ись, что отправятся на этот проклятый остров,  из-за  которого
все посходили с ума, и  там  определят,  как  им  следует  поступать,  чтобы
почтить и умилостивить неизвестное божество, и узнают, нельзя ли вместо всех
цветов, заверений в любви и трепета юных сердец вернуться  к  правоверным  и
законным жертвам, как-то: к отращиванию длинных ногтей на руках, пока те  не
начнут врастать в тело, к продеванию веревочных _заволок_  сквозь  бока,  на
которых потом изувер исполняет пляску мук до тех пор, пока  не  лопнут  либо
веревка, либо терпение пляшущего. Словом, они решили узнать, что же  это  за
божество, которое не требует от тех, кто ему поклоняется, страданий,  и  они
привели свой замысел в исполнение, найдя для этого способ,  достойный  самой
цели.
     Сто  сорок  стариков,  сгорбившихся  от  всех  самоистязаний,   которых
требовала их суровая вера, и не способных справиться  ни  с  парусом,  ни  с
веслами, сели в лодку, собираясь добраться до острова, который они  называли
проклятым. Соотечественники их, ослепленные уверенностью,  что  люди  эти  -
святые, разделись донага и долго толкали лодку навстречу прибою, после  чего
почтительно с ними простились, умоляя их хоть теперь-то  взяться  за  весла.
Святоши же эти, поглощенные  перебиранием  четок  и  настолько  уверенные  в
неотступном покровительстве любимых богов, что им и в голову не могла прийти
мысль о грозящей опасности, торжественно отправились в путь - и  последствия
этого легко можно себе представить. Лодка  вскоре  же  наполнилась  водою  и
затонула, а все находившиеся в ней погибли без единого  стона  и  нимало  не
сетуя на свою судьбу, если не считать сожалений по поводу того,  что  им  не
довелось угостить собою аллигаторов в священных  водах  Ганга  или  хотя  бы
погибнуть под сенью храмов _священного города_ Бенареса {9}, ибо и в том и в
другом случае души их, несомненно, ожидало спасение.
     Происшествие  это,  на  первый  взгляд  весьма  прискорбное,  возымело,
однако, благоприятное действие на распространение новой веры.  Прежняя  вера
день ото дня теряла под собой почву. Вместо того чтобы опалять себе руки  на
огне, люди стали собирать  цветы.  Гвозди  (которые  ревнители  старой  веры
усердно втыкали себе в тело)  упали  в  цене:  человек  мог  теперь,  удобно
располагаясь, сидеть на собственных ягодицах, и  совесть  его  была  так  же
спокойна, а репутация незапятнанна, как если бы там было воткнуто по меньшей
мере несколько десятков гвоздей. А наряду с этим на берегах любимого острова
каждый день падало все больше плодов; на  скалах  его  пестрели  цветы  всем
великолепием красок, которым любит украшать себя флора  Востока.  Среди  них
была та яркая великолепная лилия, что и ныне  еще  утверждает  превосходство
свое над царем Соломоном {10}, ибо тот во всей славе своей не одевался  так,
как всякая их них.  Была  роза,  раскрывающая  свои  "райские"  лепестки,  и
багряный бомбекс,  о  котором  один  английский  путешественник  восторженно
говорит, что он услаждает глаз "поразительным богатством и обилием роскошных
цветов, не знающих себе равных". А женщины, давшие  обеты  новой  богине,  в
конце концов научились подражать иным из тех  звуков  и  сладостных  напевов
{11}, которые при каждом дуновении ветра доносились до их слуха,  когда  они
огибали очарованный остров на лодке и мелодия эта звучала все громче.
