который  поселяется  в  доме
Мельмота и рассказывает ему о встречах  с  Мельмотом  Скитальцем  в  Испании
("Рассказ испанца", гл. 5-34). В эту повесть вставлен также рассказ, который
Монсада слышал от испанского еврея: история  Иммали,  живущей  на  пустынном
острове в Индийском океане. Отцу этой девушки,  который  считает  свою  дочь
погибшей во время кораблекрушения, таинственный чужеземец  рассказывает  две
истории: "Повесть о семье Гусмана" (гл. 24-26) и "Повесть о двух влюбленных"
(гл. 27-30).
     М Продолжение и окончание истории Иммали-Исидоры (гл. 34-37).
     M Заключение рассказа Монсады (гл. 38-39). "Сон Скитальца" (гл.  39)  и
его смерть.

     Приведенная схема позволяет установить тот факт, обычно ускользающий от
читателей  романа,  что  действие  его,   начинающееся   осенью   1816   г.,
заканчивается ч_е_р_е_з н_е_с_к_о_л_ь_к_о д_н_е_й там же, где оно  началось,
- на берегу графства Уиклоу в Ирландии. Мельмот Скиталец  гибнет  у  той  же
скалы над океаном, где он впервые показался читателю в ночь кораблекрушения.
Хронология остальных, весьма многочисленных и  подробно  описанных  событий,
относящихся к XVI-XVIII вв., очень запутанна из-за перебивающих  друг  друга
"вставных повестей" и, так сказать,  "обратной  перспективы"  повествования,
несколько раз возвращающей рассказ вспять, к отдаленному  прошлому.  Тем  не
менее повествование имеет свой план развития во времени: то  там,  то  здесь
расставленные  автором  даты  на  первый   взгляд   кажутся   случайными   и
произвольными, но на самом деле имеют друг с другом довольно тесную связь.
     Приведем  несколько  примеров.  Точных  сведений  о  времени   рождения
Мельмота Скитальца в романе не приводится, но  косвенные  намеки  на  это  в
тексте существуют. Молодой дублинский студент, как об этом рассказывается  в
1 главе, приезжает к своему умирающему дяде и присутствует при  его  смерти.
Старая управительница дома Мельмотов передает  студенту  различные  семейные
предания о его предке, и с этого момента рассказ  обращается  к  отдаленному
прошлому. Первый из рода  Мельмотов  был  офицером  армии  Кромвеля,  а  его
старший брат, Джон, отправился за границу  и  оставался  на  континенте  так
долго, что семья утратила о нем всякое воспоминание.  Однажды  Джон  все  же
посетил свое родовое гнездо; "хотя в то время  он  должен  был  уже  быть  в
годах, к удивлению семьи, он нисколько не постарел с того времени, когда они
видели его в последний раз". Тогда же будто бы он и  оставил  свой  портрет,
запертый потом в таинственной комнате дома усадьбы Мельмотов  (гл.  II).  Из
главы III мы узнаем, что Мельмота Скитальца  в  августе  1677  г.  видели  в
Испании, на дороге возле Валенсии.  Много  новых  дат  или  намеков  на  них
содержится  в  главе  XI  в  истории  Алонсо  Монсады;  находясь  в   тюрьме
Инквизиции, юный монах Монсада слушает  таинственным  образом  проникшего  к
нему Мельмота Скитальца и с ужасом замечает, что о событиях  далеких  времен
он говорит как очевидец. Таковы рассказы Мельмота о  времени,  последовавшем
за реставрацией монархии в Англии (т. е. после 1666 г.) и о  тесных  связях,
существовавших тогда между королевскими дворами Англии  и  Франции,  что  он
готов  засвидетельствовать  самолично:  он  сообщает  слухи,   ходившие   об
английской королеве-матери, Генриетте, подробности о речи Боссюэ у смертного
одра герцогини Орлеанской (1670), об участии Людовика XIV в балете "Ночь"  в
роли Короля-Солнца (1653), анекдот о кардинале Ришелье (он  "выхватил  факел
из рук стоявшего со мной пажа...") и т. д. {См. ниже примечания к  указанным
