рекошенном судорогою лице  заиграла
усмешка, исполненная  холодного  пренебрежения  и  злобы.  Усмешка  эта  так
терзала сердце и вместе с тем так иссушала и губила все, что было в человеке
живого, что Исидора при всей  своей  простодушной,  беспомощной  преданности
предмету своей любви не могла не вздрогнуть, видя, как он стал страшен;  вся
дрожа от непрестанной и неизбывной тревоги, она спросила:
     - А ты тогда будешь моим? Но разве я могу  хоть  что-нибудь  понять  из
твоих ужасных слов? Увы, у _моего_ сердца никогда не было тайн,  его  просто
нельзя было услыхать сквозь громы и бури, которые ты уготовил моей судьбе.
     - Так значит, ты будешь моей, Исидора?
     - Поговори с моими родителями. Женись на мне так, как положено  законом
и правилами церкви, которой я недостойна, и я стану твоей навеки.
     - _Навеки!_ - повторил Мельмот, -  это  хорошо  сказано,  невеста  моя.
Значит, ты будешь моей навеки? Не так ли, Исидора?
     - Да! Да! Я сказала. Но сейчас взойдет солнце; я чувствую, как  сильнее
стали пахнуть цветы померанца, как повеяло утреннею прохладой.  Уходи,  я  и
так слишком долго была в саду, сюда могут прийти  слуги,  они  тебя  увидят,
молю тебя, уходи.
     - Ухожу. Дай мне только сказать тебе еще одно слово: знай, что для меня
и восход солнца, и появление твоих слуг, и вообще все, что творится  наверху
на небе и здесь на земле, одинаково безразлично.  Пусть  же  солнце  постоит
немного за горизонтом и подождет меня. _Ты моя!_
     - Да, я твоя, но ты должен уговорить мою семью.
     - Ну разумеется, уговаривать для меня привычное дело.
     - И...
     - И что же? Ты колеблешься.
     - Я колеблюсь, - сказала доверчивая и робкая Исидора, - потому что...
     - Почему?
     - Потому что, - воскликнула девушка, заливаясь слезами,  -  потому  что
те, с кем ты будешь говорить, не обратят к господу  тех  слов,  что  к  нему
обращаю я. Они будут говорить с тобой о состоянии и о приданом,  они  начнут
расспрашивать тебя о тех краях, где, по  твоим  словам,  у  тебя  богатые  и
обширные владения; а если они захотят узнать о них от меня, то что я отвечу?
     Тут Мельмот подошел как можно ближе к окну и произнес  какое-то  слово.
Исидора, казалось, не расслышала его или не поняла; вся дрожа, она повторила
свою просьбу. Он ответил ей еще более тихим  голосом.  Все  еще  не  веря  и
надеясь, что, может быть, обманулась, она в третий раз повторила все тот  же
вопрос. В ушах у нее прогремело страшное односложное слово, она вскрикнула и
захлопнула окно. Фигура пришельца скрылась, но образ его, увы, остался у нее
в сердце.


                                 Глава XXI

                                           Он видел бездну под ногами.
                                           Там вечно полыхало пламя
                                           Средь вечной тьмы. Он подал знак;
                                           И тут же сквозь кромешный мрак,
                                           Сквозь серы смрад в ущелье душном
                                           Бог утренний пришел послушно.
                                           Красив, как ангел  во  плоти, -
                                           И воссиял среди светил {1}.

     - В той части рукописи, которую я читал в подземелье  еврея  Адонии,  -
сказал Монсада, продолжая свой рассказ, - нескольких листов  недоставало,  а
на многих других написанное совершенно  стерлось,  и  Адония  никак  не  мог
восполнить этот пробел. Из последующих страниц, которые можно было прочесть,
явствовало, что Исидора оказалась недостаточно  благоразумной  и  продолжала
позволять таинственному посетителю приходить по ночам в сад и  разговаривать
с ней через окно; однако ей не удалось убедить его вступить в  переговоры  с
ее семьей, а может быть, она знала, что обращение его не будет там встречено
благосклонно. Таково, во всяком случае,  было  содержание  следующих  строк,
которые я мог прочесть.

