ды. Она привыкла к тому, что все эти различные суждения
и взгляды часто высказывались с самым неистовым ожесточением, и поэтому ей в
отличие  от  Маргарет  никогда   не   была   свойственна   та   высокомерная
аристократическая  предвзятость,  которая  сметает  все  на  своем  пути   и
заставляет как благоденствующих, так и терпящих  бедствие  платить  дань  ее
гордому торжеству. С тех пор как  Элинор  была  допущена  в  дом  деда,  она
сделалась  еще  более  смиренной  и  терпеливой,  еще   более   покорной   и
самоотверженной. Вынужденная выслушивать, как поносят дорогие ей  взгляды  и
как унижают людей, которых она  привыкла  чтить,  она  сидела  в  молчаливой
задумчивости; и, сопоставив противоположные крайности, которые ей выпало  на
долю увидеть, она пришла к правильному выводу, что каждая из сторон, как  бы
ни искажали ее побуждений страсть и корысть, заслуживает внимания и что если
столкновение рождает такую силу мысли и действия, то это означает, что  и  в
той и в другой есть нечто великое и благое. Не могла она  и  допустить,  что
все эти люди ясного ума и могучего духа останутся навеки противниками и  что
предназначение их именно таково; ей нравилось думать, что это дети,  которые
всего-навсего "сбились с пути"  оттого,  что  стали  возвращаться  домой  по
тропинке, ведшей куда-то в сторону, и  что  они  будут  счастливы  собраться
снова в доме отца, озаренные светом его  присутствия,  и  только  улыбнутся,
вспомнив о тех раздорах, которые разъединяли их в пути.
     Несмотря на все то, что было привито ей  в  детстве,  Элинор  научилась
ценить те преимущества, которые ей давало пребывание в доме покойного  деда.
Она любила литературу, особенно поэзию. Это была пылкая, наделенная  богатым
воображением натура, и ей по  душе  пришлись  и  раздолье  живописных  мест,
окружавших замок, и рассказы о высоких деяниях, звучавшие в его  стенах,  на
которые, казалось, откликался в них каждый  камень,  подтверждая  истинность
услышанных слов, и героические, рыцарственные характеры  его  обитателей.  И
когда они вспоминали о доблести и отваге своих далеких предков, что  глядели
на них с фамильных портретов, казалось, что  те  вот-вот  сойдут  к  ним  из
золоченых рам и примут участие в разговоре. Как все это было  не  похоже  на
то, что она видела в детстве! Мрачные и тесные комнаты, где не было никакого
убранства, где не пробуждалось никаких мыслей, кроме  ужаса  перед  будущим.
Нескладная одежда, суровые лица, обличительный  тон  и  полемическая  ярость
хозяев или гостей вызывали в ней чувство, за которое она упрекала  себя,  но
преодолеть которого не могла; и хотя она по-прежнему  оставалась  убежденною
кальвинисткой и, строго придерживаясь  своей  веры,  слушала,  когда  только
могла, проповеди  пасторов-диссидентов,  в  литературных  вкусах  своих  она
обрела  ту  утонченность,  а   в   манерах'   ту   исполненную   достоинства
обходительность, какие пристало иметь молодой девушке, происходившей из рода
Мортимеров.
