еловека молодого,
который может быстро писать и хорошо  видит.  Вот  почему,  когда  брат  наш
заверил меня, что ты можешь быть писцом и к тому же  нуждаешься  в  надежном
убежище и крепкой защите, ограждающей тебя от преследований твоих братьев, я
дал свое согласие приютить тебя у себя в доме и кормить тебя так, как только
что накормил, и так, как будет угодно твоей душе, исключив лишь  ту  поганую
пищу, которую закон пророка запрещает нам есть, - и сверх этого еще  платить
тебе жалование, которое положено писцу.
     - Вы, может быть, улыбнетесь, сэр, но, хоть я и находился тогда в самом
бедственном  положении,  краска  залила  мне  лицо  при  мысли,   что   мне,
христианину и испанскому гранду, предстоит сделаться наемным писцом у еврея.
     - Когда возложенная на меня задача будет исполнена, - продолжал старик,
- тогда я отойду к праотцам, твердо веря в то, что составляет надежду  моего
народа: что  глаза  мои  увидят  царя  во  всей  его  красоте,  узрят  землю
отдаленную {4}. И  может  быть,  -  добавил  он  голосом,  который  зазвучал
торжественно и мягко и слегка дрожал от  волнения,  -  может  быть,  там,  в
блаженном крае, я снова обрету тех, кого здесь покинул в  горе:  даже  тебя,
Захария, сын чресл моих, и тебя, Лия, супруга сердца моего, - слова эти были
обращены к двум стоявшим по углам скелетам. - И перед лицом бога наших отцов
сойдутся  все  спасенные  Сиона,  и  сойдутся  так,  чтобы  больше  уже   не
расставаться до скончания века.
     Сказав это, он закрыл  глаза,  воздел  к  небу  руки  и,  должно  быть,
принялся творить про себя молитву. Может быть,  горе  мое  оказалось  теперь
сильнее всех предрассудков, и не приходится сомневаться,  что  оно  смягчило
мое сердце; в эту минуту я едва не поверил, что еврея могут принять  в  лоно
блаженных. Мысль эта пробудила во мне человеческие чувства, и с непритворной
тревогой я стал расспрашивать его о судьбе другого еврея - Соломона, который
на горе себе меня приютил и тем привлек к себе внимание иезуитов.
     - Не беспокойся, - ответил Адония, махнув своей  костлявой  морщинистой
рукой, словно отмахиваясь от того, о чем не стоило  думать,  -  жизнь  брата
нашего Соломона вне опасности, имуществу его тоже  ничего  не  грозит.  Если
противники наши сильны тем, что в руках у них  власть,  то  мы  зато  сильны
нашей мудростью и богатством. Никогда не удастся им ни  выследить  тебя,  ни
узнать о том, что ты  вообще  существуешь,  поэтому  выслушай  меня  и  будь
внимателен к тому, что я сейчас тебе скажу.
     Говорить я не мог, однако выражение  тревоги  и  мольбы  на  моем  лице
сказали все за меня.
     - Вчера вечером ты произносил какие-то слова, - продолжал Адония. - я в
точности не помню их смысла, но они до сих пор звенят у меня в ушах, а  ведь
очень долго, за целых четыре жизни твоих, мне ни разу не приходилось слышать
такого. Ты говорил, что тебя одолевает какая-то сила, что она искушает тебя,
предлагая отречься от Всевышнего, которому  поклоняются  как  евреи,  так  и
христиане, и ты заявил, что, будь даже костры разложены вокруг, ты плюнул бы
искусителю в лицо и попрал ногами все, что он тебе  предлагает,  пусть  даже
тебе пришлось бы голыми ногами ступать по горячим угольям, которые  разожгли
сыны Доминика {5}.
     - Да, говорил, - вскричал я, - говорил, и я бы это сделал. И да поможет
мне господь перед концом!
     Адония какое-то время молчал, словно  пытаясь  сообразить,  что  это  -
вспышка ли страсти или доказательство силы духа.  В  конце  концов  он  стал
склоняться к последнему,  хотя  старики  относятся  обычно  с  недоверием  к
порывам страсти, видя в них проявление скорее слабости, нежели искренности.
     - Тогда, - сказал он после долгого  и  многозначительного  молчания,  -
тогда ты должен узнать тайну, которая тяжелым грузом лежит на  душе  Адонии,
так же как безнадежное одиночество лежит тяжким бременем на душе  того,  кто
идет по пустыне без спутника, который бы шел  рядом  и  ободрял  его  звуком
своего голоса. С юных лет моих и до сего дня я непрестанно трудился и, знай,
освобождение уже близко, час мой очень скоро придет.