     Эти свидания возвращали ее к прежней призрачной жизни. С утра до вечера
она думала только о той минуте, когда снова должна будет его  увидеть.  Весь
день  она  была  молчалива,  задумчива,  равнодушна  ко   всему,   поглощена
одной-единственной мыслью, к вечеру же настроение  ее  заметно  поднималось,
как бывает с людьми, у  которых  есть  какая-то  тайна  и  скрытый  от  всех
источник неизъяснимых наслаждений; душа ее стала походить на цветок, который
распускается и начинает благоухать только с приближением ночи.
     Само время года, казалось, покровительствовало этому  роковому  обману.
Это было в разгаре знойного лета,  когда  только  по  вечерам  можно  бывает
дышать, и напоенная ароматами сверкающая ночь становится  для  нас  днем,  а
самый день проходит в томительной  и  беспокойной  дремоте.  Только  к  ночи
Исидора оживала; только у своего освещенного лунным светом окна начинала она
дышать полной грудью. И, должно быть, никогда еще  лунные  лучи  не  озаряли
такого стройного стана, не золотили такого прелестного лица и  не  встречали
ни в чьих глазах такого чистого и  безмятежного  света.  В  перекресте  этих
родственных друг другу лучей было что-то похожее на общение  духов,  которые
скользили по ним и, переходя от пламени далекой звезды к сиянию человеческих
глаз, понимали, что и там и тут они обретают блаженный покой...

                                * * * * * *

     Часами стояла она, прильнув к окну, пока ей не начинало  казаться,  что
подстриженная и искусно прибранная  зелень  сада  превращается  в  буйную  и
колыхающуюся листву деревьев на ее райском острове, что цветы в нем начинают
пахнуть так же, как те дикие розы, которые некогда усыпали лепестками своими
ее путь и по которым она ступала босыми ногами, что птицы поют так, как там,
когда ее вечерняя, идущая от сердца песня сливалась с их замирающими  хорами
и становилась едва ли не самым  проникновенным  гимном,  который  когда-либо
вместе с дуновением ветерка устремлялся к небу.
     Но иллюзия  эта  длилась  недолго.  Суровое  однообразие  прямоугольных
садовых гряд, где цветы и те располагались по некоему принуждению,  угнетало
ее своими правильными очертаниями,  и  она  обратилась  к  богу,  прося  его
облегчить ей душу. Кто же из людей не прибегает к этому  даже  тогда,  когда
впервые бывает охвачен любовью, мучительной  и  сладостной?  Мы  ведь  тогда
открываем богу тайну, которой никогда бы не доверили никому из смертных; а в
тот ущербный час, который неминуемо наступает для  всех,  кто  любит  только
земною любовью, мы опять-таки  призываем  небеса,  которым  мы  однажды  уже
доверились, еще раз ниспослать светлого вестника, несущего  нам  утешение  в
тех несметных лучах, которые их  ясные,  холодные  и  ко  всему  равнодушные
светила неизменно  направляют  на  землю  словно  в  насмешку  над  нею.  Мы
обращаемся к ним, но только слышат ли небеса нашу мольбу, отвечают ли они на
нее? Мы плачем, но разве мы не чувствуем,  что  слезы  наши  подобны  дождю,
который проливается в море? Mare infructuosum {Море бесплодное {2} (лат.).}.
Но не все ли равно. В "Откровении" сказано, что наступит время, когда все те
просьбы, которые мы вправе обратить к небесам, будут удовлетворены  и  когда
"со всех очей будут отерты слезы" {3}. Однако Исидора не успела еще  постичь
завета небес, который гласит: "Пойдемте в дом скорби" {4}. Ночь все еще была
для нее днем, а солнцем ее - "плывшая по небу светлая луна" {5}.  Когда  она
взирала на нее, воспоминания о блаженном острове приливали к ее сердцу целым
потоком, а вскоре вслед за тем появлялся и тот, кто  воскрешал  их  и  мечту
превращал в действительность.
     Он появлялся каждую ночь; ничто  не  могло  помешать  его  приходу  или
заставить его уйти; она знала, сколь строги заведенные в доме порядки и  как
замкнуто живет ее семья,  и  поэтому  ее  не  могло  не  удивлять,  с  какой
легкостью  Мельмот  бросает  вызов  и   тому   и   другому,   каждый   вечер
беспрепятственно проникая к ним в сад, однако влияние ее прежней, похожей на
сон романтической жизни было так велико, что постоянные  появления  его  при
обстоятельствах столь необычных никогда не наводили ее на мысль о  том,  как
ему удается преодолевать те трудности, которые простой  смертный  преодолеть
бы не мог.
