мог взирать
на этот череп_ вам нечего бояться, что если я что-то  буду  видеть  в  таком
месте, то это облегчит мою участь. Оставьте свечу; не  то,  когда  я  захочу
молиться, мне придется _ощупью пробираться_ к распятию. - За это  время  им,
правда с  трудом,  но  все  же  удалось  запереть  дверь,  и  я  услышал  их
удалявшиеся шаги.
     Вы, пожалуй, не поверите мне, сэр, если я скажу вам,  что  я  сразу  же
погрузился в глубокий сон; но лучше уж никогда больше не спать, чем испытать
такое ужасное пробуждение. Когда  я  проснулся,  _вокруг  все  было  так  же
темно_. Мне больше уже не суждено было видеть свет; не  суждено  следить  за
бегом часов и минут, которые долю за долей отмеряют доставшиеся нам  муки  и
как будто тем самым их уменьшают. Слыша бой часов, мы знаем,  что  еще  один
час  нашего  страдания  миновал  и  что  он  никогда  больше  не   вернется.
Единственным подобием часов для меня было появление монаха,  который  каждое
утро приносил мне хлеб и воду; я прислушивался к его  шагам,  как  будто  то
были шаги любимого существа, звук их сделался для меня пленительной музыкой.
Только находясь в таком положении, в каком был я, можно  понять,  как  много
могут значить для  человека  такие  вот  вехи,  которыми  отсчитываешь  часы
бездействия и полного мрака. Вам, разумеется, приходилось слышать, сэр,  что
глаза, очутившиеся впервые во тьме, вначале вообще ничего не видят, а  потом
постепенно привыкают к окружающему их  мраку  и  начинают  различать  в  нем
предметы, которые даже освещены для них неким подобием света.  Очевидно,  та
же способность есть и у души, иначе как бы я мог, находясь  в  этих  грозных
стенах, размышлять, принимать решения и даже -  тешить  себя  надеждой?  Так
бывает, когда нам кажется, что весь мир  в  сговоре  против  нас;  всю  силу
нашего отчаяния мы обращаем тогда  на  дружеское  сочувствие  к  себе  и  на
снисхождение к собственной слабости. _Когда же все вокруг льстят нам  и  нас
боготворят, мы безнадежно устаем и терзаем себя упреками_.
     Узник, ежечасно мечтающий о свободе,  менее  подвержен  апатии,  нежели
государь на престоле своем, окруженный лестью, сладострастием и пресыщением.
Я пришел к мысли, что бумаги мои находятся в сохранности, что дело мое ведут
с надлежащим упорством, что мой  брат  очень  ревностно  за  него  взялся  и
поручил его лучшему адвокату Мадрида, что они не посмеют убить  меня  и  что
вся обитель будет в ответе, если я не смогу  явиться  тотчас  же,  как  того
потребует суд; что сама принадлежность моя, к столь знатному  роду  является
для меня могучей защитой, пусть даже никто из членов семьи,  за  исключением
моего великодушного и пылкого Хуана, не заступится за меня; что  коль  скоро
мне было позволено получить и прочесть первую записку адвоката и передал  ее
мне сам настоятель, то было бы нелепо  думать,  что  мне  могут  отказать  в
дальнейших сношениях с ним тогда, когда дело  продвинется  дальше.  Все  это
нашептывала мне надежда - и не без оснований. Но стоит мне только вспомнить,
какие мысли мне внушало  отчаяние,  как  я  содрогаюсь  даже  сейчас.  Самой
ужасной из всех была мысль, что монастырская община может убить  меня  _теми
средствами, которые  имеются  в  ее  распоряжении_,  не  дав  мне  дождаться
свободы.