     Наконец произошло некое событие, сделавшее уже  совершенно  несомненной
святость этих мест и жившего там существа. Молодой индиец, тщетно пытавшийся
поднести своей любимой полный мистического значения букет,  в  котором  само
расположение цветов говорит о любви, подплыл на лодке к острову, дабы узнать
от той, что, по мнению всех, живет там, свою судьбу. Подплывая к берегу,  он
сочинил песню, в которой жаловался, что предмет его любви презирает его, как
будто он пария {12}, но что он все равно будет любить ее, даже происходи  он
из головы самого Брамы {13}, что кожа ее глаже, нежели каменные ступени,  по
которым спускаются к бассейну раджи, а  глаза  ее  блестят  ярче  всех  тех,
которые самонадеянные иностранцы силятся подсмотреть  сквозь  сетку  пурдаха
{4* Занавеска, позади которой скрываются женщины.} у набаба {14};  что  сама
она в его глазах выше  черной  пагоды  Джаггернаута  {15}  и  блеском  своим
затмевает трезубец Махадевы {16}, сверкающего в лучах луны. И коль скоро оба
эти чуда он видел  на  берегу,  когда  подплывал  к  нему,  в  тихом  сиянии
бархатной индийской ночи, не приходится удивляться, что оба они  вошли  и  в
его стихи. В конце своей песни он давал обещание: если любимая  снизойдет  к
его мольбам, построить для нее хижину, подняв ее на сваях  на  целых  четыре
фута, чтобы туда не могли добраться змеи; он также обещал,  что  жилище  это
будет укрыто тенью тамаринда,  и,  чтобы  ей  спалось  спокойнее,  он  будет
отгонять от нее москитов веером из листьев тех первых  цветов,  которые  она
примет от него в знак его любви.
     Случилось так, что в ту же самую ночь молодая девушка, чью сдержанность
можно  было  объяснить  всем  чем  угодно,  но  только  не  равнодушием,   в
сопровождении двух подруг подплыла на лодке к тому  же  самому  месту,  дабы
узнать, был ли искренен юноша, который ей все это обещал. Явились они в одно
и то же время, и, хотя были сумерки и  суеверному  воображению  этих  робких
существ ложившиеся вокруг тени казались еще темнее, чем были на самом  деле,
они все же отважились отправиться в глубь острова; неся корзины с цветами  в
дрожавших руках, они дерзнули пойти повесить их на развалинах  пагоды,  где,
как они полагали, поселилась неведомая богиня. Не без труда  пробрались  они
сквозь густые заросли цветов, буйно разросшихся на дикой почве,  и  боялись,
что на них в любую минуту может наброситься тигр,  пока  не  вспомнили,  что
хищному зверю нужны настоящие джунгли и вряд ли он станет  укрываться  среди
цветов. Еще меньше приходилось страшиться аллигатора: слишком для этого узки
были встречавшиеся  на  их  пути  потоки,  им  не  стоило  труда  через  них
перебраться, так как вода едва доставала им до щиколоток и  была  совершенно
прозрачна. Цветущие тамаринды, какаовые, деревья и пальмы  наполняли  воздух
благовонием; листья их шелестели над головою девушки, когда  она  вся  дрожа
приближалась к  развалинам  пагоды.  Некогда  это  было  квадратное  здание,
высившееся среди скал, которые по какой-то прихоти природы, впрочем нередкой
на островах  Индийского  океана,  громоздились  в  центральной  части  этого
острова; должно быть, извержение древнего вулкана подняло их  сюда  из  недр
земли. Разрушившее храм землетрясение смешало обломки здания и обломки  скал
в одну бесформенную и безобразную груду, которая, казалось, в равной степени
свидетельствовала о бессилии как искусства, так и самой  природы,  ибо  была
выброшена сюда силой,  создавшей  то  и  другое  и  способной  то  и  другое
уничтожить. Колонны со странными надписями были стиснуты камнями, на которых
вообще не было никаких следов прикосновения человека, но которые всем  видом
своим свидетельствовали о запечатлевшей себя в этом хаосе страшной неистовой
силе природы - природы, которая как будто хотела сказать: "Смертные,  пишите
строки свои резцами, а мои иероглифы я начертаю огнем". Рядом с разрушенными
каменными сваями, высеченными в  виде  змей,  на  которых  некогда  восседал
отвратительный идол Шивы, теперь расцвела  роза;  она  поднялась  из  земли,
заполнившей трещину в скале, как будто та же природа вдруг смягчилась, стала
исповедовать другую, более милосердную веру и теперь  посылает  детям  своим
любимый цветок. Изваяние Джаггернаута было разбито на куски. Среди  обломков
можно было еще узнать его отвратительно разинутый рот, в который  в  прежнее
время принято было класть приносимые в жертву человеческие сердца.  Ныне  же
красавцы-павлины с изогнутыми шеями и огромными  пестрыми  хвостами  кормили
своих птенцов меж ветвей тамаринда, что нависали над чернеющими развалинами.