главам. Проверка дат, приведенных в тексте,  вскрывает  существующие  в  них
неточности. Однако мы найдем здесь также анахронизмы не  только  замеченные,
но и прямо оговоренные автором, поскольку  большого  значения  для  развития
действия они не  имели.  Так,  повествуя  о  событиях  XVII  в.,  рассказчик
приводит случай из книги о Марокко 1810 г. или  в  гл.  XXX,  говоря  о  так
называемом   "Вестминстерском   исповедании",   отмечает    в    примечании:
"Анахронизм,  но  это  неважно".}  Во   вставной   "Повести   об   индийских
островитянах" говорится, что перед Иммали на острове  в  Бенгальском  заливе
Мельмот появился "в одежде моды 1680 года" (гл. XV); события, рассказанные в
главе XIX, имеют точное приурочение: "Это был 1683 год". Однако в главе  XXX
рассказ  о  поездке  Элинор  возвращает  нас  к  1667  г.:   попутно   автор
характеризует состояние дорог и средств передвижения в Англии "в  этом  году
или около этого времени".
     Все указанные даты, а также ряд других проставлены в  различных  частях
текста  с  целью  создать  у   читателя   представление   об   удивительном,
сверхъестественном долголетии Мельмота  Скитальца,  придающем  черты  особой
таинственности его облику. Однако длительность  жизни  Мельмота  не  следует
чрезмерно преувеличивать. Ранние критики этого романа Метьюрина, видевшие  в
главном его герое чуть ли не бессмертного Агасфера (из  знаменитой  во  всем
мире и чрезвычайно популярной в романтическую эпоху легенды о "Вечном Жиде")
ошибались, делая такое сопоставление; они забывали, что сам автор дал точное
указание на возраст и годы жизни Мельмота в конце романа и что именно отсюда
следует исходить во всех прочих хронологических исчислениях.
     Из предпоследней XXXVIII главы романа  (собственно,  из  включенного  в
него особого отрывка под заглавием "Сон Скитальца") явствует, что в  осенние
дни 1816 г. ему должно было исполниться  150  лет  -  очевидно,  со  времени
получения им долголетия - и что он с тревогой ждал приближения этой  роковой
для него даты. Мельмоту Скитальцу снится, что он повис над бушующим огненным
океаном, а над ним таинственная рука установила на вершине скалы  гигантские
часы,  озаренные  вспышками  пламени,  с  единственной   стрелкой,   которая
отсчитывает не минуты и часы, а  столетия,  и  он  видит,  как  эта  стрелка
достигает предела отведенной ему жизни - полутораста  лет  {Все  вычисления,
которые можно  сделать  по  поводу  указанной  даты,  дают,  впрочем,  очень
приблизительные и неточные результаты. Дата портрета Мельмота, написанного в
1646 г., где он изображен человеком "средних лет", но уже  после  заключения
им таинственного договора, равно  как  и  даты,  указанные  в  тексте,  дают
основание думать, что в момент гибели Мельмота ему должно  было  исполниться
более 175 лет. В описании гибели Мельмота есть сходство  с  ужасной  смертью
Амброзио в "Монахе" Льюиса.}. Этот сон становится для  Скитальца  последним:
он гибнет в следующую же ночь.
     Что касается самого мотива  долголетия,  то  он,  конечно,  заимствован
Метьюрином не из легенды об Агасфере, хотя он хорошо  ее  знал  {Легенда  об
иерусалимском сапожнике еврее Агасфере, ударившем Христа, шедшего на  казнь,
и  наказанного  за  это  мучительным  бессмертием  и  вековечным  скитанием,
известна в европейской письменности и  фольклоре  приблизительно  с  XVI  в.
(см.: Базнер О. Ф. Легенда об Агасфере или "Вечном Жиде"  и  ее  поэтическое
развитие во всемирной литературе.  -  Варшавские  университетские  известия,
1905, кн. III, с. 1-53). Метьюрин знал ее из многих источников, например, из
анонимной баллады "The Wandeng Jew" помещенной в том томе "Остатков  древней