     Действительно,  было  два  странных  обстоятельства,  связанных  с   их
свиданиями. Хоть оба они встретились в Испании спустя три года  после  того,
как расстались на берегу острова в Индийском океане, ни один из них ни  разу
не спрашивал  другого  о  том,  как  могла  произойти  столь  неожиданная  и
необыкновенная встреча. Что касается Исидоры, то легко можно понять,  почему
она оказалась столь беспечной и не проявила в этом  отношении  ни  малейшего
любопытства. Прежняя жизнь ее была настолько сказочной и фантастической, что
все  невероятное  сделалось  для  нее  обычным,  а  обычное,   напротив,   -
невероятным. Чудеса были ее стихией,  и  очень  может  быть,  что  появление
Мельмота в Испании даже меньше удивило ее, нежели первая встреча  с  ним  на
песчаном берегу пустынного острова. Что до Мельмота,  то  тут  причина  была
совершенно иная, хоть привела она в сущности к тому же. Для него на свете не
могло быть большего чуда, чем  его  собственная  жизнь,  а  та  легкость,  с
которой он  переносился  с  одного  конца  земли  на  другой,  смешиваясь  с
населявшими ее людьми и вместе  с  тем  ощущая  свою  отделенность  от  них,
подобно усталому и равнодушному  к  представлению  зрителю,  который  бродит
вдоль рядов огромного партера, где он никого не знает,  исключала  для  него
всякую возможность удивляться, даже если бы он встретил  Исидору  где-нибудь
на вершине Анд.
     За месяц, в течение которого она молча  соглашалась  на  то,  чтобы  он
появлялся по ночам у нее под окном, отделенный от нее  расстоянием,  которое
само по себе должно  было  бы  исключить  всякого  рода  подозрения  даже  у
испанского ревнивца: балкон, на который выходило ее окно,  поднимался  футов
на четырнадцать над садом, куда приходил Мельмот, - за  этот  месяц  Исидора
быстро, но незаметно прошла все степени чувства,  какие  неизбежно  проходят
те, кто любит, независимо  от  того,  протекает  ли  их  любовь  гладко  или
встречает на своем пути преграды. Сначала Исидору одолевало желание говорить
и слушать, слышать и  быть  услышанной.  Ей  хотелось  рассказать  обо  всех
удивительных событиях своей новой жизни; и, может быть, ею владела смутная и
бескорыстная надежда возвысить себя в  глазах  любимого  существа,  та,  что
побуждает нас при первой же встрече выказывать  все  свое  красноречие,  все
способности, все привлекательные стороны, какие у нас есть, причем отнюдь не
с гордой заносчивостью соперника, а со смирением, какое бывает у жертвы.
     Завоеванный город выставляет  напоказ  все  свои  богатства  в  надежде
умилостивить  завоевателя.  Он  старается,  чтобы  вся   эта   роскошь   его
возвеличила; видя, как недавний враг его украсил себя трофеями, он  гордится
этим больше, чем гордился бы, будучи победителем  сам.  Это  первая  светлая
пора - возбуждения, робости и боязни, но вместе с тем какой-то счастливой  и
полной надежд тревоги. Потом мы начинаем думать, что нам  никак  не  удастся
достаточно полно выказать наш  талант,  силу  воображения,  все,  что  может
заинтересовать в нас и поразить. Мы гордимся тем уважением, с которым к  нам
относится общество, оттого что надеемся положить его к ногам предмета  нашей
любви; мы ощущаем чистую и, можно сказать, одухотворенную  радость  от  всех
расточаемых нам похвал, полагая,  что  они  помогут  нам  заслужить  похвалу
существа, которое одарило нас благодатной любовью,  -  ведь  она-то  и  есть
вдохновительница всего, что мы совершили. Мы возвеличиваем  себя  для  того,
чтобы возвратить это величие существу, которому мы обязаны им и для которого
его берегли, и  наша  единственная  цель  -  возвратить  этот  долг  с  теми
изрядными процентами, что нарастают у нас в сердце: мы  ведь  готовы  отдать
все, что у нас есть, даже если платеж этот оберет нас до  последнего  гроша,
потребует его последнего биения, последней капельки нашей крови. Может быть,
ни один святой, который смотрел на чудо, когда-либо сотворенное им,  как  на
нечто свершившееся независимо от его собственной воли, не  испытывал  такого
чистого и высокого _самоотрешения_, как девушка, которая в  первые  же  часы
любви приносит к ногам своего кумира пышный венок, куда вплетены и музыка, и
живопись, и красноречие, и, затаив дыхание, ждет в единственной надежде, что
роза ее любви не останется не замеченной среди всех остальных цветов.