     Вот, сэр, каковы были мои размышления; вы спросите, каковы же были  мои
занятия. Мое положение было таково, что в них не было недостатка, и, как  бы
они ни претили мне, это все-таки были занятия. Я имел возможность  молиться;
вера в бога была единственной моей опорой в одиночестве и во тьме,  и,  моля
господа только о том, чтобы мне были дарованы свобода и покой, я чувствовал,
что по крайней мере не оскорбляю его теми лицемерными молитвами,  которые  я
был бы вынужден произносить, если бы пел в хоре. Там я обязан был  принимать
участие  в  богослужении,  которое  мне  было   ненавистно,   а   для   него
оскорбительно; здесь, в тюрьме, я открывал перед ним сердце, и у  меня  было
такое чувство, что он, может быть, мне ответит. Однажды, когда зашел  монах,
приносивший мне хлеб и воду, я  воспользовался  светом  свечи  и  переставил
распятие так, что теперь, проснувшись, мог сразу же нащупать его  руками.  А
просыпался я очень часто и, не будучи уверен, ночь это или день,  все  равно
читал молитвы. Я не знал, совершается ли в эти часы  утренняя  или  вечерняя
месса; у меня не было тогда ни утра, ни вечера, но  распятие  сделалось  для
меня неким талисманом, которого я непременно должен был  коснуться.  Нащупав
его, я говорил: "Мой бог не оставляет меня даже в  моей  темнице;  это  бог,
который сам страдал и который может сжалиться надо мной. Величайшее из  моих
бедствий ничто в сравнении с тем,  что  Христос,  претерпевший  унижение  за
грехи людей, выстрадал за меня!". И я целовал лик его на распятии (нащупывая
его в темноте губами) с таким горячим волнением, какого у  меня  никогда  не
бывало тогда, когда я видел его среди сияющих свечей, когда к нему поднимали
остию, а вокруг все было окутано ароматным дымом, вздымавшимся из кадильниц,
когда блистали  всем  своим  великолепием  одежды  священников,  а  верующие
благоговейно молились, недвижно простертые перед ним.
     Были у меня и другие занятия, менее достойные, но  неотвратимые.  Гады,
которыми кишела темная яма, куда я был брошен,  заставляли  меня  все  время
держаться настороже, вызывая в душе  чувство  вражды,  неотступной,  жалкой,
нелепой. Рогожа оказалась постеленной у самого театра  военных  действий.  Я
перенес ее в другое место, но гады не перестали меня преследовать.  Тогда  я
положил ее вплотную к стене:  прикосновение  их  раздувшихся  скользких  тел
нередко будило меня среди ночи и еще чаще  заставляло  меня  содрогаться  от
ужаса, когда я не спал, стоило мне только ощутить на себе их влажный  холод.
Я нападал на них, я старался напугать их  звуком  моего  голоса,  вооружался
против них рогожей; но больше всего меня  донимала  необходимость  постоянно
защищать от их непрошенных  вторжений  хлеб  и  кружку  с  водой,  куда  они
непременно  всякий  раз  пытались  залезть.  Я  принимал   множество   самых
необходимых предосторожностей, и все напрасно, ибо ничто мне не помогало, но
как-никак мне было чем себя занять. Уверяю вас, сэр, _в тюрьме этой  у  меня
было больше дела, нежели  в  монастырской  келье_.  Сражаться  со  змеями  в
темноте - это, может быть, самая ужасная  борьба,  какая  выпадает  на  долю
человека. Но что значит она в сравнении с другой борьбой -  с  теми  змеями,
которые бывают зачаты одиночеством человека, заточенного в четырех стенах, и
ежечасно рождаются у него в сердце?
     Было у меня и еще одно времяпрепровождение -  занятием  я  все  же  это
никак не могу назвать. Помня, что час состоит из шестидесяти минут, а каждая
минута - из шестидесяти секунд, я вообразил, что смогу отсчитывать  время  с
такою же точностью, как и монастырские часы, и исчислять, сколько времени  я
провел в тюрьме и сколько его еще остается. Так вот я и сидел  и  считал  до
шестидесяти; меня, правда, все время разбирало сомнение, что  я  _отсчитываю
минуты быстрее, чем монастырские часы_.  Как  мне  тогда  захотелось  самому
превратиться в часы, дабы проникнуться равнодушием ко всему на  свете  и  не
иметь  никаких  пристрастий,  желаний,  _никакого  повода  для  того,  чтобы
торопить бег времени!_ Потом я стал отсчитывать  его  медленнее.  Случалось,
что за этой игрой не меня нападал вдруг сон (может быть, даже я и принимался
за нее в надежде, что он придет), но стоило мне проснуться, как я сейчас  же
снова возобновлял прерванный счет. Сидя на своей  подстилке,  я  покачивался
как бы в такт маятнику, отсчитывал и  измерял  проходившие  часы  и  минуты,
лишенный того чудесного календаря, который нам дарован  природой,  -  с  его
восходами и закатами, с  предрассветной  и  сумеречной  росою,  с  пылающими
зорями и вечерними тенями. Когда счет мой бывал прерван сном, - а я даже  не
знал, сплю я днем или ночью, - я всякий раз пытался восполнить  пропущенное,
тут же принимаясь опять отсчитывать минуты и секунды, и мне это удавалось: я
находил для себя утешение в мысли, что, который бы это ни был  час,  он  все
равно  состоит  из  шестидесяти  минут.  Еще  немного,  и  я  бы,  вероятно,
превратился в того жалкого идиота, о котором я  когда-то  читал  и  который,
привыкши подолгу слушать, как идут часы, так научился подражать их тиканью и
бою, что, когда часовой механизм останавливался, с совершеннейшей  точностью
воспроизводил то и другое {2}. Вот из чего складывалась в те дни моя жизнь.