     Еще в детстве моем мне довелось слышать, да, даже  мне,  что  на  землю
послано существо на соблазн всем -  евреям  и  назареянам  и  даже  ученикам
Магомета, чье  имя  проклято  нашим  народом;  существо  это  обещает  людям
спасение в минуты, когда они в беде и когда им грозит  смерть,  за  что  они
должны заплатить тем, что уста мои не  смеют  даже  произнести  вслух,  хоть
этого и никто, кроме тебя, не  услышит.  Ты  дрожишь,  значит,  ты  говоришь
правду, во всяком случае так, как только может говорить правду человек,  вся
вера которого состоит из заблуждений. Я слушал этот рассказ, и  он  услаждал
мой слух подобно тому, как душу томимого жаждой услаждают потоки воды, ибо в
мечтах моих являлись фантастические образы восточных сказок и мне не  давало
покоя желание увидеть дьявола во всей его силе и, больше того - поговорить с
ним и даже завязать с ним какие-то отношения. Подобно отцам нашим, жившим  в
пустыне, я отвергал пищу ангелов, и меня тянуло к запретным яствам,  даже  к
зельям египетских чародеев. Как видишь, за эту самонадеянность я был жестоко
наказан: в последние годы жизни, продленной сверх всякой меры, я остался без
детей, без жены, без друга, и, если бы не явился ты, мне было бы даже некому
рассказать все пережитое. Не стану сейчас смущать тебя повестью моей богатой
событиями жизни, скажу только, что скелеты, вид  которых  повергает  тебя  в
страх, были некогда одеты плотью  и  выглядели  много  красивее,  нежели  ты
сейчас. Это скелеты жены моей и сына, о которых я тебе пока ничего не скажу,
а о других двух ты должен будешь не только услышать, но и рассказать сам.  -
С этими словами он указал на два скелета  напротив  в  поставленных  торчком
гробах. - По возвращении домой, в родную страну, в Испанию, - если только  о
еврее вообще можно сказать, что у него есть родная страна, -  я  сел  в  это
кресло, зажег эту лампу, при свете ее взял в руки перо, которым пишут писцы,
и поклялся, что лампа эта не погаснет, кресло не опустеет и своды подземелья
не останутся без жильца до  тех  пор,  пока  история  моей  жизни  не  будет
записана в книгу и запечатана все равно что королевской печатью.  Но,  знай,
меня выследили те, у кого тонкое чутье и кто кидается по следу: то были сыны
Доминика. Они схватили меня и заковали ноги  мои  в  крепкие  оковы;  однако
писаний моих они не могли прочесть, ибо  знаки  моего  языка  неведомы  этим
идолопоклонникам. Знай также, что  спустя  некоторое  время  они  освободили
меня, ибо не нашли никаких оснований для того, чтобы  меня  осудить;  и  они
попросили, чтобы я уехал совсем из страны и больше их не тревожил.  Тогда-то
я и поклялся богу Израиля, вызволившему меня из  их  плена,  что  переписать
свою книгу я дам только тому, кто сможет прочесть эти знаки.  Мало  того,  я
молился и говорил: "О бог Израиля, повелитель наш, ты знаешь,  что  мы  овцы
твоего стада, а враги наши бродят вокруг, как волки и как львы, что  рыкают,
чуя вечернюю свою добычу; сделай так, чтобы назареянин вырвался из их рук  и
бежал к нам, как выгнанная из гнезда птица, дабы  посрамить  оружие  сильных
мира сего и с презрением насмеяться над ними. Сделай также, повелитель  наш,
бог Иаковав, чтобы его искусил Враг рода человеческого, пусть даже так,  как
тех, о ком я  пишу,  и  чтобы  он  мог  плюнуть  ему  в  лицо,  и  отпихнуть
искусителя, и попрать его так, как попрали они; и тогда лишь моя  душа,  да,
даже моя, наконец обретет мир". Вот о чем я  молился,  и  молитва  моя  была
услышана, ибо, как видишь, ты здесь.
     Стоило мне только услыхать эти слова, как страшное предчувствие нависло
надо мной как мучительный неотвязный кошмар. Я  то  ближе  присматривался  к
стоящему  на  краю  могилы   старцу,   то   погружался   в   размышления   о
неосуществимости предстоящего мне труда.