     При том что она была совершенно непохожа  на  свою  двоюродную  сестру,
Элинор, как и та, была удивительно хороша собою. В пышной  красоте  Маргарет
было какое-то ликующее торжество; в каждом  движении  ее  ощущалась  знающая
себе цену стать, каждый взгляд требовал поклонения и в тот же миг  неизменно
его  получал.  В  облике  Элинор,  бледной   и   задумчивой,   было   что-то
трогательное; ее черные как смоль волосы в соответствии с модою  тех  времен
бесчисленными локонами ниспадали с плеч, и казалось, что каждый из них завит
самою природой; они так бережно  обрамляли  ее  лицо,  окутывали  его  такою
легкой тенью, что можно  было  подумать,  что  это  покрывало,  под  которым
монахиня скрывает свои черты. Но, тряхнув головой, девушка вдруг  откидывала
их назад, и лицо ее озарялось тогда ярким блеском темных глаз, вспыхивавших,
как звезды среди вечернего сумрака с его густеющими  тенями.  Одевалась  она
богато, ибо это предписывали вкусы и привычки  миссис  Анны:  даже  в  самые
тяжелые  дни,  которые  переживала  семья,  та  не  позволяла  себе  никаких
отступлений от строгой  аристократической  одежды  и  считала  святотатством
стать на молитву, даже если молитвы эти совершались в замковой  зале,  иначе
чем в шелках  и  бархате,  которые,  подобно  старинному  вооружению,  могли
держаться прямо и им не было для  этого  нужды  в  человеческом  теле.  И  в
очертаниях стана Элинор, и в каждом ее  движении,  исполненном  удивительной
гармонии, была какая-то особая вкрадчивая мягкость; в прелестной  улыбке  ее
был оттенок грусти, нежный голос ее был полон какого-то скрытого трепета,  а
взгляд, казалось, о чем-то молил, и  надо  было  быть  совершенно  бездушным
существом, чтобы на эту мольбу не откликнуться. Ни один из женских портретов
Рембрандта с их единоборством  света  и  тени,  ни  одна  из  запоминающихся
выразительных фигур Гвидо {22}, которые словно парят между землею  и  небом,
не могли бы соперничать с Элинор ни цветом лица, ни очертаниями своих  форм.
Лицу ее не хватало лишь одного штриха, и штрих этот  суждено  было  положить
отнюдь не ее физической красоте, не формам ее и не  краскам.  Он  пришел  от
чувства, чистого и сильного, глубокого и безотчетного. Это был тайный огонь,
и он сиял у нее в глазах, и от него лицо ее казалось еще бледнее; он  снедал
ее сердце, а в воображении своем она,  подобно  несчастной  царице  в  поэме
Вергилия {23}, сжимала в  объятиях  юного  херувима;  огонь  этот  оставался
тайною даже для нее. Она знала, что ощущает какой-то жар, но не  знала,  что
это такое.
     Когда ее в первый раз привезли в замок и к ней  с  достаточным  hauteur
{Высокомерием (франц.).} отнеслись и дед и его сестра - они никак  не  могли
забыть о низком происхождении и фанатических взглядах семьи ее отца,  -  она
запомнила, что среди устрашающего величия и суровой  сдержанности,  которыми
ее там встретили, ее двоюродный брат, Джон Сендел, был единственным, у  кого
нашлись для нее теплые слова и чей лучистый взгляд ободрил ее  и  утешил.  В
воспоминаниях ее он так и остался статным и  обходительным  юношей,  который
помогал ей во всем, что ей приходилось делать, и был  товарищем  ее  детских
игр.
     Совсем еще молодым Джон Сендел по его собственной просьбе был послан на
морскую службу и с тех пор ни разу не появлялся в замке. В годы  Реставрации
воспоминания о заслугах рода Мортимеров и доброе имя, которое  юноша  стяжал
талантами своими и  бесстрашием,  обеспечили  ему  выдающееся  положение  во
флоте. К этому времени Джон Сендел вырос в  глазах  семьи,  которая  вначале
лишь снисходительно его терпела. Даже миссис Анна Мортимер и та начинала уже
беспокоиться, когда долго не было известий об их храбром внуке Джоне.  Когда
она  заговаривала  о  нем,  Элинор  устремляла  на  нее  совсем   особенный,
пламенеющий взгляд: такими в летние вечера бывают закаты; но вместе с тем  в
ту же минуту ею овладевала какая-то тоска, все в ней  словно  замирало:  она
чувствовала, что не может ни думать, ни  говорить,  ни  даже  дышать,  и  ей
становилось легче только тогда,  когда  она  уходила  к  себе  и  заливалась
слезами. Вскоре чувство это сменилось еще более глубокой тревогой.  Началась
война с Нидерландами {24}, и имя капитана Джона  Сендела,  несмотря  на  его
молодость, заняло видное место в ряду имен офицеров, принимавших  участие  в
этой памятной кампании.
