словах выразил удовлетворение, что находится в стране, где  исполняются  все
обряды его родной церкви. Таким образом, с этой стороны все обстояло хорошо;
однако в его манере  себя  держать  было  какое-то  странное  высокомерие  и
сдержанность, которыми он отталкивал от себя тех, кто за  ним  ухаживал.  Он
часто разговаривал сам с собою на  языке,  которого  они  не  понимали;  они
надеялись, что вызванный в дом священник разъяснит их сомнения, но тот долго
простоял у двери, слушая эти обращенные к самому  себе  речи,  и  решительно
объявил, что это никакая не латынь, а потом, вступив с больным  в  разговор,
длившийся несколько часов, отказался  разъяснить,  на  каком  языке  говорил
чужестранец, и не позволил слугам расспрашивать себя о нем. Это одно уже  не
предвещало  ничего  хорошего,  но  еще  хуже  было  то  обстоятельство,  что
чужестранец  легко  и  свободно  изъяснялся  по-английски  и  поэтому,   как
утверждали все домочадцы, был не вправе терзать их слух словами  незнакомого
языка, которые, как бы четко и красиво они ни звучали, были, по  их  мнению,
заклинаниями, обращенными к некоему незримому существу.
     -  Все,  что  ему  надо,  он  просит  у  нас  по-английски,  -  сказала
недоумевающая управительница, - он просит по-английски, например, чтобы  ему
принесли свечу, он говорит по-английски, что хочет лечь  спать,  так  почему
же, черт бы его побрал,  ему  надо  непременно  о  чем-то  еще  говорить  на
непонятном нам языке? Да и  молиться  он  тоже  может  по-английски  на  тот
образок, что он прячет на груди, хоть, помяните мое  слово,  то  никакой  не
святой (мне раз удалось поглядеть на него  украдкой),  а  скорее  всего  сам
дьявол. Господи Иисусе, спаси нас!
     Такие вот  странные  толки  и  множество  других  шепотом  передавались
Мельмсту, и все это делалось с такой быстротой, что он не успевал хорошенько
в них разобраться.
     - А что, отец Фэй у нас? - спросил он наконец, уразумев, что  священник
каждый день навещает чужестранца. - Если  он  сейчас  здесь,  попросите  его
зайти ко мне. - Отец Фэй тут же явился на его зов.
     Это был человек серьезный и благопристойный, о котором  "ходила  добрая
молва" даже среди людей, исповедовавших иную веру. Когда он вошел в комнату,
Мельмот не мог  удержаться  от  улыбки,  вспомнив  пустые  сплетни,  которые
передавали ему слуги.
     - Благодарю  вас  за  внимание  к  несчастному,  который,  насколько  я
понимаю, находится сейчас у меня в доме, - сказал он.
     - Я только исполнил свой долг.
     - Мне рассказывают, что он говорит иногда на незнакомом языке.
     - Да, это действительно так.
     - А вы-то знаете, откуда он родом?
     - Он испанец, - ответил священник.
     Этот прямой и ясный ответ возымел свое действие на Мельмота: он поверил
ему и понял, что чужестранец не делает из своего происхождения никакой тайны
и она существует только в воображении глупых слуг.
     Священник  стал  рассказывать  подробности  гибели  корабля.  Это  было
английское торговое  судно,  направлявшееся  то  ли  в  Уэксфорд,  то  ли  в
Уотерфорд  {2};  на  борту  было  много  пассажиров.  Бурей  его  отнесло  к
уиклоускому берегу, где оно и потерпело крушение в ночь  на  19  октября.  В
полной темноте, среди которой разразилась  буря,  оно  наскочило  на  риф  и
разбилось. Экипаж и все  пассажиры  погибли,  спасся  один  только  испанец.
Поразительно, что  не  кто  иной,  как  он,  оказался  спасителем  Мельмота.
Стараясь добраться до берега, он увидел, как тот упал со скалы, и,  как  сам
он ни был изможден, собрал последние силы, чтобы спасти человека,  которого,
как он понял, постигла беда  из-за  того,  что  он  кинулся  оказать  помощь
утопающим. Испанцу удалось вытащить его из воды, причем сам  Мельмот  ничего
об этом не знал: утром их нашли обоих на берегу; они крепко впились  друг  в
друга, но оба совершенно закоченели и были в  глубоком  обмороке.  Их  стали
приводить в чувство и, когда обнаружили  в  том  и  другом  слабые  признаки
жизни, обоих перенесли в дом Мельмота.