Молодые индианки теперь уже почти перестали  бояться  и  все  увереннее  шли
вперед, ибо не увидели и не услышали ничего, что могло бы внушить им  страх,
который всегда вызывает в человеке потусторонний мир; вокруг все было  тихо,
спокойно и погружено в темноту. Они даже ощутили какую-то легкость в  нотах,
когда приближались к этим глыбам, в которых опустошения, учиненные природой,
слились воедино с теми, что учинил человек, может быть, еще более  дикими  и
кровавыми. Близ развалин прежде был  бассейн,  как  то  обычно  бывает  близ
пагод, дабы можно было всякий раз очиститься и освежиться перед молитвой; но
теперь ведущие вниз ступени были сломаны, а вода застоялась.  Юные  индианки
все же зачерпнули в пригоршню этой воды,  призвали  богиню,  покровительницу
острова, и направились к  единственному  уцелевшему  своду.  Наружные  стены
здания были из камня, внутренними же, высеченными в скале, и  нишами  своими
храм этот напоминал тот, что на острове Элефанте  {17}.  В  нем  можно  было
увидеть высеченные из камня чудовищные фигуры, как  вплотную  примыкающие  к
скале, так и отстоящие на некотором расстоянии  от  нее;  их  отвратительные
огромные и  бесформенные  лица  были  нахмурены,  и  человек  суеверный  мог
подумать, что перед  ним  разыгрывается  страшная  драма,  герои  которой  -
каменные боги.
     Две девушки из числа  почитательниц  богини,  которые  славились  своей
храбростью, вышли вперед, исполнили некий странный танец  перед  развалинами
храма старых богов, как было принято называть  их,  и  стали  просить  новую
владычицу острова быть благосклонной к обетам, принесенным их подругой, а та
вышла вслед за ними и повесила венок из цветов  на  обломки  обезображенного
идола,  торчавшие  среди  хаоса  камней   и   совершенно   заросшие   пышной
растительностью, которая в странах Востока как бы олицетворяет собой  вечное
торжество природы среди превратившихся  в  развалины  творений  человеческих
рук. Роза вновь рождается каждый год, а какой  из  этих  годов  увидит,  как
внове строится пирамида? В ту  минуту,  когда  молодая  индианка  вешала  на
бесформенный камень привезенный ею венок, неизвестный голос вдруг прошептал:
     - Один цветок в нем _завял_.
     -  Да,  да,  завял,  -  ответила  девушка,  -  и  этот  увядший  цветок
олицетворяет мое сердце. Немало роз я  взрастила,  но  на  горе  мне  завяла
именно та, что была мне всего  дороже.  О,  оживи  ее  для  меня,  неведомая
богиня, венок мой не будет тогда позорить твоего святилища.
     - Оживи ее _сама_ у себя на груди, - ответил ее возлюбленный, появляясь
из-за обломков скал и развалин, где он укрывался;  оттуда  он  произнес  эти
вещие слова, оттуда,  восхищенный,  прислушивался  он  к  символическим,  но
понятным для него речам девушки.
     - Оживи увядшую розу, - попросил он, упоенный любовью,  прижимая  ее  к
груди.
     Уступая голосу любви и суеверному  чувству,  девушка  уже  готова  была
ответить на его объятия. Но неожиданно, испустив дикий крик,  она  изо  всей
силы оттолкнула его и, не помня  себя  от  страха,  опустилась  на  землю  и
застыла на месте; дрожащая рука ее указывала  на  какую-то  фигуру,  которая
появилась в эту минуту среди  беспорядочного  нагромождения  камней.  Юноша,
которого крик ее нисколько не  встревожил,  кинулся,  чтобы  подхватить  ее,
когда взгляд его обратился на фигуру, чей вид так поразил девушку;  в  немом
благоговении он пал перед нею ниц.