английской поэзии" (1765) Перси (vol. 2 book III, N 3)  из  которого  другая
баллада названа  Метьюрином  в  гл.  III  "Мельмота  Скитальца";  безусловно
Метьюрин знал также "лирическую рапсодию" немецкого поэта Д.  Шубарта  ("Der
Ewige Jude, eine Lyrische Rhapsodie",  1787),  полный  прозаический  перевод
которой помещен в примечаниях П. Б. Шелли к его поэме "Королева Маб" ("Queen
Mab", 1813), или упоминания легенды в "Чайльд-Гарольде" Байрона.  Нельзя  не
упомянуть также изложение легенды об Агасфере в  "Монахе"  Льюиса.  Впрочем,
эта легенда в различных видоизменениях и вариантах была  очень  популярна  в
литературе  английского  романтизма.  См.  об  этом  специальную   главу   в
исследовании: Railo Eino. Tke Haunted Castle, a Study  of  the  elements  of
English romanticism. London, 1927 (ch. V. "Wandering Jew and the problem  of
neverending life").}, а из других источников, среди которых находился  роман
Вильяма Годвина "Сент-Леон, повесть из жизни XVI  столетия"  ("St.  Leon,  a
tale  of  the  sixteenth  century",  1790),  а   также   очень   своеобразно
претворенная им легенда о Фаусте.
     Роман Годвина повествует о жившем во Франции в XVI в. графе Реджинальде
Сент-Леоне, богатом и знатном, который однажды теряет все свое состояние  за
карточным столом. По совету своей кроткой и заботливой жены он бежит с нею в
Швейцарию и находит  там  пристанище  в  полуразрушенной  хижине  на  берегу
Боденского озера. Однажды он принимает у себя обремененного годами  старика,
который вскоре умирает, открыв Сент-Леону известную ему тайну камня мудрости
и эликсира жизни. Эта тайна возвращает Сент-Леону богатство, а приобретенный
им секрет вечной молодости в конце концов  становится  для  него  источником
горя и душевных мучений. Приобретая облик юноши, герой  невольно  становится
соперником в любви собственного сына; посещает своих  дочерей,  не  узнающих
его. В Мадриде он попадает в руки  Инквизиции,  в  темнице  которой  томится
долгих двенадцать лет, однако  счастливо  избегает  публичного  сожжения,  к
которому приговорен  Инквизицией  за  занятия  чернокнижием,  он  испытывает
множество  приключений  в  разных  странах,  но  богатство   и   долголетие,
полученные с помощью лишь  ему  одному  известной  тайны,  вызывают  к  нему
недоверие и опасения всех, с кем он общается. В итоге он остается совершенно
одиноким, живет в полном  отъединении  или,  лучше  сказать,  отторжении  от
общества; по этой же причине его филантропические замыслы, которые он лелеял
первоначально, терпят полную неудачу; никто не хочет  пользоваться  благами,
которые он пытается расточать нуждающимся, и в конце концов, перед  тем  как
открыть    секрет    жизненного    эликсира    отъявленному    негодяю     и
человеконенавистнику, он становится мизантропом {Мотив долголетия В.  Годвин
почерпнул из книги "Возрожденный Гермипп, или Триумф мудрецов над  старостью
и могилой" ("Hermippus Redivivus or the Sages Triumph over Old Age  and  the
Grave", London, 1749), переведенной Дж. Кемпбеллом с  латинского  оригинала,
изданного И. Кохаузеном  в  Франкфурте-на-Майне  в  1742  г.;  не  исключена
возможность непосредственного знакомства с этой книгой  также  Метьюрина.  В
"Возрожденном  Гермиппе"  рассказывается,  в   частности,   история,   якобы
случившаяся в Венеции в 1687 г.: с этой  историей,  очевидно  по  указанному
источнику, знаком был и Метьюрин. В  этом  году  в  Венеции  появился  некий
иностранец (signer Gualdi), располагавший небольшой,  но  ценной  коллекцией
картин, которую он никому не показывал. Однажды одному  венецианцу,  знатоку