     - Вы обязаны ему жизнью, - сказал священник и замолчал.
     - Я сейчас же пойду и поблагодарю его, - вскричал  Мельмот,  но  в  эту
минуту старая управительница, помогавшая ему подняться с  постели,  в  ужасе
шепнула ему на ухо:
     - Ради всего святого, не говорите ему, что вы Мельмот!  Ради  бога!  Он
так взъярился, как сумасшедший стал, когда вчера кто-то произнес при нем это
имя.
     Мельмоту невольно вспомнилось прочитанное  в  рукописи,  и  он  испытал
какое-то тягостное чувство. Однако он совладал с собой и прошел  в  комнату,
отведенную чужестранцу.
     Испанцу было лет тридцать. Он имел вид человека благородного и манерами
своими располагал к себе. Помимо свойственной его нации серьезности на  всем
его облике лежала печать глубокой грусти. Он бегло говорил  по-английски,  и
когда Мельмот стал расспрашивать, откуда он так хорошо знает этот  язык,  он
только вздохнул и сказал, что прошел тяжелую  школу,  где  и  научился  ему.
Мельмот тут же переменил предмет разговора и стал горячо благодарить испанца
за то, что тот спас ему жизнь.
     - Сеньор, - ответил испанец, - простите меня, но если бы вы так же мало
ценили свою жизнь, как я, то не стоило бы за это благодарить.
     - Да, но вы употребили, однако, все силы на  то,  чтобы  ее  спасти,  -
сказал Мельмот.
     - Это было какое-то безотчетное побуждение.
     - Но пришлось же выдержать борьбу, - сказал Мельмот.
     В эту минуту я не отдавал себе  отчета  в  том,  что  делаю,  -  сказал
испанец. Вслед за тем тоном, исполненным какой-то  особой  изысканности,  он
добавил: - Вернее, побуждение это было внушено мне  моим  добрым  гением.  Я
никого не знаю в этой чужой мне стране, вы приютили меня, без вас  мне  было
бы здесь очень худо.
     Мельмот заметил, что собеседнику его трудно говорить, и очень скоро тот
действительно признался, что, хоть он и не получил тяжелых  повреждений,  но
до такой степени избит камнями и изранен об острые  выступы  скал,  что  ему
тяжело дышать и стоит большого труда пошевелить рукой и ногой. Закончив свой
рассказ о буре, кораблекрушении и  всей  последовавшей  за  этим  борьбе  за
жизнь, он воскликнул по-испански:
     -  Господи,  скажи,  почему  Иона  остался  жить,  а  моряки   погибли?
Вообразив,  что  он  произносит  слова  какой-нибудь  католической  молитвы,
Мельмот собрался было уже удалиться, но испанец не дал ему уйти.
     - Сеньор, - сказал он, - я знаю, вас зовут...
     Он умолк, задрожал и, сделав над собою усилие,  от  которого  лицо  его
перекосилось, выговорил имя Мельмота.
     - Да, я действительно Мельмот.
     - Скажите, был ли у вас предок, далекий, очень, очень  давно,  в  такие
времена, о которых в семье не сохранилось преданий... нет, не к чему даже  и
спрашивать об этом, - сказал испанец и, закрыв руками лицо, громко застонал.
     Мельмот слушал его с волнением, к которому примешивался страх.
     - Говорите, говорите, может быть, я и смогу вам ответить...
     - Был ли у вас, -  спросил  испанец  с  видимым  усилием,  отрывисто  и
скороговоркой, - был ли у вас родственник, который лет сто сорок тому  назад
ездил в Испанию?
     - Насколько я знаю, был, боюсь, что был.
     - Довольно, сеньор, оставьте меня...  может  быть,  завтра...  оставьте
меня сейчас.
     - Я не могу вас сейчас оставить, -  сказал  Мельмот  и,  видя,  что  он
совсем ослабел, кинулся, чтобы не дать ему упасть. Но это не было обмороком;
зрачки испанца  дико  вращались,  в  глазах  его  был  ужас,  и  он  пытался
выговорить какие-то слова. Кроме них, в комнате никого не было.  Мельмот  не
решался уйти и закричал, чтобы принесли воды; когда он  пытался  расстегнуть
ему ворот и облегчить дыхание, рука его наткнулась на медальон с  портретом,
хранившимся у самого сердца. Прикосновение это подействовало на больного как
самое сильное возбуждающее. Он  схватил  медальон  своей  холодной  рукой  с
силой, какая бывает только у смерти, и пробормотал глухим,  но  возбужденным
голосом:
     - Что вы сделали!
