имаю, ты готов сделать все что угодно, но только не  то,  чего  от
тебя требуют, и пожертвовать всем, но только бы не  поступиться  собственным
желанием.
     - Но вы намекнули, что есть какая-то причина?
     Духовник молчал.
     - Вы же сами вынуждаете меня думать о ней.
     Духовник продолжал молчать.
     - Отец мой, заклинаю вас вашим  саном,  дайте  мне  взглянуть  на  этот
страшный призрак; каков бы он ни был, я не дрогну ни перед чем.
     - Кроме как перед приказанием  родителей.  Но  есть  ли  у  меня  право
открывать тебе эту тайну? - сказал  духовник,  как  бы  разговаривая  сам  с
собою. - Могу ли  я  допустить,  что,  начав  с  неповиновения  родительской
власти, ты научишься уважать чувства, которые питают к тебе твои родители?
     - Отец мой, мне непонятны ваши слова.
     - Дорогой мой мальчик,  обстоятельства  вынуждают  меня  действовать  с
осторожностью и сдержанностью, отнюдь не свойственными моему характеру, ибо,
как и ты, я человек прямодушный. Мне страшно открывать эту тайну;  я  привык
оправдывать оказанное мне доверие и  не  решаюсь,  что-либо  сообщать  столь
горячей и порывистой натуре, как вы. Я попал в очень трудное положение.
     - Отец мой, будьте откровенны со мною и в словах и в  поступках,  этого
требуют и мое положение и ваше призвание. Отец мой,  вспомните  надпись  над
исповедальней, которая потрясла меня до глубины души,  когда  я  впервые  ее
прочел: "Господь слышит тебя". Вспомните, что господь  слышит  вас  повсюду,
так неужели же вы не будете откровенны с тем, кого он вам вверил?
     Говорил я в  большом  волнении,  да  и  духовник,  казалось,  был  тоже
взволнован; он провел рукой по глазам, которые были так  же  сухи,  как  его
сердце. Какое-то время он молчал, а потом сказал:
     - Можно ли положиться на тебя, дорогой  мой?  Должен  тебе  признаться,
что, идя сюда, я собирался говорить с ребенком, а теперь вот убеждаюсь,  что
передо мною мужчина. Ты  вдумчив,  проницателен,  решителен,  как  настоящий
мужчина. Не таковы ли и твои чувства?
     - Испытайте меня, отец мой!
     Я не заметил тогда, что его ирония, его _таинственность_ и все  горячие
излияния чувств были всего-навсего хорошо разыгранным спектаклем, и во  всем
этом не было ни откровенности, ни заинтересованности моей судьбою.
     - А что если я доверюсь тебе, мой мальчик...
     - Я буду вам благодарен.
     - И сохранишь все в тайне?
     - И сохраню все в тайне, отец мой.
     - Коли так, то представь себе...
     - Отец мой, не вынуждайте меня ничего _представлять  себе_...  Откройте
мне всю правду.
     - Глупыш, неужели ты считаешь  меня  таким  плохим  художником,  что  я
должен подписывать под изображенной мною картиной ее название?
     - Отец мой, я понял значение этих слов и не стану больше вас прерывать.
     - Коли так, то представь себе  честь  одного  из  самых  знатных  домов
Испании; спокойствие  всей  семьи,  чувства  отца,  честь  матери,  интересы
религии, вечное спасение души, - и положи все это на одну  чашу  весов.  Как
по-твоему, что может все это перевесить?
     - Ничто! - порывисто воскликнул я.
     - Да ведь тебе и _нечего_ положить на другую чашу;  прихоть  мальчишки,
которому еще нет и тринадцати лет, - вот все, что ты можешь противопоставить
требованиям природы, общества и - бога.
     - Отец мой, я проникаюсь ужасом, слушая ваши слова, -  неужели  же  все
зависит только от меня одного?
     - Да, все зависит от тебя одного.
     - Но как же это, я в смущении... я готов на  любую  жертву...  скажите,
что же мне делать.
     - Принять монашескую жизнь, дитя мое; этим ты осуществишь желание  тех,
кто тебя любит, обеспечишь себе  спасение  души  и  исполнишь  волю  господа
нашего, который ныне призывает  тебя  голосами  твоих  любящих  родителей  и
мольбою служителя небес, который сейчас опускается перед тобой на колени.
     И он действительно стал передо мной на колени.