     Неужели же еще мало того, что я буду носить эту тайну, замуровав  ее  в
своем сердце? Мысль о том, что я должен буду разбрасывать где-то  в  далеких
краях ее пепел и рыться в прахе, с тем  чтобы  приобщать  к  этому  нечестию
других, несказанно, невообразимо меня возмущала. Бросив  равнодушный  взгляд
на рукопись, я увидел, что написана она на испанском языке,  но  _греческими
буквами_, и что служителям Инквизиции прочесть этот текст было бы не  легче,
чем разобраться в иероглифах египетских  жрецов.  Их  невежество,  прикрытое
гордостью  и  еще  больше  утвердившееся  от  непроницаемой  таинственности,
которой они обставляли свои даже самые незначительные действия, не позволяло
им решиться открыть кому бы то  ни  было,  что  в  их  распоряжении  имеется
рукопись, прочесть которую они не могут. Поэтому они вернули ее  Адонии,  и,
как он выразился сам, теперь ей уже ничто не грозит. Однако мысль о том, что
мне предстоит этим заниматься, преисполняла меня безотчетным страхом. У меня
было такое чувство, что я сделался новым звеном в цепи, другой конец которой
держит некая невидимая рука, и та тянет меня куда-то в пропасть. И  вот  мне
предстояло теперь писать самому протокол вынесенного мне приговора.
     Когда я дрожащей рукой прикоснулся к этим листам, и  без  того  высокая
фигура Адонии, казалось, еще больше выросла от  охватившего  ее  непомерного
волнения.
     - Почему же ты дрожишь, дитя праха? - воскликнул он, - ведь  если  тебя
искушали, то их искушали тоже, если ты устоял, то ведь устояли и они, и если
они вкушают теперь покой, то, значит, вкушать его будешь и ты. Нет ни одного
страдания души или тела, через которые ты  прошел  или  еще  можешь  пройти,
которое не вынесли бы они тогда, когда тебя не было еще и  в  помине.  Юнец,
руки твои дрожат над страницами, которых недостойны  коснуться,  и,  однако,
мне  приходится  брать  тебя  к  себе  в  услужение,  ибо  ты   мне   нужен.
Необходимость! Жалкое звено,  связующее  воедино  души,  столь  чуждые  друг
другу! Хотел бы я, чтобы чернилами мне был океан, листом бумаги -  скала,  а
рука моя, да, именно моя, - тем пером, которое бы начертало на ней буквы,  и
они остались бы в веках, как все то, что высечено на скалах {1* Каждый,  кто
путешествовал по странам  Востока,  видел  эти  надписи,  в  которых  обычно
рассказывается  о  каких-либо  примечательных  событиях.  Помнится,  что  об
обстоятельстве, о котором я упомянул перед этим, идет речь в  заметках  д-ра
Кока по поводу Книги Исхода {7}. Утверждают,  что  на  одной  из  скал  близ
Чермного моря некогда было начертано: "Израильтяне перешли  это  море".},  -
именно так, как на горе Синае и на тех,  где  и  поныне  сохраняются  слова:
"Израильтяне перешли  эти  воды".  -  Пока  он  говорил,  я  снова  принялся
рассматривать рукопись.
     - Неужели рука твоя все еще дрожит, - спросил Адония, - и  ты  все  еще
раздумываешь, переписывать ли тебе историю тех, чьи судьбы связаны теперь  с
твоей - цепью дивной, незримой и неразрывной? Взгляни, возле тебя  существа,
у которых уже  нет  языка,  повествуют  о  себе  красноречивее  всех  живых.
Взгляни, их немые и недвижные руки протянуты к тебе так, как никогда еще  не
протягивались руки из плоти и крови.  Взгляни,  вот  те,  что  безгласны  и,
однако, говорят; что мертвы и, однако, живы,  те,  что  пребывают  в  бездне
вечности и, однако, все еще окружают тебя сейчас и взывают к тебе  так,  как
могут взывать только люди. Услышь их! Бери перо и пиши.
     Я взял перо, но не мог написать ни единой строчки. В исступлении Адония
вытащил один скелет из ящика и поставил его передо мной.
     - Расскажи ему свою историю сам, - сказал он, - может  быть,  тогда  он
поверит тебе и запишет.
     И, поддерживая его одной  рукой,  он  другой,  такой  же  побелевшей  и
костлявой, как у скелета, указал на лежавшую передо мною рукопись.