     Он  принялся  ощупывать  ленточку,  на  которой   висел   медальон   и,
убедившись, что его страшное сокровище  цело,  с  ужасающим  спокойствием  в
глазах посмотрел на Мельмота.
     - Так, значит, вы все знаете?
     - Я ничего не знаю, - неуверенно ответил Мельмот.
     Едва не упавший на пол испанец теперь поднялся, высвободился из его рук
и, хоть с трудом держась на ногах, стремительно кинулся за свечой (было  уже
совсем темно) и показал медальон Мельмоту. Оказалось,  что  это  миниатюрный
портрет все того же страшного существа. Это было  написанное  грубой  кистью
любительское изображение, но сходство поражало:  можно  было  подумать,  что
создала эту миниатюру не рука человека, а сама душа.
     - Значит, он, значит, оригинал этого... ваш предок? Значит, вы владеете
страшной тайной, которая..., - он повалился на  пол,  корчась  в  судорогах;
Мельмоту, который сам был еще очень слаб, пришлось уйти к себе.
     Прошло несколько дней, прежде чем ему довелось снова свидеться со своим
гостем; на этот раз тот был спокоен и отлично владел собой  -  до  тех  пор,
пока не вспомнил, что должен извиниться перед хозяином дома  за  причиненное
ему прошлый раз беспокойство. Он начал было говорить, но сбился и  замолчал;
напрасно пытался  он  привести  в  порядок  свои  спутанные  мысли,  вернее,
бессвязную речь: усилия эти  привели  его  в  такое  волнение,  что  Мельмот
почувствовал, что должен как-то помочь ему, и, пытаясь его успокоить,  очень
неосмотрительно стал расспрашивать, с какой целью тот предпринял  поездку  в
Ирландию.
     Испанец долгое время молчал, а потом наконец ответил:
     - Сеньор, еще всего несколько дней назад никакая сила не  заставила  бы
меня это сказать. Я считал, что мне все равно никто не поверит и  поэтому  я
не должен открывать этой тайны. Я  думал,  что  одинок  на  земле,  что  мне
неоткуда ждать ни сочувствия, ни помощи. Поразительно, что  случай  столкнул
меня с единственным человеком, который  может  понять  меня  и  мне  помочь,
больше того, может даже, если не ошибаюсь, пролить свет  на  обстоятельства,
которые поставили меня в столь необычное положение.
     Это вступление, сделанное в сдержанной форме, но потрясающее  по  своей
значительности,  произвело  сильное  впечатление  на  Мельмота.  Он  сел   и
приготовился слушать, а испанец начал уже было  говорить,  но  потом,  после
минутного колебания, сорвал висевший у него  на  груди  портрет  и  принялся
топтать его ногами с поистине континентальным упорством, крича:
     - Дьявол! Дьявол! Ты душишь меня, - а когда портрет вместе  со  стеклом
был разбит на куски, вскричал: - Ну вот, легче стало.
     Они сидели в низкой полутемной скудно обставленной  комнате;  за  окном
бушевала буря, и когда окна  и  двери  сотрясались  под  порывами  ветра,  у
Мельмота было такое чувство,  что  он  слушает  вестника  "рока  и  страха".
Волнение говорившего было так мучительно и глубоко, что тот весь затрясся, а
во время продолжительной паузы, предшествовавшей рассказу  испанца,  Мельмот
услышал, как у него бьется сердце. Он привстал  и,  протянув  руку,  пытался
удержать своего собеседника, но тот  принял  это  за  признак  нетерпения  и
тревоги  и  начал  свой  рассказ,  в  котором,  щадя  читателя,  мы  опустим
бесчисленные вскрикивания, вопросы, проявления любопытства и  вздохи  ужаса,
которыми его прерывал Мельмот.

        "РАССКАЗ ИСПАНЦА"

     - Вам уже известно, сеньор, - начал он, - что я уроженец  Испании,  так
знайте же, что я происхожу из очень знатного рода, одного из самых знатных в
стране, которым она могла бы гордиться в дни своей славы, - из рода Монсада.