     Неожиданная выходка эта была так отвратительна  и  так  напоминала  мне
напускное смирение,  столь  привычное  в  монастырской  жизни,  что  начисто
уничтожила действие его речей. Я отшатнулся от протянутых ко мне рук.
     - Отец мой, я _не могу_, я никогда не стану монахом.
     - Несчастный! Значит,  ты  не  хочешь  внять  зову  совести,  увещаниям
родителей и гласу божию?
     Ярость, с которой он произнес последние слова, превратившись  вдруг  из
посланца небес во взбешенного злобного демона, произвела на  меня  действие,
противоположное тому, на которое он рассчитывал. Я спокойно ответил:
     - Совесть меня нисколько  не  мучит,  я  никогда  ничего  не  делал  ей
наперекор. Уговоры родителей я слышу только из ваших  уст,  и  я  не  такого
дурного мнения о них, чтобы думать, что они могли на это  решиться.  А  глас
божий, что находит отклик в моем сердце, велит  мне  не  слушать  вас  и  не
порочить служение господу лицемерными обетами.
     В то время как я говорил это, духовник весь переменился: выражение лица
его, движения и слова - все стало другим, после горячей мольбы  и  неистовых
угроз он мгновенно, с той легкостью, которая бывает лишь у искусных актеров,
как бы застыл в суровом безмолвии. Поднявшись с  пола,  он  предстал  передо
мной подобно тому, как пророк Самуил предстал перед изумленным взором  Саула
{7}. За одно мгновение от роли, которую  он  играл,  не  осталось  и  следа:
передо мною был не актер, а монах.
     - Так, значит, ты не примешь обет?
     - Нет, отец мой.
     - И не посчитаешься с негодованием родителей и проклятием церкви?
     - Я ничем не заслужил ни того ни другого.
     - Но ты непременно столкнешься и с тем и с другим, если будешь и дальше
упорствовать в своем желании сделаться врагом господа.
     - Оттого, что я говорю правду, я никак не сделаюсь врагом господа.
     - Лжец и лицемер, ты кощунствуешь!
     - Довольно, отец мой, такие слова  не  пристало  произносить  духовному
лицу, да еще в таком месте.
     - Упрек твой справедлив, и я принимаю  его,  хоть  он  исходит  из  уст
ребенка.
     Тут  он  опустил  свои  лицемерные  глаза,  сложил  руки  на  груди   и
пробормотал:
     - Fiat voluntas tua  {Да  будет  воля  твоя  {8}  (лат.).}.  Дитя  мое,
беззаветное служение господу и честь твоей семьи, к  которой  я  привязан  и
умом и сердцем, завели меня слишком далеко, и я это признаю;  но  неужели  я
должен просить и у тебя прощения, дитя мое, за избыток беззаветного  чувства
к семье, отпрыск которой доказал, что начисто этого чувства лишен?
     Слова эти, в которых ирония была смешана со смирением, не  возымели  на
меня никакого  действия.  Он  это  понял;  медленно  поднимая  глаза,  чтобы
увидеть, какое впечатление он на меня произвел, он заметил,  что  я  стою  в
безмолвии, не доверяя голосу своему ни единого слова, дабы оно не  оказалось
непочтительным и резким, не решаясь поднять глаза, дабы один  взгляд  их  не
выразил сразу все, что было у меня в мыслях.
     Духовник, должно быть,  почувствовал,  в  сколь  трудном  положении  он
очутился. Все это могло поколебать тот авторитет, которым он  пользовался  в
моей семье, и он попытался прикрыть свое отступление, воспользовавшись  всем
опытом своим и начав плести сеть интриг, к которым привыкли  прибегать  лица
духовного звания.
     - Дорогое мое дитя, мы оба с тобой были неправы, я - от избытка рвения,
а ты... да не все ли равно почему; мы с тобою должны простить друг  друга  и
вымолить прощение у господа, перед которым оба мы согрешили. Дитя мое, падем
же перед ним ниц, и пусть даже сердца наши распалены человеческою  страстью,
господь наш  может  воспользоваться  этой  минутой  и  коснуться  нас  своей
благодатью, запечатлев ее в нас обоих навеки. Часто  после  землетрясений  и
вихрей звучит тихий, едва слышный голос, и голосом  этим  глаголет  господь.
Помолимся же ему.