     На четвертый день (а я отсчитывал дни всякий раз, когда ко мне приходил
монах) тот, как обычно, положил на камень хлеб и поставил кружку с водой, но
почему-то медлил с  уходом.  Ему  действительно  не  хотелось  сообщать  мне
какие-либо известия,  могущие  заронить  в  мое  сердце  надежду;  это  было
несовместимо  ни  с  его  положением,  ни  с  этими  обязанностями,  которые
порожденная  монастырской  жизнью  нелепая   озлобленность   надоумила   его
возложить на себя как покаяние. Вы содрогаетесь, слыша это, сэр, но  тем  не
менее это сущая правда:  человек  этот  думал,  что  служит  богу  тем,  что
созерцает страдания себе подобного, которого заточили в тюрьму и обрекли  на
голод, беспросветный мрак и соседство со змеями. Теперь  срок  его  покаяния
окончился, и он отшатнулся от этого  зрелища.  Увы!  Сколько  лжи  и  фальши
заключено в религии, которая считает, что умножая страдания других, мы  этим
приближаемся к тому богу, который хочет, чтобы каждый из нас был спасен.  И,
однако, именно этим занимаются в монастырях.  Монах  этот  долго  колебался,
борясь с жестокостью своей натуры, и кончил тем, что ушел и запер  за  собой
дверь, чтобы иметь возможность еще какое-то время помедлить. Быть  может,  в
эти минуты он молился богу и просил его, продлевая мои страдания,  облегчить
все те, что выпали на его долю. Полагаю, что  он  был  совершенно  искренен;
только если бы людей учили устремлять силы  свои  на  _Великую  Жертву_,  то
неужели бы они могли поверить, что собственная их  жизнь  или  чьи-то  чужие
жизни могут стать ей заменой? Вас удивляет, сэр, что вы слышите такие  слова
от католика, но вторая часть  моего  рассказа  должна  будет  пояснить  вам,
почему я их произнес. В конце концов монах уже  не  смог  откладывать  далее
исполнение того, что  ему  поручили.  Он  был  вынужден  объявить  мне,  что
настоятель не остался глух к  моим  страданиям,  что  господь  коснулся  его
сердца и смягчил его, и теперь он разрешает мне выйти из моей тюрьмы.
     Не успел он вымолвить этих слов, как я вскочил и бросился вон оттуда  и
при  этом  так  громко  закричал,  что,  пораженный,  он  замер.   Выражение
каких-либо чувств - вещь очень необычная в монастырях, а выражение радости -
это целое событие. Прежде чем он успел прийти в себя от удивления, я уже был
в проходе, который вел в церковь, и среди монастырских стен, которые  прежде
были для меня  стенами  тюрьмы,  обрел  настоящее  раздолье.  Меня  охватило
удивительное  ощущение  свободы,  и  если  бы  в  эту  минуту  передо   мной
распахнулись ворота монастыря, то вряд ли оно было бы сильнее. Я упал в этом
темном проходе на колени и возблагодарил господа. Я благодарил его за  свет,
за воздух, которые я обретал вновь, и за то, что теперь  мог  дышать  полной
грудью. Когда я изливал все эти чувства, - а они были столь же искренни, как
и все остальные, которые вырывались у меня в этих стенах, - мне вдруг  стало
худо; у меня закружилась голова, должно быть, от избытка света,  которого  я
столько времени был лишен. Я упал на пол и не помню уже, что  было  со  мной
потом.