     Миссис Анна, издавна привыкшая слышать, как с именами членов  ее  семьи
связывают волнующие рассказы о  героических  подвигах,  ощутила  теперь  тот
подъем духа, который переживала в былые времена, но на этот раз он сочетался
с более радостными мыслями и более благоприятными видами  на  будущее.  Хоть
она и была уже стара и силы начинали ей изменять, все заметили, что, когда в
замок приходили сообщения о ходе войны и когда ей доводилось узнавать о том,
как внук ее отличился в боях и  какое  видное  положение  он  теперь  занял,
походка ее делалась твердой и упругой, высокая фигура ее начинала  держаться
прямо, как в дни молодости, а щеки порою  зардевались  тем  ярким  румянцем,
какой некогда  пробуждал  в  них  шепот  первой  любви.  Когда  высокомерная
Маргарет, разделяя тот всеобщий восторг, при котором все личное растворялось
в славе семьи и отчизны,  слышала  об  опасностях,  которым  подвергался  ее
двоюродный брат (которого  она  смутно  помнила),  она  пребывала  в  гордой
уверенности, что, будь она мужчиной и к  тому  же  последним  потомком  рода
Мортимеров, она встретила бы их с такой же отвагой. Элинор же только дрожала
и плакала, а потом, когда оставалась одна, горячо молилась.
     Можно было, однако, заметить, что тот почтительный интерес,  с  которым
она прежде слушала фамильные предания, так блистательно рассказанные  миссис
Анной, сменился непрестанным и жадным желанием побольше узнать о тех славных
моряках, которые были у них в роду и деяния которых украсили его историю. По
счастью, в лице миссис Анны она нашла словоохотливую рассказчицу, которой не
надо было особенно напрягать свою память и ни разу не пришлось  прибегать  к
вымыслу, когда она увлеченно говорила о тех,  кому  родным  домом  сделалась
водная ширь и для кого полем битвы  был  суровый  пустынный  океан.  Приведя
внучек в увешанную фамильными портретами галерею, она показывала  им  многих
отважных мореплавателей, которых слухи о богатствах  и  благоденствии  стран
недавно открытого мира толкали на отчаянные предприятия, порою  безрассудные
и гибельные, порою же приносившие им такую удачу, которая  превосходила  все
самые радужные мечты этих ненасытных людей.
     - Как это рискованно! Как опасно! -  говорила  Элинор  и  трепетала  от
страха.
     Но когда миссис Анна поведала ей историю ее дяди, человека  причастного
к литературе, образованного и ученого, известного в роду своим благородством
и отвагой, который сопровождал сэра Уолтера Ралея  {24}  в  его  трагической
экспедиции и спустя несколько лет после его трагической смерти умер от горя,
Элинор схватила ее за руку, выразительно  протянутую  к  портрету,  и  стала
умолять ее не продолжать свой рассказ. В семье настолько строго  соблюдались
приличия, что для  того,  чтобы  позволить  себе  такую  вольность,  девушке
пришлось сослаться на нездоровье: сделав вид,  что  ей  стало  не  по  себе,
Элинор испросила у тетки позволения удалиться.
     Время начиная с февраля 1665 года, с первого известия  о  действиях  де
Рейтера {26}, и кончая воодушевившим всех назначением герцога Йоркского {27}
командующим королевским флотом наследница Мортимеров и миссис Анна проводили
в напряженном и радостном ожидании, перебирая  в  памяти  рассказы  о  былой
славе и живя надеждами на новые почести, а Элинор - в глубоком и  безмолвном
волнении...
     В один прекрасный день нарочный, посланный из Лондона в замок Мортимер,
привез письмо, в котором король Карл с  изысканной  учтивостью,  в  какой-то
мере искупавшей его пороки, сообщал о том, что с превеликим интересом следит
за последними событиями еще и потому,  что  они  умножают  славу  рода,  чьи
заслуги он ценит так высоко. Была одержана полная  победа,  и  капитан  Джон
Сендел, по выражению короля, которое  в  силу  приверженности  последнего  к
французским манерам и языку начало  входить  в  употребление,  "покрыл  себя
славой". В самом разгаре морского боя он привез в открытой  шлюпке  послание
лорда Сандвича герцогу Йоркскому под градом пуль, в то время  как  никто  из
старших офицеров ни за что не соглашался исполнить это опасное поручение.  А
вслед за тем, когда корабль голландского адмирала Опдама был  взорван  {28},
среди царившего вокруг хаоса Джон Сендел кинулся в море спасать  несчастных,
обожженных огнем матросов, которые тщетно пытались удержаться на  охваченных
пламенем обломках палубы и тонули, погружаясь  в  клокочущие  волны.  Потом,
будучи послан исполнять новое  опасное  поручение,  Сендел  проскочил  между
герцогом Йоркским и ядром, поразившим сразу графа Фалмута, лорда  Маскери  и
мистера Бойла, и, когда все трое упали в один и тот  же  миг,  опустился  на
колени и недрогнувшей рукой стал вытирать их мозги и кровь, которыми  герцог
Йоркский был выпачкан с головы до  ног  {29}.  Когда  миссис  Анна  Мортимер
читала это, ей много раз приходилось  останавливаться,  ибо  зрение  ее  уже
ослабело, а глаза то и дело заволакивали набегавшие слезы;  дойдя  до  конуа
этого длинного и обстоятельного описания, она вскричала:
     - Он герой!