     Я упал на колени, решив, что предамся  молитве  один.  Но  очень  скоро
проникновенные слова священника, красноречие и сила его молитв увлекли меня,
и я оказался вынужденным молиться не так, как того хотело мое сердце.  Прием
этот духовник приберег для конца, и расчет его оказался верен.  Мне  никогда
не случалось слышать ничего, что так  бы  походило  на  ниспосланное  свыше;
когда я помимо воли прислушивался к излияниям, которые, казалось,  не  могли
исходить из уст смертного, я начал вдруг сомневаться в благости  побуждений,
которые мною владели, и стал снова  вопрошать  свое  сердце.  Я  не  обращал
внимания на насмешки духовника, я противился его страстному зову и  оказался
сильнее; но когда он начал молиться, я неожиданно для  себя  заплакал.  Этот
искус сердца - одно из самых тягостных и  унизительных  испытаний;  то,  что
было добродетелью еще вчера, сегодня  становится  пороком;  мы  вопрошаем  с
тревожным и унылым  скептицизмом  Пилата:  "Что  есть  истина?",  а  оракул,
который все время давал такие красноречивые ответы, в эту минуту  или  вдруг
умолкает, или изрекает слова  столь  двусмысленные,  что  нам  страшно  даже
подумать, что придется вопрошать его вновь и вновь и до  скончания  века,  а
ответа он так и не даст.
     Теперь я находился в  таком  состоянии,  что  духовнику  было  бы  уже,
вероятно, нетрудно достичь своей цели; но он успел устать от  роли,  которую
так неудачно играл, и, прощаясь со мной, призвал меня непрестанно обращаться
к небесам, дабы господь направил меня и просветил. При этом он добавил,  что
сам он будет молиться всем святым в  надежде,  что  они  помогут  растрогать
сердца моих  родителей  и  вразумят  их,  как  спасти  меня  от  преступного
вероломства, которое влечет за собой насильственное посвящение в  монахи,  и
вместе с тем _не дать совершить другой грех, еще  более  тяжкий  и  великий,
если только таковой может быть_. С этими словами он ушел; всей силой  своего
влияния он решил убедить моих родителей принять самые  строгие  меры,  чтобы
заставить меня сделаться монахом. У него были достаточно серьезные основания
для этого и тогда, когда он явился ко  мне,  но  к  концу  нашего  разговора
основания эти сделались в десять раз серьезнее. Он твердо  рассчитывал,  что
речи его  меня  убедят,  и  вместо  этого  получил  отпор.  Потерпеть  такое
поражение было для него позором,  и  он  чувствовал  себя  уязвленным.  Если
раньше он был только _сторонником_ моего обращения, теперь он  сделался  его
_ярым поборником_. То, что прежде было для него делом совести,  превратилось
теперь в вопрос чести, и я склонен думать, что последнее было для него  куда
важнее; возможно, правда, что то и другое оказалось связанный воедино.
     Как бы там ни было, после его посещения я несколько  дней  был  сам  не
свой. У меня была надежда,  а  это  нередко  лучше,  нежели  обладание  Чаша
надежды всегда возбуждает жажду, чаша ее осуществления обманывает эту  жажду
или ее утоляет. Я  подолгу  гулял  один  по  саду.  Я  затевал  воображаемые
разговоры с собой. Воспитанники смотрели на меня  и  говорили  так,  как  им
велено было говорить: "Он размышляет о своем призвании, он молит, чтобы  его
осенила благодать божия, не будем ему  мешать".  Я  не  пытался  их  в  этом
разочаровывать,  но  с  возрастающим  ужасом  думал   о   системе,   которая
_принуждает_ людей к лицемерию с самого раннего возраста и ведет к тому, что
порок, который в мирской жизни  приходит  последним,  в  жизни  монастырской
появляется у детей раньше всех остальных. Вскоре, однако, я перестал об этом
думать и предался мечтам. Я представил себя в отцовском  дворце;  я  увидел,
как отец, мать и духовник  спорят  между  собой.  Я  говорил  за  каждого  и
чувствовал за всех. Я проникался страстным красноречием  духовника,  его  же
словами рисовал мое отвращение к монашеству, громогласно  заявляя  родителям
моим, что дальнейшие настояния с их стороны и бесполезны,  и  греховны.  Мне
снова  начинало  казаться,  что  некогда  сказанные  мною  слова   произвели
впечатление на отца. Я видел, что моя  мать  уступила.  Я  слышал,  как  они
перешептывались между собой, с неохотой давая  свое  сомнительное  согласие,
как наконец все  было  решено  и  меня  начали  поздравлять.  Я  видел,  как
подъехала  присланная  за  мной  карета,  слышал,   как   ворота   монастыря
распахнулись. Свобода! Свобода! Я кидаюсь в их объятия; нет, я припадаю к их
стопам. Пусть те, в ком рассказ мой вызовет улыбку, спросят себя, чему они в
большей степени обязаны радостями, которые они когда-либо испытали - если  в
их жизни вообще были радости, - действительности или воображению.  Вместе  с
тем, переживая драмы, которые разыгрывались в эти дни у меня в  душе,  я  не
мог  избавиться  от  ощущения,  что  действующие  лица  говорят   не   столь
проникновенно, как мне бы того хотелось. Те речи, которые я вкладывал  в  их
уста, сам бы я, вероятно, произнес с гораздо большей  живостью  и  страстью.