     В мире, что был над нами, всю ночь бушевала буря, а здесь, глубоко  под
землей, в темных переходах, ветер гудел, словно голоса умерших, взывающие  к
живым. Взгляд мой невольно остановился на рукописи, которую  мне  предстояло
переписывать;  начав  читать  ее,  я  уже  больше  не  мог   оторваться   от
удивительного рассказа, пока не дошел до конца.


        "ПОВЕСТЬ ОБ ИНДИЙСКИХ ОСТРОВИТЯНАХ"

     В Индийском океане, неподалеку от устья реки Хугли  {1},  есть  остров,
который в силу особенностей своего  расположения  и  условий  жизни  на  нем
долгое время оставался неведомым  для  европейцев.  Туземцы  же  близлежащих
островов появлялись на нем очень редко, и всякий раз лишь  по  какому-нибудь
особому  поводу.  Остров  этот  окружен  отмелями,  из-за  которых  ни  одно
глубоководное судно не  может  к  нему  приблизиться,  и  укреплен  скалами,
представляющими угрозу для утлых туземных лодок. Но еще более страшным в  их
глазах  его  делали  ужасы,  которыми   окутывала   его   суеверная   молва.
Существовало предание, что на этом острове был воздвигнут первый храм черной
богини Шивы {1* Смотри "Индийские древности" Мориса {3}.},  что  именно  там
{2}, перед ее уродливым изваянием с ожерельем  из  человеческих  черепов  на
шее, с раздвоенными языками, высунутыми из двадцати змеиных пастей, стоявшим
на подножии, изображающем сплетенных между собою гадюк,  -  что  именно  там
поклонявшиеся ей впервые принесли кровавую жертву, о  чем  свидетельствовали
переломанные человеческие кости и скелеты умерщвленных младенцев.
     Землетрясение, потрясшее берега Индии, разрушило  храм,  и  на  острове
осталось  меньше  половины  жителей.  Храм,  однако,  был   отстроен   вновь
стараниями поклонников богини, которые снова стали бывать  на  острове,  как
вдруг необыкновенной силы тайфун,  такой,  каких  не  бывало  даже  на  этих
видавших виды широтах, разразился над священной землею. Пагода сгорела дотла
от удара молнии; все жители, их жилища, насаждения  -  все  было  разрушено,
сметено, как метлой, и на опустевшем  острове  не  осталось  никакого  следа
пребывания  людей,  их  культуры  и  вообще  какой-либо  жизни.  Воображение
поклонников Шивы разыгралось: они искали причину всех этих бедствий; и  вот,
сидя в тени  какаовых  деревьев  и  перебирая  цветные  бусы,  они  надумали
приписать   случившееся   гневу   богини   Шивы,   недовольной   тем,    что
распространяется поклонение  Джаггернауту  {4}.  Они  утверждали,  что  сами
видели, как при свете  вспыхнувшей  молнии,  которая  сожгла  храм  и  убила
укрывшихся в нем людей, в небе появился вдруг лик богини, и не сомневались в
том, что она удалилась на какой-нибудь более счастливый остров,  где  сможет
по-прежнему наедаться мясом и упиваться кровью и где ее не будут  раздражать
люди, поклоняющиеся другому богу - ее сопернику. Итак, остров на долгие годы
остался пустынным и безлюдным.
     Туземцы уверяли, что там нет не только никаких животных, но  и  никаких
растений и даже воды, и это привело к тому, что европейские  суда  перестали
заходить на этот остров, индийцы же с  других  островов,  проплывавшие  мимо
него на лодках, со страхом и грустью взирали на царившее  там  запустение  и
всякий раз кидали что-нибудь за борт, чтобы умилостивить гневную Шиву.
     Остров, предоставленный, таким образом, самому себе, пышно расцвел; так
порой лишенные всякой заботы дети вырастают сильными и здоровыми, а  холеные
баловни погибают из избытка питания. Цветы расцветали, листва густела - и ни
одна рука не рвала их, ни одна нога не топтала и ни одни губы не прикасались
к ним, пока однажды рыбакам,  которых  сильным  течением  относило  на  этот
остров, как они отчаянно ни гребли, как ни натягивали паруса,  чтобы  их  не
прибило к берегу, сколько ни обращали к Шиве  молитв,  не  пришлось  все  же
подойти к острову на расстояние не больше весла. И  вот,  когда  им,  против
ожидания, удалось все же благополучно вернуться домой, они рассказали, что с
острова до них донеслись какие-то звуки, столь сладостные, что не иначе  как
место это облюбовала некая другая богиня,  более  милостивая,  нежели  Шива.