     Очнувшись, я увидел, что я  лежу  у  себя  в  келье,  которая  выглядит
совершенно так же, как тогда, когда я ее оставил; был день, и я убежден, что
заливавший ее свет больше способствовал моему выздоровлению, нежели вся пища
и укрепляющие средства, которые мне теперь  в  изобилии  давали.  В  течение
всего дня до слуха  моего  не  донеслось  никаких  звуков,  и  у  меня  было
достаточно  времени,   чтобы   поразмыслить   о   возможных   причинах   той
снисходительности, которую  ко  мне  проявили.  Мне  пришло  в  голову,  что
настоятелю мог быть дан приказ вызвать меня или что, во всяком случае, он не
в силах был не допустить  встреч  моих  с  адвокатом,  на  которых  тот  мог
настаивать как на необходимых ему для ведения моего дела. Уже  под  вечер  в
келью ко мне зашли несколько монахов, они вели разговор о  вещах  совершенно
посторонних, притворились, что отсутствие мое истолковано ими как  следствие
болезни, и я не стал их разубеждать. Как бы невзначай они упомянули  о  том,
что родители мои, потрясенные надругательством над святою верой,  которое  я
учинил, выразив желание отречься от  принятого  обета,  уехали  из  Мадрида.
Известие это очень взволновало меня, хоть я и старался ничем  не  выказывать
своего волнения. Я спросил их, сколько времени я был _болен_. "Четыре  дня",
- ответили они. Это подтвердило  мои  подозрения  касательно  причины  моего
освобождения, ибо в письме своем адвокат сообщал мне, что через  четыре  дня
он будет просить свидания со мной по поводу возбужденного мною  ходатайства.
Они ушли, но вскоре в келью ко мне явился еще один посетитель.
     После вечерни (от присутствия на которой меня освободили) ко мне пришел
настоятель. Он был один. Он подошел к моему изголовью. Я пытался встать,  но
он дал мне понять, что хочет, чтобы я успокоился, и сам уселся  возле  меня,
устремив на меня спокойный, но проницательный взгляд.
     - Теперь ты убедился, что наказывать тебя в нашей власти?
     - Я никогда в этом не сомневался.
     - Дабы ты не начал снова искушать эту власть и толкать  ее  на  крайние
меры воздействия, которые, предупреждаю, ты не в силах будешь  выдержать,  я
пришел сюда и требую, чтобы ты отказался от отчаянной  попытки  отречься  от
принятого тобой обета. Затея твоя может только оскорбить господа,  для  тебя
же все неизбежно закончится неудачей.
     -  Отец  мой,  не  вдаваясь  в   подробности,   которые   после   всего
предпринятого той и другой стороной,  оказываются  совершенно  ненужными,  я
могу только ответить  вам,  что  буду  поддерживать  мое  ходатайство  всеми
средствами,  которые  волею  Провидения  окажутся  мне  доступными,  и   что
понесенное мною наказание только укрепило меня в моей решимости.
     - И это твое окончательное решение?
     - Да, и я прошу вас  не  докучать  мне  больше  и  ничего  от  меня  не
требовать. Это все равно ни к чему не приведет. Какое-то  время  он  молчал;
наконец я услышал:
     - Так, значит, ты настаиваешь на том, чтобы завтра тебе дали свидание с
адвокатом?
     - Да. Я буду этого добиваться.
     - Во всяком случае ты не должен сообщать ему о наказании, которому тебя
подвергали.
     Слова эти поразили меня.  Я  понял  все,  что  скрывалось  за  ними,  и
ответил:
     - Может быть, в этом и нет особой надобности, но скорее  всего  это  не
окажется излишним.
     - Ты что же, хочешь разглашать  тайны  обители,  в  стенах  которой  ты
находишься?
     - Простите меня, отец мой, за эти слова, но вы, очевидно, сознаете, что
превысили свои  полномочия,  если  вы  сейчас  так  обеспокоены  тем,  чтобы
поступки ваши остались скрытыми. А раз так, то  дело  не  в  раскрытии  тайн
монастырского устава, а в нарушении этого устава. Об этом-то мне и  придется
сказать.
     Настоятель ничего не ответил, а я продолжал:
     - Если вы злоупотребили данной вам  властью,  то,  хотя  потерпевшим  и
являюсь я сам, вся вина ложится на вас.
     Настоятель поднялся с места и, не говоря ни слова, ушел из кельи.
     На следующий день я присутствовал на утренней мессе. Служба шла обычным
порядком, но к концу, когда все молящиеся уже вставали с колен,  настоятель,
с силой стукнув кулаком по аналою,  приказал  всем  не  двигаться  с  места.