     Существо это было женщиной, но такой они никогда не видели, кожа у  нее
была совершенно белой (во всяком случае, в их представлении, ибо они за  всю
жизнь видели одних только туземцев Бенгальских островов, а у тех  кожа  была
темно-красного цвета). Одежда ее насколько они могли разглядеть, состояла из
одних лишь цветов: яркая окраска их и причудливые сочетания гармонировали  с
вкрапленными меж ними павлиньими перьями, и все вместе имело вид опахала  из
некоей необыкновенной ткани, которое  было  удивительно  к  лицу  "островной
богине". Ее длинные светло-каштановые волосы - таких им никогда не случалось
видеть - ниспадали ей к ногам и причудливо сочетались со всеми этими перьями
и цветами. На голове у нее был  венец  из  раковин  таких  цветов  и  такого
блеска, каких нельзя было  увидать  нигде,  кроме  как  в  индийских  морях:
пурпурный и светло-зеленый состязались с аметистовым  и  изумрудным.  На  ее
обнаженном белом плече сидел клест, а шею обвивали бусы из  его  похожих  на
жемчуг яиц, таких чистых и  прозрачных,  что  самая  богатая  из  государынь
Европы отдала бы за них свое лучшее жемчужное ожерелье. Руки и ноги ее  были
совершенно  обнажены,  и  быстрота  и  легкость,  с  которой  она   ступала,
производили на индийцев впечатление не менее сильное, чем  цвет  ее  кожи  и
волос. Видение это повергло и юношу и девушку в благоговейный страх. И в  то
время как они простерлись перед ним ниц, в ушах их  зазвучал  восхитительный
голос. Таинственное существо заговорило с ними, но язык его  они  понять  не
могли. Это окончательно укрепило их уверенность, что они слышат язык  богов,
и они снова простерлись ниц. В эту минуту клест слетел с ее плеча и, порхая,
приблизился к ним. "Он хочет набрать светлячков и осветить свое гнездо"  {5*
Оттого что в гнездах клеста часто находят светлячков,  индийцы  решили,  что
птица эта старается осветить ими свое гнездо. Скорее же всего она ловит  их,
чтобы кормить своих птенцов.}, - сказали друг другу влюбленные. Однако клест
с присущей этим птицам сообразительностью понимал, что госпожа его оказывает
предпочтение свежим цветам, ибо видел их на ней каждый день, и, разделяя  ее
вкус, устремился к увядшей розе в  принесенном  индианкой  венке;  подхватив
своим тонким клювом цветок, он положил  его  к  ее  ногам.  Юные  влюбленные
истолковали это как благодатное предзнаменование и, еще раз припав к  земле,
они поплыли назад на свой остров, но на этот раз  уже  оба  в  одной  лодке.
Юноша управлял лодкой своей возлюбленной, в то время как  она  молча  сидела
возле него, а их спутницы  и  спутники  пели  песни,  прославлявшие  _белую_
богиню и остров, песни, посвященные ей и всем влюбленным.


                                  Глава XV

                                            Какого из святых, скажи,
                                               Иль ангелов - посланцев света
                                            Сегодня славить надлежит,
                                               Что ты так пышно разодета?

                                            Давно понять тебе пора,
                                               Мой Палмер, дня сего значенье:
                                            Святых и ангелов блаженней
                                               Весны блаженная пора.
                                                     Стратт. Куннху-холл {1}

     Хотя красавицу, единственную обитательницу этого острова, и встревожило
появление ее почитателей, она скоро успокоилась. Она  не  знала,  что  такое
страх, ибо в мире, где она жила, она никогда ни с чьей стороны не  встречала
вражды. Солнце и тень, цветы и листва деревьев, тамаринды  и  винные  ягоды,
которые служили ей пищей, вода, которую она пила, дивясь на ту,  что  всякий
раз утоляет жажду свою вместе с нею;  павлины,  раскрывавшие  свои  пестрые,
отливающие всеми цветами хвосты, стоило только  им  завидеть  ее,  и  клест,
который садился ей на плечо или на руку, когда она шла гулять, и отвечал ей,
искусно подражая звукам ее нежного голоса, - все  это  были  ее  друзья,  а,
кроме них, она никого не знала.