Я сам этого в детстве не знал, помню только, что обращались  со  мной  очень
нежно, но жить мне пришлось в очень убогой обстановке и в большом отчуждении
от людей. Жил я в жалкой лачуге в предместье  Мадрида,  и  воспитывала  меня
старуха, чья привязанность ко мне была, как видно,  не  бескорыстна.  Каждую
неделю ко мне приезжал молодой дворянин вместе с очень красивой  дамой;  они
ласкали меня, называли милым  мальчиком,  и  я,  восхищенный  изяществом,  с
которым мой юный отец завертывался  в  плащ,  а  моя  мать  прикрывала  лицо
вуалью, и неописуемым превосходством их над теми, кто меня окружал, был  сам
с ними очень ласков и просил их взять меня к ним ломай; слыша эти слова, они
всякий раз плакали, делали какой-нибудь ценный подарок старухе, у которой  я
жил и которая, предвкушая  его,  всегда  в  их  присутствии  старалась  быть
особенно услужливой, и - уезжали.
     Я заметил, что приезжали они всегда поздно вечером и  очень  ненадолго;
таким образом, детство мое  было  окутано  тайной,  наложившей  неизгладимую
печать на весь мой характер  и  на  чувства  и  стремления,  владеющие  мною
сейчас.
     Потом в жизни  моей  произошла  внезапная  перемена:  однажды  за  мной
приехали, переодели меня  в  роскошное  платье  и  посадили  в  великолепную
карету, находиться в которой мне было так удивительно и  непривычно,  что  у
меня закружилась голова, - и привезли во дворец,  стены  которого,  как  мне
тогда казалось, поднимались к самому  небу.  Меня  поспешно  провели  сквозь
анфиладу покоев, роскошь которых слепила глаза, где множество слуг встречало
меня низкими поклонами, в кабинет, где восседал  благородного  вида  старец;
поза его  была  столь  величественна  и  его  окружало  такое  торжественное
молчание, что мне захотелось пасть на  колени  и  поклоняться  ему,  как  мы
поклоняемся какому-нибудь святому,  чье  изваяние  мы  видим,  пройдя  через
приделы огромного храма, где-то в глубине его, в уединенной нише. Мои отец и
мать стояли тут же, и оба были преисполнены благоговейного страха перед этим
бледным и величественным старцем. Увидав их, я стал еще больше его  бояться,
и когда они подвели меня к его стопам, то у меня  было  такое  чувство,  что
меня словно приносят ему в жертву. Он все же поцеловал меня, но неохотно,  и
лицо  его  сделалось  при  этом  еще  более  суровым;  когда  же   вся   эта
торжественная церемония, во  время  которой  я  дрожал,  закончилась,  слуга
провел меня в отведенные мне покои, и все прочие слуги были  почтительны  ко
мне, как к сыну вельможи; вечером мои отец и мать пришли  ко  мне,  оба  они
целовали меня и плакали, но мне казалось, что слезы  их  вызваны  не  только
печалью, но и любовью. Все окружающее выглядело настолько необычно, что и во
мне  самом  пробудилось,  должно  быть,  что-то  новое.  Сам   я   настолько
переменился, что мне хотелось видеть изменившимися и окружающих меня  людей,
и если бы этого не произошло, меня бы это до крайности поразило.
     Одна перемена следовала за другой  с  такой  быстротой,  что  меня  это
опьяняло. Мне было тогда двенадцать лет, и образ  жизни,  который  я  вел  в
раннем  детстве,  непомерно  развил  мое  воображение,  подавив  все  другие
способности. Всякий раз, когда открывалась дверь, что бывало нечасто и  лишь
для того, чтобы возвестить, что наступил час мессы,  обеда  или  занятий,  я
ждал, что непременно должно произойти  нечто  необычайное.  На  третий  день
после прибытия моего во дворец Монсада дверь отворилась  в  неурочное  время
(одно это повергло меня в дрожь от предчувствия того,  что  будет)  и  вошли
родители мои в сопровождении многочисленных слуг. С ними был мальчик; будучи
выше меня ростом и обладая уже сложившейся фигурой, он выглядел старше меня,
хотя в действительности был на год моложе.
     - Алонсо, - сказал мне отец, - обними своего брата.
     Я кинулся к нему со всем  простодушием  и  нежностью  детства,  которое
радуется каждой новой привязанности и, может быть,  даже  хочет,  чтобы  она
длилась вечно. Однако неторопливые шаги  моего  брата,  та  сдержанность,  с
которой он на какое-то мгновение протянул обе руки и склонил голову  мне  на
левое плечо, чтобы потом тут же вскинуть ее и уставиться на меня пристальным
взглядом своих светившихся высокомерием глаз, оттолкнули меня и обманули мои
ожидания. Тем не менее, исполняя желание отца, мы обняли друг друга.