Громовым голосом он возгласил:
     - Прошу всю общину помолиться за одного монаха; господь оставил его,  и
он собирается совершить поступок, оскорбительный для  Всевышнего,  позорящий
церковь и пагубный для его души.
     Услыхав эти грозные слова, трясущиеся от страха монахи снова опустились
на колени. Я был в их числе, как вдруг настоятель,  назвав  меня  по  имени,
вскричал:
     - Встань, негодяй, встань и не оскверняй нашего храма своим  нечестивым
дыханием!
     Я поднялся в смятении, весь дрожа, укрылся у себя в келье  и  оставался
там до тех пор, пока за мной не пришли и не вызвали в приемную, где меня уже
дожидался мой адвокат. Свидание это ни к чему не привело, потому что при нем
присутствовал монах, ставший по желанию настоятеля свидетелем  всего  нашего
разговора, и адвокат, как оказалось, не имел права  потребовать,  чтобы  тот
удалился. Как только мы доходили до обстоятельств дела, он  прерывал  нас  и
заявлял, что его обязанность  не  допускать  нарушения  правил  поведения  в
монастырской приемной. Когда я обращал внимание  адвоката  на  ту  или  иную
подробность, монах все начисто отрицал, уличал меня во лжи и в конце  концов
до такой степени сбил нас с предмета  нашего  разговора,  что,  только  ради
того, чтобы защитить себя, я упомянул о понесенном мною наказании,  которого
тот не мог отрицать и о котором лучше всего свидетельствовал мой  измученный
вид. Как только я заговорил об этом, монах умолк (он старался не  пропустить
ни одного моего слова,  чтобы  все  доложить  настоятелю),  и  адвокат  стал
слушать меня с удвоенным вниманием. Он записывал  все,  что  я  говорил,  и,
казалось, придавал этому больше значения, чем я думал и мог ожидать.
     Когда беседа наша окончилась,  я  вернулся  к  себе  в  келью.  Адвокат
посещал меня и в последующие дни, и так продолжалось до тех пор, пока он  не
собрал все сведения, необходимые для того, чтобы вести мое дело. И в течение
всего этого времени в монастыре обращались со мною так, что у меня не  могло
быть ни малейшего повода для жалоб. Этим-то, вероятно, и  объяснялась  столь
необычная для всех  окружающих  снисходительность.  Но  как  только  адвокат
перестал у меня бывать, враждебность и преследования возобновились с прежнею
силой. Я снова сделался для них человеком, с которым можно было нисколько не
считаться, и они соответственно стали обращаться со мной. Я убежден,  что  в
их намерения входило не допустить, чтобы я дожил до того дня, когда  в  суде
будет слушаться мое дело; во всяком случае, можно  с  уверенностью  сказать,
что они употребили все средства для того,  чтобы  этого  добиться.  Началось
это, как я уже говорил, со  дня  последнего  посещения  адвоката.  Прозвонил
колокол, сзывавший к очередной трапезе. Я собирался уже сесть на свое  место
за столом, как вдруг настоятель вскричал:
     - Постойте! Постелите ему посреди трапезной рогожу.
     Приказание это было исполнено, меня заставили сесть на подстилку и дали
только хлеб и воду. Я съел маленький кусочек хлеба, оросив  его  слезами.  Я
предвидел, что меня ждет, и даже не  пытался  протестовать.  Когда  читалась
послеобеденная молитва, мне было приказано выйти за  дверь,  дабы  от  моего
присутствия благословение, о котором молили  все  собравшиеся,  не  утратило
своей силы.
     Я ушел к себе, а когда колокол зазвонил к вечерне, вместе со всеми стал
у дверей церкви. Меня удивило, что все уже  собрались,  а  двери  оставались
запертыми. Когда колокол умолк, появился настоятель; двери отворились, и вся
братия стала поспешно входить в храм. Я пошел вместе со всеми, но настоятель
остановил меня:
     - _Куда ты идешь, негодяй_! Стой! - вскричал он.
     Я повиновался; вся община вошла в церковь, а я остался стоять у дверей.
Отлучение это подействовало на меня угнетающе. Медленно входившие в  церковь
монахи молча бросали на меня полные ужаса взгляды; я чувствовал  себя  самым
ничтожным существом на земле; мне хотелось провалиться куда-нибудь под п