     Человеческие  существа,  которые  по  временам  подплывали  к  острову,
повергали ее в легкое волнение, однако вызывалось оно  скорее  любопытством,
нежели тревогой: в каждом движении их было столько нежности и благоговейного
почтения; поднесенные ей цветы так радовали ее взор и были ей так приятны, а
само появление их каждый раз - таким тихим и кротким, что она не  испытывала
к ним ни малейшей неприязни и только удивлялась,  как  это  им  удается  так
спокойно скользить по воде; удивляло ее еще  и  то,  как  эти  темнокожие  и
некрасивые существа могли _вырасти_ среди таких  чудесных  цветов,  что  они
привозили с собой. Можно было  предположить,  что  буйство  стихий  вызывало
порой в ее воображении страшные мысли, однако оттого, что явления эти  через
определенные  промежутки  времени  повторялись,  они  уже  переставали  быть
страшными для человека, который к ним привык, так же как чередования  дня  и
ночи, - кто же из  нас  не  помнит,  как  его  пугало  когда-то  наступление
темноты, а главное, кто не помнит рассказов _других людей_  об  ужасах,  что
творятся в ночи - они ведь с особой силой  действуют  на  наше  воображение.
Девушка ни разу не испытала никакой печали, а о смерти и вовсе не  имела  ни
малейшего представления, так откуда же ей было знать страх?
     Когда начинался так  называемый  норд-вест  со  всеми  своими  ужасными
спутниками - полуночной  тьмою,  тучами  удушливой  пыли,  раскатами  грома,
грозными, как труба Страшного  суда,  -  она  стояла  среди  листвы  могучих
баньяновых деревьев {2}, не ведая об опасности, и спокойно взирала на  птиц,
которые опускали головы и  укрывали  себя  крылом,  на  забавных  испуганных
мартышек, которые хватали своих малышей и стремительно прыгали  с  ветки  на
ветку. Когда в дерево попадала молния, она смотрела на это так, как  ребенок
смотрит  на  фейерверк,  который  зажгли,  чтобы  его  развлечь;  однако  на
следующий день она уже плакала, увидев, что на сожженном дереве не  появится
новых листьев. Когда на остров низвергались потоки ливня, она находила приют
среди развалин пагоды и сидела там, прислушиваясь к клокотанью  вод  и  реву
пучины до тех пор, пока душа не проникалась мрачным великолепием всего,  что
ее окружало, и ей не начинало казаться, что разразившийся  ливень  пригибает
ее к земле, как листик, что потоки уносят ее  в  темные  глубины  океана,  а
потом на гребнях огромных волн она, точно на спине кита, снова поднимается к
свету; что она оглушена их ревом; что у нее кружится голова, - пока  в  этой
страшной игре воображения ужас и радость не сливались воедино.
     Так она жила, точно цветок, между солнцем и бурей, расцветая на  свету,
склоняясь перед дождем, причем ее дикая и нежная жизнь как бы вбирала в себя
и то и другое.  И  оба  эти  влияния,  объединившись,  оказывались  особенно
благоприятными для нее, как будто она  была  любимицей  природы  даже  в  ее
гневе, как будто природа сама приказывала набежавшей буре вырастить, а ливню
- пощадить сей ковчег невинности, что носился в волнах. Эта блаженная жизнь,
наполовину действительная, наполовину сотканная из причуд воображения, но не
отягченная никакой мыслью,  никакой  страстью,  продолжалась  до  того,  как
девушке этой пошел семнадцатый год; тогда-то и случилось  нечто  такое,  что
навеки ее изменило.
     Вечером того дня, когда индийские лодки отплыли от  берега,  Иммали,  -
ибо этим именем нарекли ее поклонявшиеся ей юноши и  девушки,  -  стояла  на
берегу, когда к ней неожиданно приблизилось  некое  существо,  непохожее  на
всех тех, кого ей до сих пор доводилось видеть. Цветом  лица  своего  и  рук
чужестранец больше походил на  нее  самое,  нежели  на  людей,  которых  она
привыкла встречать, однако одежда  его  (а  это  была  европейская  одежда),
нескладно сидевшая на нем, оттопыриваясь на бедрах (именно такая была в моде
в 1680 году), показалась ей и нелепой  и  отвратительной  и  вызвала  в  ней
чувство удивления, и лицо ее не умело выразить  это  чувство  ничем  другим,
кроме неизменно озарявшей его улыбки.
     Чужестранец сделал несколько шагов вперед, и  девушка  устремилась  ему
навстречу, но совсем не  так,  как  какая-нибудь  европейка,  с  ее  низкими
грациозными поклонами, и тем более не как индийская девушка, с ее низкими же
селямами {3}, - она мет