     О, какая же радость для такого существа (а именно такою  была  Исидора)
на глазах у многолюдной толпы коснуться струн арфы и  ждать,  пока  умолкнут
шумные и грубые рукоплескания, чтобы услышать вырвавшийся из  глубин  сердца
вздох того _единственного_, для которого играли - нет, не пальцы рук, а  вся
душа  -  и  чей  единственный  вздох,  и  только  он  один,   слышен   среди
восторженного гула несчетной толпы. Какая радость для нее сказать  себе:  "Я
слышала, как он глубоко вздохнул, а он слышал, как мне рукоплескали!".
     А когда девушка скользит  в  танце  и  с  легкой  и  привычной  грацией
касается многих чужих рук, она чувствует, что есть только  одна-единственная
рука, чье прикосновение она всегда узнает; и ожидая этой волнующей, как сама
жизнь, дрожи, она движется между  танцующими,  в  холодном  изяществе  своем
похожая на статую, - до  тех  пор,  пока  прикосновение  Пигмалиона  {6}  не
согреет ее,  не  оживит,  -  пока  под  рукою  упорного  ваятеля  мрамор  не
превратится в плоть и кровь. И в эту минуту каждый жест ее выдает  необычные
и не осознанные еще порывы дивного творения, которому любовь дала жизнь: оно
обретает новое для него наслаждение, ощущая в себе жизненные  силы,  которые
вдохнула в него самозабвенная страсть ваятеля. Когда же этот роскошный ларец
открыт, когда взглядам собравшихся предстают искусно вышитые на ткани узоры,
и кавалеры разглядывают их, а дамы  сгорают  от  зависти,  и  все  не  могут
оторвать от них глаз, и раздается громкая похвала, исходящая как раз от тех,
кто меньше всего умеет вглядеться, кто  не  обладает  достаточным  вкусом  и
тонкостью понимания, - тогда-то взгляд  искусницы  незаметно  ищет  в  толпе
глаза, что одни могут все увидеть и оценить, глаза того, чье мнение для  нее
дороже, чем похвалы целого мира!
     Вот на что надеялась Исидора. Даже на острове, где  он  впервые  увидел
ее, когда разум ее только еще пробуждался, она ощущала  в  себе  присутствие
неких высших сил, и сознание это приносило ей утешение, не вызывая,  однако,
в душе ни малейшей гордости. Она вырастала в собственных глазах лишь по мере
того, как росла ее беззаветная любовь. Любовь эта и  составляла  предмет  ее
гордости, а ее развившийся разум (ибо христианство даже в самой  извращенной
своей форме всегда развивает в человеке разум) вначале убеждал ее, что  если
гордый и необыкновенный пришелец  увидит,  как  все  вокруг  восхищаются  ее
красотой, ее талантами и богатством, то он падет перед нею  ниц  или  уж  во
всяком случае признает, как много значит все то, чего она достигла  с  таким
трудом, после того как ее насильно приобщили к европейскому обществу.
     Вот на что она надеялась во время первых его посещений; но, как все это
ни было лестно для  того,  на  кого  направлялись  ее  усилия,  простодушную
девушку постигло, однако, разочарование. Для Мельмота "ничто  не  было  ново
под солнцем" {7}. Он знал больше, чем любой мужчина или любая женщина  могли
ему рассказать. Человеческие достоинства были в его глазах сущей безделицей,
погремушкой, трескотня которой надоела ему, -  и  он  отбрасывал  ее  прочь.