живописи, удалось побывать у сеньора Гвальди и  увидеть  принадлежавшие  ему
картины, и он поражен был  необычайным  сходством  одного  портрета  в  этом
собрании с его владельцем. "Этот портрет списан с Вас? - спросил венецианец.
- На вид вам можно дать лет пятьдесят. Между тем я  знаю,  что  эта  картина
писана кистью Тициана, умершего сто тридцать лет тому  назад.  Скажите,  как
это оказалось возможным?". На это синьор Гвальди отвечал: "Это не так  легко
объяснить, но нет никакого преступления в  том,  что  я  похож  на  портрет,
написанный  Тицианом".}.  Нет  никакого  сомнения,  что  многие  подробности
увлекательного  романа  В.  Годвина  отозвались   в   "Мельмоте   Скитальце"
{Метьюрину  несомненно   запомнился   тот   эпизод   в   "Сент-Леоне",   где
рассказывается  о  герое,  приговоренном  Инквизицией  к  аутодафе,  который
спасается в  последнюю  минуту  найдя  себе  неожиданный  приют,  в  убежище
испанского еврея в Мадриде.}.
     Более сложным  представляется  давно  уже  вызывавший  споры  вопрос  о
родстве  "Мельмота   Скитальца"   с   легендой   о   Фаусте.   Высказывались
предположения, что, создавая своего героя, Метьюрин вдохновился "Трагической
историей доктора Фауста" Кристофера Марло. Эта догадка,  впрочем,  ничем  не
подтверждаемая, возникла на том основании, что Метьюрин  не  знал  немецкого
языка и не мог быть знаком с текстом первой части "Фауста" Гете до появления
английского  ее  перевода.  Между  тем  такой  перевод,  выполненный  Джоном
Анстерсом, как раз появился в английском журнале  "Blackwood's  Magazine"  в
1820 г., приблизительно в то время, когда Метьюрин уже заканчивал свой роман
о  Мельмоте.  Знакомство  Метьюрина  с  этим  первым  английским   переводом
гетевского "Фауста" поэтому  представляется  возможным;  сходство  некоторых
подробностей  в  обоих  произведениях  настолько  заметно,  что  оно   почти
исключает возможность случайных совпадений. Так, судьба островитянки Иммали,
когда она становится Исидорой де  Альяга  (в  конце  "Повести  об  индийских
островитянах"), очень напоминает конец истории Маргариты и  Фауста  у  Гете.
Возвратившись в свою семью, дитя  природы  Иммали-Исидора  под  руководством
духовника семьи Альяга получает образцовое католическое  воспитание;  отсюда
ее тревога и увеличивающиеся опасения относительно человека, о  котором  она
ничего не знает и в вероисповедании которого она сомневается. Напомним  хотя
бы беседу между Исидорой и Мельмотом перед их таинственной свадьбой {В сцене
венчания ночью  в  темной  церкви,  где  обряд  совершает  умерший  накануне
отшельник, Метьюрин несомненно находился под воздействием баллад Бюргера  (в
частности, "Леноры", известной в Англии с конца XVIII в.) и Роберта  Саути.}
(в гл. XXIV четвертой книги).  Исидора  упрекает  Мельмота  в  равнодушии  к
религии, в легкомысленном, несерьезном к ней отношении:  "Ты...  говоришь  о
нашей пресвятой вере такими словами, которые  повергают  меня  в  дрожь,  ты
говоришь о ней как об обычае страны, о чем-то внешнем, случайном, привычном.
А какую веру исповедуешь ты сам? В какую ты  ходишь  церковь?  Какие  святые
правила ты исполняешь?" - спрашивает  она.  "Я  одинаково  чту  любую  веру,
одинаково уважаю обряды всех религий", -  отвечает  ей  Мельмот,  и  "в  эту
минуту насмешливое легкомыслие напрасно старалось совладать с охватившим его
вдруг безотчетным ужасом". "Так, выходит, ты в самом деле веришь в  то,  что
свято?" - твердит  Исидора.  ""Ты  в  самом  деле  веришь?",  -  в  волнении
повторила она". Сравним с этой беседой диалог, происходящий между Маргаритой
и Фаустом в саду Марты (в 16-й сцене "Фауста" Гете):