Молодые рыбаки добавили к этому, что видели, как женская фигура  несказанной
красоты скользнула и исчезла среди листвы, которая теперь  пышно  разрослась
среди  скал;  и,  будучи  людьми  благочестивыми,  готовы  были  счесть  это
восхитительное видение воплощением самого  Вишну  {5}  в  образе  красавицы,
причем очарование этого существа намного превосходило все предшествующие его
воплощения, ведь в одном из них он даже принимал образ тигра.
     Обитатели соседних островов, которые были  не  только  суеверны,  но  и
обладали богатым воображением, обожествили на  свой  лад  это  явившееся  им
видение. Старики же, однако, призывая его, по-прежнему строго придерживались
кровавых обрядов Шивы и Хари {6} и, перебирая четки, приносили один страшный
обет за другим, стараясь придать им еще больше силы  тем,  что  ранили  себе
руки колючим тростником, обагряя каждое зерно перебираемых четок собственной
кровью. Молодые женщины пригребали свои маленькие лодочки  так  близко,  как
только могли, к этому острову теней, давали  обеты  Камдео  {2*  Купидону  в
индийской мифологии.} и посылали свои наполненные цветами бумажные кораблики
{7}, которые освещались  восковыми  светильниками,  к  берегам  острова,  на
котором, как они надеялись,  остановила  свой  выбор  пленившая  их  богиня.
Молодые люди, во всяком случае те, что были влюблены и  увлекались  музыкой,
подплывали совсем близко к берегу  и  просили  бога  Кришну  {3*  Индийского
Аполлона.}, чтобы он освятил этот остров своим присутствием; не зная,  какую
жертву им надлежит принести своей богине,  они  становились  на  самом  носу
лодки и распевали свои дикие песни, а потом  бросали  к  берегам  пустынного
острова восковые фигурки человека, в руках у которого было нечто похожее  на
лиру.
     Можно было видеть, как из ночи в ночь эти лодки скользят друг за другом
по темной поверхности моря словно _поднявшиеся из пучины звезды_; освещенные
бумажными фонариками, они везли туда цветы и плоды, и чья-нибудь робкая рука
незаметно оставляла их на песке, а другая, уже более смелая, укладывала свое
подношение в тростниковую корзину и вешала на скалу.  И  выражая  этим  свое
добровольное  и  смиренное  поклонение  богине,   простодушные   островитяне
испытывали вместе с тем радость. Было,  однако,  замечено,  что  впечатления
людей, поклонявшихся богине и возвращавшихся потом домой, оказывались  очень
различны. Женщины, затаив дыхание, замирали с веслами в  руках,  восхищенные
доносившимися с острова дивными  звуками,  а  когда  звуки  эти  обрывались,
уплывали; потом, вернувшись в хижины свои, они тщетно  пытались  напеть  эти
неземные песни, - тщетно, ибо собственный их  язык  не  знал  сколько-нибудь
напоминающих их звуков. Мужчины же долго ждали, не выпуская  весел  из  рук,
чтобы хоть на какое-то мгновение увидеть красоту той, которая, по  уверениям
рыбаков, бродит в этих местах, а потом, разочарованные, принимались  наконец
грести и с печалью в сердце возвращались домой.
     Постепенно дурная молва об острове  улеглась,  и  он  перестал  внушать
людям страх; и сколько иные благочестивые старики ни перебирали своих кровью
четок и ни твердили о Шиве и о Хари, доходя до  того,  что  зажигали  своими
дубленными солнцем руками лучины  и  тыкали  себя  острыми  кусками  железа,
купленными или украденными на  европейских  кораблях,  в  самые  мясистые  и
чувствительные части тела и даже,  больше  того,  поговаривали  о  том,  что
подвесят себя на деревьях головой вниз и будут так висеть, пока их не сожрут
черви, или сожжет солнце, или, наконец, пока от  этого  противоестественного
положения они не сойдут с ума {8}, - несмотря на все эти  излияния,  которые
должны были бы растрогать до слез, молодые люди продолжали  вести  себя  все
так же: девушки  по-прежнему  подносили  Камдео  гирлянды  цветов,  а  юноши
обращались с призывами к богу Кришне. Тогда наконец доведенные  до  отчаяния
старики поклял