     - А теперь возьмитесь за руки,  -  продолжал  отец,  и,  казалось,  ему
доставляло радость видеть нас вместе. Я протянул брату руку,  и  мы  провели
так несколько минут, а отец и мать  стояли  поодаль  и  глядели  на  нас.  В
течение этих _нескольких минут_  я  имел  возможность  переводить  взгляд  с
родителей на брата и судить о том чувстве,  которое  испытывали  тогда  они,
видя нас рядом и сравнивая друг с другом. Сравнение это было отнюдь не в мою
пользу. Хоть я и был высокого роста, брат мой оказался гораздо выше меня;  в
выражении лица его была уверенность, вернее  даже  сказать,  торжество;  его
блестящей  внешности  был  подстать  и  блеск  его  темных   глаз,   которые
попеременно глядели то на меня,  то  на  родителей  и,  казалось,  говорили:
"Выбирайте же одного из нас, и пусть это буду не я, если у вас хватит на это
смелости".
     Отец и мать подошли к нам и обняли обоих; я  ласково  к  ним  прильнул;
брат мой принял эти излияния нежности с каким-то гордым нетерпением,  словно
ждал от них подчеркнутого признания своего превосходства.
     Больше я их не видел; вечером все домочадцы, которых было, вероятно, не
меньше двухсот, погрузились в скорбь. Герцог Монсада,  весь  облик  которого
был страшным предвестьем смерти и которого мне довелось  видеть  всего  лишь
раз, скончался.  Со  стен  были  сняты  шпалеры;  все  комнаты  заполонились
духовными лицами. Приставленные ко мне  слуги  перестали  обращать  на  меня
внимание, и я бродил один по огромным покоям,  пока  нечаянно  не  приподнял
край черной бархатной занавеси и не увидел картины, которая, как  ни  был  я
еще юн, повергла меня в оцепенение. Родители  мои,  одетые  во  все  черное,
сидели возле неподвижно лежавшей фигуры, в которой я  узнал  моего  деда.  Я
решил, что старец спит, только очень глубоким сном. Там же находился  и  мой
брат, который был тоже в черном, но как ни причудлив и ни  странен  был  его
вид, выражение лица его говорило, что ему вовсе не по душе этот маскарад,  а
в сверкающих глазах его сквозило высокомерие: казалось, он нетерпеливо  ждал
скорейшего окончания той роли, которую ему приходилось играть.
     Я кинулся к ним - слуги не дали мне подойти.
     - Почему же меня не пускают туда, а младшему брату моему все позволено?
     Один из  священников  подошел  ко  мне  и  увел  меня  прочь.  Я  начал
отбиваться и спросил его с заносчивостью, которая выражала  мои  притязания,
но, как видно, отнюдь не была оправдана моим положением:
     - Кто же я такой?
     - Внук покойного герцога Монсады, - последовал ответ.
     - Тогда почему же со мной так обращаются?
     Ответа я не получил. Меня отвели в мои  покои  и  приставили  к  дверям
слуг, которым было строго наказано никуда меня не  выпускать.  Мне  не  было
позволено присутствовать на похоронах герцога Монсады. Я видел, как пышная и
печальная процессия выезжала из ворот дворца. Я перебегал от  окна  к  окну,
чтобы  посмотреть  на  торжественное  шествие,  но  мне  не  дали   к   нему
присоединиться.
     Через два дня мне сказали, что у ворот меня ждет карета. Я сел в нее, и
меня отвезли в  монастырь  экс-иезуитов  {1}  (все  хорошо  знали,  что  они
существуют, и при этом ни один человек  в  Мадриде  не  смел  высказать  это
вслух); было  заранее  условлено,  что  они  примут  меня  на  содержание  и
воспитание и что по приезде я сразу же  останусь  у  них.  Я  стал  прилежно
заниматься, учителя мои были довольны мною, родители  часто  посещали  меня,
выказывая по-прежнему свою любовь, и все шло хорошо до тех пор, пока  как-то
раз, когда они уходили, я не услышал, как старый слуга из их  свиты  сказал,
что находит  странным,  что  старший  сын  теперешнего  герцога  де  Монсады
воспитывается в монастыре и готовится к монашеской жизни,  в  то