                    Маргарита

                                     Скажи ты мне прямей,
                    Как дело обстоит с религией твоей?
                    Ты славный, добрый человек, но к ней
                    Относишься как будто беззаботно.

                    Фауст

                    Оставь, дитя! Мою узнала ты любовь;
                    За близких сердцу рад свою пролить я кровь;
                    Не против веры я, кому в ней есть отрада.

                    Маргарита

                    Нет, мало этого: нам твердо верить надо.

                    Фауст

                    Да надо ли?

                    Маргарита

                               Ах, не найти мне слов,
                    Чтоб убедить тебя! Ты и святых даров
                    Не чтишь...

                    Фауст

                                 Я чту их.

                    Маргарита

                                            Да, но без охоты
                    Принять их. В церкви не был уж давно ты,
                    На исповедь не ходишь уж давно.
                    Ты в бога веришь ли?
     {* Гете. Фауст. Перевод Н. А. Холодковского. М., 1962, с. 185-186.}

     У Метьюрина на такой  же  вопрос  Исидоры  Мельмот  бросает  загадочную
реплику: "Да, есть бог, в которого я верю, -  ответил  Мельмот  голосом,  от
которого у нее похолодела в жилах кровь, - тебе приходилось слышать  о  тех,
кто верует и трепещет: таков тот,  кто  говорит  с  тобой!"  Слова,  которые
напомнил Мельмот ничего не подозревающей Исидоре, на самом деле  были  полны
смысла: они взяты из входящего  в  Евангелие  "Соборного  послания  апостола
Иакова" (2, 19) и гласят: "И бесы веруют и трепещут" {См. ниже,  прим.  2  к
гл. XXVI.}.
     Таким образом, Исидора остается в неведении, с кем она  соединяет  свою
судьбу, и это существенно, потому что, по мысли автора, все, что  происходит
с ней далее: смерть ее брата дона  Фернана,  убитого  Мельмотом  в  коротком
поединке, рождение и смерть ее ребенка, заключение в тюрьму -  оставляет  ей
надежду на прощение невольной преступницы; мы находим во  всем  этом  полную
аналогию участи Маргариты у Гете {О генетической связи "Мельмота  Скитальца"
с "Фаустом" Гете писали неоднократно; см. Muller Willy. Ch.  Rob.  Maturin's
Romane "Fatal Revenge" und "Melmoth", Weida, 1908, S. 69-70.  98-99;  Idman,
p. 249; Oppel Horst.  English-Deutsche  Literatu"beziehungen,  II.  Von  der
Romantik bis zur Gegenwart. Berlin, 1971, S. 18.}.
     Э.  Бейкер  в  своей  "Истории  английского  романа",  без  достаточных
оснований и слишком  категорично  подчеркивая  эклектичность  Метьюрина  как
писателя, очень восприимчивого к  разнообразным  литературным  воздействиям,
был тем не менее одним из первых его  исследователей,  сделавших  безусловно
справедливое наблюдение: одно  из  важнейших  преобразований  Метьюрина  при
восприятии им отдельных мотивов из Гете заключалось в том, что он сплавил  в
единое целое в образе Мельмота Скитальца противостоящие у Гете образы Фауста
и Мефистофеля {Baker Ernest A. The History of English Novel, vol. V. London,
1934, p. 220. Французский критик Пьер  Деке  в  книге  "Семь  веков  романа"
(русск. перевод - М., 1962) бросил очень неясную мысль о том, что Метьюрин в
своем "Мельмоте" "создал  своего  рода  анти-Фауста"  (с.  234).  Мысль  эту
пытался развить А. А. Вельский в своей  книге  "Английский  роман  1800-1810
годов" (Пермь, 1968, с. 314-317), уделив  несколько  страниц  доказательству
того, что "Мельмот - это антипод Фауста", и утверждая даже, что произведение
Метьюрина было задумано как прямая полемика (sicl) с первой частью  "Фауста"
Гете, этим "шедевром мировой литературы, воплотившим в себе просветительскую
концепцию человека" (с. 314). "Многое убеждает в том, - пишет А. А. Вельский
далее,что роман Метьюрииа является последовательной полемикой  с  идеологией
Просвещения; всем его содержанием утверждается примат веры над разумом;  вот
почему  приходится  говорить  об  антифаустовской  направленности   Мельмота
Скитальца" (с. 317). Между тем роман Метьюрина известен А.  А.  Вельскому  и
цитируется им по русскому переводу 1833 г. (!),  сделанному  с  французского
перевода Коэна; уже во французском издании "Мельмота" сделаны  были  большие
сокращения и изменения в сравнении с  английским  текстом;  русский  перевод
французского издания (1833  г.)  еще  более  отошел  от  оригинала;  даже  в
последующем русском издании 1894 г. многие страницы "Мельмота" были выпущены
русской духовной цензурой! Поэтому все рассуждения об "антипросветительской"
тенденции в "Мельмоте Скитальце" произвольны и необоснованны.}.
     Хотя Мельмот не сам искуситель или воплощение дьявольской силы, а всего
лишь жертва, обреченная творить зло против воли, но  в  нем  ярко  проявляет
себя критическое начало. Устами Мельмота в его  беседах  с  разными  людьми,
попавшими в беду, с представителями человеческих обществ в различные периоды
их  исторического  существования   дается   полная   разоблачительной   силы
характеристика развития европейской христианской  цивилизации,  впрочем,  не
только христианской; в "Повести, об индийских островитянах", например,  идет
речь о различных религиях Индии, об  изуверствах  приверженцев  всевозможных
сект,  борющихся  к  сопе