ности, которое у меня сложилось и  которое  возвысило
тебя в моих глазах не только над твоим полом, но  и  над  всем  человеческим
родом. Если бы ты не была тем, что ты есть, и не была  единственной,  такою,
как ни одна другая, ты бы никогда не сделалась  невестой  Мельмота.  С  кем,
кроме  тебя  одной,  мнил  он  когда-нибудь   соединить   свою   мрачную   и
неисповедимую судьбу?  Исидора,  -  добавил  он  еще  более  выразительно  и
властно, заметив, что она все еще  колеблется  и  прижимается  к  дереву,  -
Исидора, как все это малодушно,  как  недостойно  тебя!  Ты  сейчас  в  моей
власти, бесповоротно, безнадежно в моей власти. Нет таких человеческих глаз,
которые могли бы _меня_ увидеть, нет человеческой  руки,  которая  могла  бы
_тебе_ помочь. Передо мной ты беспомощна  как  ребенок.  Этот  темный  поток
ничего не расскажет о том, что случилось здесь и  что  замутило  его  чистые
воды, а ветер, что воет сейчас вокруг тебя, никогда не донесет стонов  твоих
до слуха смертных! Ты в моей власти, но я не хочу употребить эту  власть  во
зло. Вот моя рука, позволь мне отвести тебя под священные своды, где  нас  с
тобой  обвенчают  по  обычаям  твоей  страны.  Неужели  ты  все  еще  будешь
продолжать свое бесполезное сумасбродное упорство?
     Пока он говорил, Исидора беспомощно оглядывала все,  что  ее  окружало:
все, казалось, подтверждало его доводы - она вздрогнула и -  покорилась.  Но
когда они стали продолжать путь и снова воцарилось молчание,  она  не  могла
удержаться, чтобы не нарушить его и не высказать множества тревожных мыслей,
которые ее угнетали.
     - Ты вот говоришь, - сказала она умоляющим  и  покорным  голосом,  -  о
нашей пресвятой вере такими словами, которые  повергают  меня  в  дрожь,  ты
говоришь о ней как об обычае страны, о чем-то внешнем, случайном, привычном.
А какую веру исповедуешь ты сам? В какую ты  ходишь  церковь?  Какие  святые
правила ты исполняешь?
     - Я одинаково чту любую веру, одинаково уважаю обряды всех  религий,  -
сказал Мельмот; в эту  минуту  насмешливое  легкомыслие  напрасно  старалось
совладать с охватившим его вдруг безотчетным ужасом.
     - Так, выходит, ты в самом деле веришь в  то,  что  свято?  -  спросила
Исидора. - Ты в самом деле веришь? - в волнении повторила она.
     - _Да, есть бог, в которого я верю_,  -  ответил  Мельмот  голосом,  от
которого у нее похолодела в жилах кровь, - тебе приходилось слышать  о  тех,
кто верует и трепещет: таков тот, кто говорит с тобой!
     Исидора, однако, не настолько хорошо знала книгу, откуда были взяты эти
слова, чтобы понять, на что он намекает {2}. Когда ее приобщали  к  религии,
то чаще прибегали к молитвеннику, нежели к Библии;  и  хотя  она  продолжала
свои расспросы и голос ее был по-прежнему встревожен и робок, слова, которых
она не поняла, ничем не усугубили ее страха.
     - Но ведь христианство же не только вера в бога, -  продолжала  она.  -
Неужели ты веришь, что...
     И тут она назвала имя настолько священное, и в словах ее  была  столько
благоговейного трепета, что мы не решаемся произнести их на страницах  столь
легкомысленного рассказа {1* Тут Монсада выразил свое  удивление  по  поводу
этих слов, ибо в них было больше христианства, нежели  иудаизма,  и  странно
было их видеть в рукописи, принадлежавшей перу еврея.}.
     - Я во все это верю, я все это знаю, - ответил Мельмот сурово и как  бы
с неохотой соглашаясь в этом признаться. - Пусть я покажусь тебе нечестивцем
и насмешником, но только среди всех мучеников христианской церкви,  в  былые
времена погибавших на огне, нет никого, кто столько  бы  претерпел  за  веру
свою и прославил ее так, как прославлю ее я и как претерплю за нее  в  некий
день - и  до  скончания  века.  Есть,  правда,  небольшая  разница  в  наших
свидетельствах в части их длительности. Те сгорали живыми за истины, которые
они любили всего каких-нибудь несколько минут, а может быть, и того  меньше.
Иные умирали от  удушья,  прежде  чем  их  достигало  пламя,  я  же  обречен
подтверждать истинность Евангелия  среди  огней,  что  будут  гореть  вечно.
Подумай только, невеста  моя,  с  какой  удивительною  судьбой  ты  призвана
соединить свою! Как истая христианка, ты,  разумеется,  придешь  в  восторг,
увидав, как мужа твоего жгут на костре,  дабы  среди  пылающих  головней  он
доказывал приверженность свою вере. Сколь же благороднее станет эта  жертва,
если ей суждено будет длиться целую вечность!