Однако подобные мечты доставляли мне величайшее наслаждение, и мысль о  том,
что я все это время обманываю своих товарищей, вряд ли могла  его  омрачить.
Но тот, кто притворяется, сам всегда учит притворству другого, вопрос только
в том, суждено ли нам стать мастерами этого искусства или  его  жертвами.  И
решает этот вопрос мера нашего себялюбия.
     На шестой день я услыхал, как под окнами остановилась карета, и  сердце
мое забилось. Я узнал ее по звуку колес. Не дожидаясь вызова, спустился я  в
монастырскую приемную. Я чувствовал, что не мог ошибиться, и оказался  прав.
В каком-то возбуждении, почти что в бреду, поехал я в отцовский дворец.  Мне
чудились  то  примирение,  то  разрыв,  то  слезы  благодарности,  то  крики
отчаяния.
     Меня ввели в комнату, где  уже  сидели  молчаливые  и  неподвижные  как
статуи родители мои и духовник. Я подошел к  ним,  поцеловал  им  руки  и  с
замирающим сердцем сел неподалеку от них. Первым нарушил молчание мой  отец,
но говорил он так, словно повторял продиктованную ему роль,  и  самый  голос
его, казалось, противоречил словам, которые он _готовился_ произнести.
     - Сын мой, - начал он, - я послал за тобой не  для  того,  чтобы  вести
борьбу с твоим бессильным, но злобным упорством, а для того, чтобы  объявить
тебе мое решение. Волею небес и родителей твоих тебе  предназначено  служить
господу, и всякое твое  противление  этой  воле  может  только  сделать  нас
несчастными, но все равно ничего не изменит.
     Я был поражен; чтобы перевести дух, я невольно открыл рот; отец  решил,
что я собираюсь что-то сказать в ответ, и хотя в эту минуту я не в силах был
вымолвить ни слова, поспешил меня упредить:
     - Сын мой, знай, что всякое сопротивление  бесполезно,  а  всякий  спор
напрасен. Участь твоя решена, и упорство  твое  может  ее  только  ухудшить,
изменить ее оно не может. Примирись, дитя мое, с  волею  небес  и  родителей
твоих: помни, что, как бы ты ни поносил ее, нарушить ее тебе  не  дано.  Наш
досточтимый  духовник  лучше  меня  объяснит  тебе,  сколь  необходимо  твое
повиновение.
     И отец в изнеможении от навязанной ему  задачи  поднялся  и  хотел  уже
уйти, но священник удержал его:
     - Подождите, сеньор, и, прежде чем уйти, заверьте вашего  сына,  что  я
исполнил обещание, которое дал ему последний раз, когда мы виделись с ним, и
очень решительно высказал герцогине и вам все  то,  что,  по  моему  мнению,
больше всего послужит _ему на благо_.
     Я знал уже, сколь двусмысленны и лицемерны эти слова, и,  собравшись  с
силами, ответил:
     - Святой отец, никакого заступника перед родителями моими мне не нужно.
И если в сердце их не найдется такого заступника,  посредничество  ваше  все
равно ни к чему не приведет. Я просил вас только об одном:  поставить  их  в
известность о том, что никакая сила не заставит меня стать монахом...
     Все трое возмущенно меня прервали.
     - Никакая сила! Ни за что! - восклицали  они,  повторяя  мои  слова.  -
Неужели ради этого тебя сюда привезли? Неужели ради этого мы столько времени
терпели твое непослушание? Только ради того, чтобы ты еще упорнее  стоял  на
своем?