     Элинор, вся дрожа, едва слышно прошептала:
     - Он христианин.
     Событие это было столь значительно, что оно  открывало  новую  эру  для
семьи, жизнь которой  протекала  столь  уединенно,  питаясь  воображением  и
героическими  воспоминаниями,  что  все  эти  подробности,  перечисленные  в
письме, которое было подписано рукою короля, читались и перечитывались вновь
и вновь. Только о них и говорили, сойдясь за едой, только  их  обсуждали  со
всех  сторон  члены  семьи  Мортимеров,  когда  оставались  одни.   Маргарет
подчеркивала рыцарственность этого поступка, и временами ей  даже  казалось,
что она видела сама страшный взрыв на корабле адмирала Опдама. "И он кинулся
в кипящие волны, чтобы спасти  жизнь  людей,  которые  были  его  врагами  и
которых он победил!" - повторяла про  себя  Элинор.  И  должно  было  пройти
несколько месяцев, прежде чем в воображении  обитательниц  замка  потускнело
это видение славы и королевской признательности; а когда это  случилось,  то
на веках проснувшихся, как у Мисцелла {30}, остались капельки меда.
     С того  дня,  как  было  получено  это  известие,  в  Элинор  произошла
перемена, столь разительная, что она была замечена всеми, кроме  нее  самой.
Ее разыгравшееся необузданное воображение лишило ее душевного  равновесия  и
покоя. В рисовавшихся ей картинах любимые образы золотого детства причудливо
перемежались со зловещими сценами убийств и пролития крови. Перед глазами  у
нее вдруг вставала палуба корабля, вся покрытая трупами, а среди града  ядер
в клубах огня и дыма возвышался  юный  и  страшный  победитель.  Чувства  ее
метались между этими  двумя  противоположностями.  Разум  ее  никак  не  мог
согласиться с тем, что ласково улыбающийся и красивый, как Купидон,  товарищ
ее  детских  игр  и  есть  герой  взбаламученных  войною  морей  и  народов,
охваченных огнем  судов,  окровавленных  одежд,  грома  и  криков  сражений.
Оставшись одна, девушка старалась, насколько ей это позволяло  разгоряченное
воображение, примирить запавшее в душу сияние глаз, синих,  как  пронизанное
росным сиянием летнее небо, с вспышками пламени в горящих глазах победителя,
свет которых разил со страшной силой подобно  удару  меча.  Она  видела  его
перед собой таким, каким он сидел когда-то с  ней  рядом,  улыбающимся,  как
раннее весеннее утро, и сама улыбалась в ответ. Стройная фигура его,  гибкие
упругие движения, детский поцелуй, оставшийся в памяти ощущением  бархата  и
бальзама, - все это было вытеснено в ее снах (ибо мысли ее были не чем иным,
как снами) образом страшного существа, залитого чужою кровью и забрызганного
окровавленными мозгами. "И этого человека я любила?" -  восклицала  тогда  в
ужасе Элинор, вскакивая с постели. Бросаясь из  одной  крайности  в  другую,
душа ее начинала чувствовать, как волною ее относит  куда-то  в  сторону  от
места причала. Ее кидало так от скалы к скале, и каждый такой удар  разбивал
все ее надежды.
     Элинор перестала проводить  время  с  родными,  как  то  всегда  бывало
раньше, и просиживала весь день и большую часть вечера у себя в комнате. Она
жила в уединенной башенке замка, которая выдавалась вперед так, что окна  ее
выходили на три стороны. Там она ждала, когда поднимется ветер, слушала  его
завывания, и в звуках его ей слышались крики о помощи погибающих моряков. Ей
уже больше не хотелось играть на лютне или слушать игру Маргарет, в  которой
было больше выразительности и блеска, - ничто не могло теперь отвлечь ее  от
унылого занятия, которому она предавалась.
