жизнь
которого проходила среди пения птиц и  журчания  ручейков.  При  всем  своем
неведении она не могла не выказать смущения по поводу  того,  как  он  вдруг
очутился на острове,  если  нигде  не  видно  никаких  признаков  лодки.  Он
уклонился от прямого ответа на ее вопрос и только сказал:
     - Иммали, я прибыл сюда  из  мира,  совершенно  непохожего  на  тот,  в
котором живешь ты среди не имеющих души цветов и бездумных птиц. Я прибыл из
мира, где все, как и я, умеют и говорить, и думать.
     От удивления и восторга Иммали какое-то время не могла  даже  вымолвить
слова; наконец она вскричала:
     - О, как живущие в этом мире, должно быть, любят друг друга! Ведь  я  и
то люблю моих бедных птичек, мои цветы  и  деревья,  которые  дают  тень,  и
ручейки, которые поют мне свои песни!
     Чужестранец улыбнулся:
     - Во всем этом мире, быть может, нет существа такого красивого и такого
невинного, как ты. Это мир страданий, греховный и суетный мир.
     Ей стоило немалого труда  понять  значение  этих  слов,  но  когда  она
поняла, она воскликнула:
     - О, если бы только я могла жить в этом мире, я  бы  сделала  там  всех
счастливыми!
     - Ты бы не смогла, Иммали, - сказал чужестранец, - мир этот так  велик,
что тебе понадобилась бы целая жизнь, чтобы пройти его от края до края, и за
один раз тебе удастся говорить только с очень немногими страдальцами, а горе
их подчас так велико, что облегчить его свыше человеческих сил.
     Услыхав эти слова, Иммали залилась слезами.
     - Слабое, но прелестное создание, - сказал чужестранец, -  о,  если  бы
твои слезы  могли  исцелить  снедающий  человека  недуг,  успокоить  метания
истерзанного сердца, если бы они могли смыть бледную пену  с  запекшихся  от
голода губ, а главное - погасить огонь недозволенной страсти!
     Иммали в ужасе слушала эти речи и могла только пролепетать в ответ, что
всюду, куда она ни пойдет, она принесет  с  собою  людям  здоровым  цветы  и
сияние солнца и усадит их всех под сень своего  тамаринда.  А  что  касается
недугов и смерти, то она еще издавна привыкла  видеть,  как  цветы,  увядая,
умирают своей прекрасной естественной смертью.
     - И, может быть, - добавила она, задумавшись, - коль скоро, даже  когда
они увянут, восхитительный запах их остается, то, может быть, и _способность
думать_ также сможет жить после того, как истлеет тело, и при мысли об  этом
сердце наполняется радостью.
     Она сказала, что ничего не  знает  о  страсти  и  не  может  предлагать
никаких  средств  от  неведомого  ей  зла.  Ей  приходилось  видеть,  как  с
наступлением осени вянут цветы, но она  никак  не  может  себе  представить,
зачем это цветок вдруг стал бы губить себя сам.
     - А неужели тебе никогда не случалось видеть в лепестках его червяка? -
спросил чужестранец, пуская в ход всю присущую развращенности софистику.
     - Да, случалось, - ответила Иммали, - но ведь червяк же  не  родится  в
цветке, а собственные листья не могут причинить ему никакого вреда.
     Между ними завязался спор, но душе Иммали присуща была  такая  чистота,
что, как ни любознательна она была и как ни восприимчива ко  всему,  что  он
говорил, речи его все равно не могли  причинить  ей  вреда.  Ее  шутливые  и
беспорядочные ответы, ее необузданное и причудливое воображение,  острота  и
сила ее хоть и недостаточно развитого ума и, превыше всего, ее  природное  и
_безошибочное_ чутье в отношении того, что хорошо и что  плохо,  -  все  это
вместе  взятое  составляло  такую  броню,  которая  смущала  и  приводила  в
замешательство искусителя больше, чем если бы  ему  пришлось  столкнуться  с
целым  полчищем  _казуистов_  из  прославленных  в  те  времена  европейских
академий. Он был очень силен в ученой логике, но эта логика, логика сердца и
природы, была ему недоступна. Говорят, что самый бесстрашный лев "склоняется
перед целомудрием и девической гордостью" {4}.
     Искуситель помрачнел и собирался уже уйти, как  вдруг  заметил,  что  в
ясных глазах Иммали проступают слезы; он понял, что простодушная  печаль  ее
неспроста, и его охватило какое-то зловещее предчувствие.
     - Ты плачешь, Иммали? - спросил он.
     - Да, - ответила девушка, - я каждый раз плачу, когда вижу, как  солнце
скрывается в тучах. Так неужели и ты, солнце моего сердца, тоже скроешься во
мраке?  Неужели  ты  не  взойдешь  еще  раз?  Неужели  нет?  -  и  со   всей
доверчивостью, на которую  способно  существо,  не  искушенное  жизнью,  она
припала губами к его руке. - Неужели нет? Я уже больше не буду любить ни мои
розы, ни моих павлинов, если ты не вернешься, они ведь не умеют говорить  со
мной так, как говоришь ты, и я не могу передать им ни одной моей мысли, а от
тебя я узнаю столько всего нового. О, как бы я хотела,  чтобы  у  меня  было
много мыслей _о мире, который страдает_, о том, из которого ты пришел;  а  я
верю, что ты действительно пришел оттуда, ибо до того, как я тебя увидела, я
никогда не испытывала муки, которая не была бы мне и радостью, а теперь  все
становится для меня мукой, стоит только мне подумать, что ты не вернешься.
     - Я вернусь, красавица моя, Иммали, - сказал чужестранец,  -  и,  когда
вернусь, дам тебе заглянуть в уголок того мира, откуда я пришел и  где  тебе
скоро придется жить самой.
     - Так, значит, я увижу тебя там, - сказала Иммали, -  иначе  как  же  я
буду _говорить мыслями_?
     - Ну да, разумеется.
     - Но почему же ты все повторяешь по два  раза,  мне  достаточно  одного
твоего "да".
     - Да, увидишь.
     - Тогда прими от меня эту розу и будем вместе вдыхать ее аромат, как  я
всегда говорю другу моему, что глядит на меня  из  воды,  когда  наклоняюсь,
чтобы его поцеловать; только тот мой друг отнимает у меня розу, прежде чем я
успею к ней прикоснуться, а моя остается в воде. Ты ведь возьмешь эту  розу,
не правда ли? - сказала красавица, наклоняясь к нему.
     - Возьму, - ответил  чужестранец  и  взял  цветок  из  букета,  который
держала перед ним Иммали. Это была уже увядшая роза. Он схватил ее и спрятал
на груди.
     - А как же ты без лодки переправишься через это темное море? - спросила
Иммали.
     - Мы еще увидимся с  тобой,  увидимся  _в  мире  страданий_,  -  сказал
чужестранец.
     - Спасибо тебе, спасибо, - повторяла Иммали, видя,  как  он  бесстрашно
идет навстречу прибою.
     - Мы еще увидимся, - донесся его голос из волн.
     Покидая остров, он еще дважды посмотрел на прелестную девушку,  которая
так привыкла к уединению; что-то человеческое как  будто  отозвалось  в  его
сердце, но он сорвал с груди своей увядшую розу  и  в  ответ  на  прощальный
взмах руки и на ангельскую улыбку Иммали ответил:
     - Мы еще увидимся.