     - Да, папенька, ради этого - и только. Если вы не хотите позволить  мне
говорить, то как же вы терпите мое присутствие в вашем доме?
     - Мы надеялись, что увидим твое смирение.
     - Позвольте же мне доказать его, став на колени.
     И я опустился перед ними на  колени,  надеясь  этим  смягчить  действие
слов, не произнести которых я не мог. Я поцеловал отцу руку, он не  отдернул
ее, и я почувствовал, что рука его дрожит. Я поцеловал подол юбки у  матери;
она хотела подобрать его одной рукой, а в это время другою закрыла  лицо,  и
мне показалось, что сквозь пальцы ее сочатся слезы. Я опустился на колени  и
перед духовником, попросил его благословить меня  и,  преодолев  отвращение,
попытался все же поцеловать ему руку, но он не дал мне этого сделать.  Резко
отдернув руку, он возвел глаза к небу, растопырил пальцы, словно отстраняясь
в ужасе от существа, проклятого навеки. Тогда  я  понял,  что  мне  остается
только попытаться еще раз умилостивить отца и мать. Я повернулся к  ним,  но
они отшатнулись от меня, и по всему видно было, что они решили  предоставить
окончание дела духовнику. Он подошел ко мне ближе:
     - Сын мой, - начал он, - ты уверял нас,  что  твое  решение  отказаться
идти _по начертанной господом_ стезе непоколебимо, но подумал ли ты  о  том,
что есть на свете силы еще более непоколебимые, чем это твое  решение?  Силы
эти  -  проклятие  господне,  укрепленное  проклятием  твоих   родителей   и
усугубленное всеми громами церкви, чьи объятия ты отверг и чью  святость  ты
осквернил этим своим отказом?
     - Святой отец, вы произнесли страшные слова, но никакие слова  сами  по
себе для меня теперь ничего не значат.
     - Глупец несчастный, я не понимаю тебя, да ты  и  сам  себя  не  можешь
понять.
     - Нет, понимаю, понимаю! - вскричал я.
     И повернувшись к  отцу  и  все  еще  продолжая  стоять  на  коленях,  я
воскликнул:
     - Дорогой папенька, неужели жизнь,  все,  что  составляет  человеческую
жизнь, навсегда теперь заказано мне?
     - Да, - ответил за него духовник.
     - Значит, для меня нет никакого выхода?
     - Никакого.
     - И я не могу выбрать себе никакой профессии?
     - _Профессии_! О несчастный выродок!
     - Позвольте мне избрать самую презренную, но только не заставляйте меня
стать монахом.
     - Он не только слабодушен, но и растлен.
     - О папенька, - все еще взывал я к отцу, - не позволяйте этому человеку
отвечать за вас. Наденьте на  меня  шпагу,  пошлите  меня  воевать  в  рядах
испанской армии, искать смерти на поле боя, я прошу только одного -  смерти.
Это лучше, чем та жизнь, на которую вы хотите меня обречь.
     - Это невозможно, - ответил отец, который все это время стоял у окна, а
теперь подошел ко мне. Лицо его было мрачно. - Дело идет  о  чести  знатного
рода и о достоинстве испанского гранда...
     - Папенька, какое все это будет иметь значение, если я  раньше  времени
сойду в могилу и если у вас сердце разорвется от горя при  мысли  о  цветке,
который вы одним своим словом обрекли на увядание.
     Отец вздрогнул.
     - Прошу вас удалиться, сеньор, - сказал духовник, - эта сцена лишит вас
сил, которые вам нужны, чтобы вечером  сегодня  исполнить  свой  долг  перед
господом.
     - Так, значит, вы меня покидаете? - вскричал я, видя, что родители  мои
уходят.
     - Да, да, - ответил за них духовник, - они покидают тебя,  и  отцовское
проклятие будет отныне тяготеть над тобой.
     - Нет, не будет! - воскликнул мой отец; однако духовник схватил его  за
руку и крепко ее сжал.
     - И материнское, - продолжал он.
     Я услышал, как моя мать громко всхлипнула, как бы опровергая сказанное,
но она не смела вымолвить ни слова, мне же было запрещено говорить. В  руках
духовника уже были две жертвы; теперь он овладевал и третьей. Он уже  больше
не скрывал своего  торжества.  Помедлив  немного,  он  во  всю  силу  своего
звучного голоса прогремел:
     -