Красота была для  него  цветком,  на  который  он  смотрел  с  презрением  и
прикасался к нему для того лишь, чтобы  сгубить.  Богатство  и  общественное
положение он оценивал  по  достоинству,  но  взирал  на  них  отнюдь  не  со
спокойным презрением философа или высокой отрешенностью праведника, а с  тем
"зловещим предвкушением возмездия и суда" {8},  которых,  по  его  глубокому
убеждению, людям этим было не миновать; к  исполнению  этого  приговора  он,
может быть, испытывал то же чувство, что и  палачи,  которые  по  приказанию
Митридата расплавили золотые цепи и  влили  пышущий  огнем  металл  в  горло
посланцу Рима {9}.
     Снедаемый подобными чувствами и еще другими, рассказать о  которых  нет
никакой  возможности,  Мельмот  находил  невыразимое   облегчение   от   уже
клокотавшего в нем вечного огня - в  том,  что  он  приобщался  к  ничем  не
запятнанной свежести и целомудрию, окружавшим сердце Иммали: для  него  ведь
она и теперь оставалась прежнею Иммали. Она была для него оазисом в пустыне,
источником, припадая к которому он забывал о своем пути по жгучим пескам и о
тех _жгучих_ песках, к которым этот путь должен его  привести.  Он  сидел  в
тени смоковницы, не думая о черве, который подтачивал ее корень; может быть,
бессмертный червь, который впился  в  его  собственное  сердце  и  неустанно
подтачивал его и глодал, мог бы один заставить его забыть о том, как сам  он
терзал сердце девушки.
     Не прошло и недели с  начала  их  встречи,  как  Исидоре  пришлось  уже
отказаться от иных из своих притязаний. Она  оставила  мысль  о  том,  чтобы
заинтересовать его собой или поразить, - эту тайную мечту, которая в  каждом
женском сердце, даже самом невинном, живет бок о бок с любовью.  Отныне  все
надежды ее и мечты сходились не на честолюбивом притязании _быть любимой_, а
на единственном желании _любить самой_. Она больше уже не намекала ни на то,
как развивались в ней прежние способности или как появились новые, ни на то,
как расширился ее кругозор  и  как  изощрился  вкус.  Она  вообще  перестала
говорить сама, ей хотелось только сидеть и слушать; потом она уже  перестала
ловить смысл. его слов, ей захотелось вникать в  него  самого,  может  быть,
больше вглядываясь, нежели вслушиваясь, а  может  быть,  постигая  его  суть
чувством, в котором зрение и слух сливаются воедино. Она видела его  задолго
до того, как он появлялся, и слышала тогда, когда он вообще не произносил ни
единого слова. Они проводили вместе недолгие  ночи,  какие  бывают  летом  в
Испании; Исидора попеременно взирала то на похожую на  солнце  луну,  то  на
своего таинственного возлюбленного, а  он,  не  проронив  ни  слова,  стоял,
прислонившись к каменному столбу  балкона  или  к  стволу  огромного  мирта,
который даже в ночную пору, к вящему удовольствию пришельца,  прятал  его  в
своей тени, не давая разглядеть зловещее  выражение  его  лица;  и  оба  они
молчали до тех пор, пока не начинало светать и  Исидора  движением  руки  не
давала понять, что приходится расставаться.
     Так всегда бывает с глубоким чувством. Никакие слова уже не нужны  тем,
кто научился говорить друг с другом одним биением сердца, чей взор даже  при
рассеянном лунном свете более понятен другому, опущенному и скрытому в  тени
взору, чем иной внятный разговор среди бела  дня,  когда  лица  собеседников
освещены ярким солнцем, - тем, для кого, преображая все  земные  привычки  и
чувства, мрак становится светом, а тишина обретает голос.
     Во время их последних свиданий Исидора иногда, правда, что-то говорила,
но всякий раз очень мягко и  сдержанно,  для  того  чтобы  напомнить  своему
возлюбленному о том, что  он  обещал  ей,  что  откроет  свои  намерения  ее
родителям и будет просить у них ее руки. Иногда она вскользь добавляла,  что
чувствует себя все хуже, что совсем пала духом, что сердце ее разрывается, и
сетовала на то, что все очень уж надолго откладывается, что надежды ее никак
не сбываются, что они вынуждены  видеться  втайне  от  всех;  при  этом  она
плакала, но скрывала от него, что плачет.
     О  господи!  Это  ведь  действительно  так:  мы  обречены  (и  обреч