                                 Глава XVI

                                           Piu non ho la dolce speranza {*}.
                                           {* Больше нет у меня сладостной
                                           надежды {1} (итал.).}
                                                                      Дидона

     Целых семь  дней  утром  и  вечером  ходила  Иммали  по  пескам  своего
пустынного острова, но так нигде и не  встретила  чужестранца.  Ее  утешало,
однако, его обещание, что они встретятся в мире страданий, и  она  повторяла
про себя эти его слова, словно черпая в них отраду и надежду.  Тем  временем
она как-то подготовила себя к вступлению в этот мир и  на  основании  всего,
что ей было известно о растениях и животных, составила себе представление  о
непонятной для нее человеческой доле. Укрывшись в тени, она не спускала глаз
с увядающей розы.
     - Алая кровь, что вчера еще текла в ее жилах, стала сегодня пурпуровой,
а завтра уже почернеет и начнет высыхать,  -  сказала  она,  -  но  роза  не
страдает, умирает она терпеливо, а вот лютик и тюльпан,  что  растут  с  нею
рядом, те, как видно,  равнодушны  к  участи  подруги,  иначе  цветы  их  не
оставались бы такими яркими. Но возможно ли такое  в  мире,  где  все  умеют
думать? Разве я могла бы спокойно взирать на то, как он вянет и  умирает,  и
сама не увянуть, не умереть вместе с ним? Конечно же нет!  Как  только  этот
цветок начнет увядать, я стану росой, которая его освежит.
     Она  попыталась  расширить  свой  кругозор,  приглядываясь  к   царству
животных. Птенец клеста выпал из своего висячего гнезда и разбился насмерть.
Заглянув сквозь дырку, которую эта умная птица проделывает  в  нижней  части
гнезда, чтобы уберечь птенцов от стервятников, Иммали увидела, как  родители
прилетели туда; в маленьких клювах у них были светляки. Птенчик лежал  перед
ними мертвый. Увидав его, Иммали, залилась слезами.
     - Ах, вы  не  умеете  плакать,  -  воскликнула  она,  -  какое  у  меня
преимущество перед вами! Ваш птенчик, ваше собственное дитя, лежит  мертвый,
а вы еще можете есть. Неужели я могла бы пить кокосовое молоко, если бы  ему
было уже не дано его вкусить? Я начинаю понимать то,  что  он  мне  говорил:
думать - означает страдать, и мир мысли, должно быть, в то же  время  и  мир
терзаний. Но до чего же сладостны эти слезы! Прежде я плакала от счастья, но
есть, оказывается, страдание, и оно сладостнее, чем мое счастье, и это новое
чувство я ощутила только тогда, когда  увидала  его.  О,  как,  верно,  всем
захотелось бы думать, чтобы испытать радость, которую приносят слезы!
     Но не одно только раздумье занимало все это время Иммали; в  сердце  ее
закралась новая тревога, и в промежутках между размышлениями и  слезами  она
принялась с  жадностью  собирать  самые  яркие,  разрисованные  прихотливыми
узорами раковины и украшать ими руки и волосы. Каждый день меняла  она  свое
сплетенное из цветов одеяние, и не  проходило  часу,  как  ей  уже  начинало
казаться, что цветы эти вянут; потом она наполнила  самые  крупные  раковины
самой свежей водой, а скорлупы  кокосовых  орехов  -  сладчайшими  смоквами,
пересыпала их розами и искусно расставляла на  каменной  скамье  разрушенной
пагоды. Время, однако, шло, а чужестранец не появлялся, и Иммали, увидав  на
следующий день, что никто не прикоснулся к приготовленн