     - Тсс! - говорила она своим служанкам, - тсс! Не мешайте  мне  слушать,
как дует ветер! Он развевает немало знамен, возвещающих победу, он  вздыхает
над множеством жертв, над теми, кто сложил голову в бою!
     Ей не давала покоя мысль о том, что один и тот же человек может быть  и
кротким и свирепым; она боялась,  что  того,  кто  был  для  нее  ангелом  в
пустыне, жизнь превратила в храброго, но жестокого моряка, заглушила  в  нем
порывы  тех  благородных  чувств,   которые   побуждали   его   быть   столь
снисходительным к ее промахам,  так  горячо  заступаться  за  нее  перед  ее
гордыми родственниками, принимать участие в ее играх, словом - все  то,  что
делало его тогда  таким  для  нее  необходимым.  Ужасно  было  то,  что  эта
воображаемая жизнь Элинор оказывалась чем-то сродни порывам ветра, когда  те
сотрясали башни замка и налетали на леса, которые пригибались и стонали  под
их страшным  прикосновением.  И  ее  уединенная  жизнь,  сильные  чувства  и
залегшая в глубинах сердца тайная страсть, как видно,  каким-то  страшным  и
необъяснимым образом были связаны с теми блужданиями души, с тем оцепенением
и разума и чувств, которые,  повинуясь  некой  неодолимой  силе,  превращают
дыхание жизни в жизнь, а  дыхание  смерти  -  в  смерть.  Неистовая  страсть
сочеталась  в  ней  с  высоким  благочестием;  но  она  не  знала,  в  каком
направлении ей следует плыть и какому ветру себя доверить. Обуреваемая всеми
этими сомнениями, она дрожала, сбивалась и  в  конце  концов,  бросив  руль,
покорялась воле ветров и волн. До чего же горька  участь  тех,  кто  вручает
судьбу свою бурям, что сотрясают душу! Лучше уж сразу кинуться в  клокочущие
волны, объятые холодом и мраком; так они все же скорее доберутся до  гавани,
где им уже будет нечего бояться.
     Таково было состояние Элинор, когда появилась та, которая долгие  годы,
несмотря на то что жила неподалеку от  замка,  никогда,  однако,  в  нем  не
бывала и чье появление всех поразило.
     Вдова  Сендела,  мать  юного  моряка,  которая  до  той  поры  жила   в
безвестности на проценты с небольшой суммы,  завещанной  ей  сэром  Роджером
(при условии ни при каких обстоятельствах не переступать порога  его  дома),
неожиданно приехала в Шрусбери, откуда до  замка  было  не  больше  мили,  и
заявила о своем намерении там поселиться.
     В чувстве, которое питал к ней сын, сказались и широкая натура  моряка,
и сыновняя нежность: он щедро оделял  ее  всем,  чем  его  вознаграждали  за
ратные труды, - всем, кроме славы. И вот жившая в относительном  достатке  и
отмеченная почестями и вниманием как  мать  юного  героя,  который  заслужил
особую милость короля, видавшая немало горя вдова  вновь  поселилась  теперь
неподалеку от древней цитадели своих предков.
     В те времена  каждый  шаг,  совершавшийся  кем-либо  из  членов  семьи,
становился предметом пристального и  торжественного  обсуждения  со  стороны
тех, кто считал себя призванным ее возглавлять,  и  по  поводу  неожиданного
решения вдовы Сендел в замке Мортимер был созван целый совет. Все то  время,
пока там обсуждали поступок вдовы, сердце Элинор тревожно билось; тревога ее
улеглась только после того, как было решено, что суровое  распоряжение  сэра
Роджера  утратило  свою  силу  после  его  смерти   и   что   небрежение   к
представительнице рода Мортимеров, живущей к тому же  у  самых  стен  замка,
недопустимо.
     После этого изгнаннице был нанесен торжественный визит,  который  та  с
благодарностью приняла: миссис Анна  отнеслась  к  племяннице  с  надлежащим
достоинством и учтивостью,  вдова  же  со  своей  стороны  ответила  на  это
смиренным сожалением по поводу прошлого и  приличествующей  случаю  скорбной
приниженностью. Так или иначе, обе расстались растроганные этой встречей,  и
начавшееся таким образом общение с тех пор постоянно поддерживалось - теперь
уже усилиями Элинор, для которо