     Слов этих никто уже не слышал. Исидоре стало худо; ее похолодевшая рука
все еще цеплялась за руку Мельмота, а сама она  беспомощным,  бесчувственным
телом упала наземь. Мельмот выказал в эту минуту больше участия,  чем  можно
было от него ожидать. Он освободил ее грудь от стянувшегося  на  ней  плаща,
попрыскал водой из речки ей на лицо и стал приподнимать ее так,  чтобы  токи
воздуха могли ее освежить. Исидора пришла в себя; скорее всего, причиной  ее
обморока была усталость, а вовсе  не  страх.  Как  только  ей  стало  лучше,
недолговечная нежность ее спутника, должно быть, иссякла.  Едва  только  она
заговорила, как он принялся снова настаивать на продолжении  пути,  а  когда
она сделала слабую попытку исполнить его желание, он стал  уверять  ее,  что
силы ее полностью восстановились,  а  пройти  им  остается  всего  несколько
десятков шагов.  Исидора  поплелась  дальше.  Тропа  поднималась  теперь  по
крутому склону холма; остались где-то позади и журчанье воды и шум деревьев,
ветер стих, ночь была все такой же темной и непроглядной, а  от  наступившей
тишины все стало казаться Исидоре еще более  пустынным  и  безрадостным.  Ей
хотелось слышать хоть что-нибудь, кроме собственного дыхания,  затрудненного
и тяжкого, и кроме ставшего внятным  биения  сердца.  Когда  они  спускались
потом по противоположному склону холма, слева вдруг зажурчала  где-то  вода,
но уже слабее и вскоре все стихло; однако и самый звук этот, который ей  так
вначале хотелось услышать снова, теперь, в ночной  тишине,  отзывался  такой
неимоверной грустью, что ей хотелось, чтобы и он окончательно умолк.
     Так для людей  несчастных  исполнение  их  болезненных  желаний  всегда
становится источником разочарования и перемена, на  которую  они  надеялись,
хороша лишь тем, что  побуждает  стремиться  к  новой.  Утром  они  говорят:
"Скорее бы наступил вечер!". Настает вечер,  и  вот  они  снова  недовольны:
"Скорее бы наступило утро!". Но у Исидоры не было теперь времени разбираться
в своих чувствах, что-то еще продолжало возбуждать в ней страх и, - как  она
могла догадаться по ускоренным шагам Мельмота, по тому, как он раздраженно и
часто вскидывал голову, - то же самое тревожило и его. Звуки, к которым  они
какое-то время прислушивались  (ничего,  однако,  не  говоря  об  этом  друг
другу),  с  каждой  минутой  становились  все  явственней.  Это  был   топот
человеческих ног, и, очевидно, это была погоня за ними: шаги становились все
быстрее и перешли потом в стремительный бег. Мельмот  внезапно  остановился.
Исидора в страхе повисла на его руке. Ни один из них не произнес  ни  слова,
однако глаза Исидоры, невольно следившие за легким,  но  страшным  движением
его правой руки, увидели, что он указывает  на  какую-то  фигуру,  настолько
темную, что вначале она казалась чем-то вроде ветки дерева, шевелившейся  на
ветру; потом она потонула во мраке, - можно было подумать,  что  неизвестное
существо в это время спускалось с холма, -  а  потом  появилась  снова,  уже
приняв очертания человека, насколько окружающая тьма позволяла их различить.
Теперь человек этот приближался, шаги становились все слышнее,  очертания  -
все четче. Тут Мельмот внезапно оставил Исидору; она пришла  в  такой  ужас,
что не смогла даже вымолвить ни слова, умолить его не покидать ее, и  стояла
одна; все тело ее колотилось  так,  что,  казалось,  вот-вот  распадется  на
куски, а ноги онемели, как будто их приковали к  месту.  Что  за  это  время
произошло, она не  знала.  Сквозь  тьму  она  разглядела,  что  между  двумя
мужчинами завязалась борьба, которая,  однако,  длилась  недолго,  и  в  эти
страшные минуты ей показалось,  что  она  слышит  голос  их  старого  слуги,
который был очень к ней привязан; голос  этот  звал  ее;  сначала  это  были
обращенные к ней уговоры, мольба, потом - сдавленные, едва слышные  крики  о
помощи: "Спасите! Спасите!". Потом она услыхала шум; что-то  тяжелое  упало,
как видно, в бурливший внизу поток. Раздался плеск, а за ним из воды - стон,
и таким же стоном откликнулся на него темный  пригорок;  казалось,  что  это
убийцы глухо перекликаются в ночи после того, как  завершили  свое  кровавое
дело, и все затихло. Исидора стояла недвижно, закрыв глаза судорожно сжатыми
пальцами похолодевшей руки, до тех пор, пока не услыхала  обращенный  к  ней
шопот.
     - Бежим скорее, любовь моя! - проговорил Мельмот.
     - Куда? - спросила Исидора, не понимая смысла сказанных им слов.
     -  К  развалинам  монастыря,  любовь  моя,  к  жилищу  отшельника;   он
исповедует ту же веру, что и ты, и нас обвенчает.
     - Но ведь за нами кто-то гнался! - вдруг стала вспоминать Исидора.
     - Никто больше не будет гнаться.
     - Но я же видела, там кто-то был...
     - Ты больше его не увидишь.
     - Я слышала, что-то тяжелое упало в воду, похоже, что то был человек.
     - Это был камень; он упал с обрыва вниз; на  несколько  мгновений  вода
забурлила, вспенилась и вся побелела вокруг, но теперь она поглотила его  и,
должно быть, так довольна своей добычей, что больше не выпустит.
     Она продолжала следовать за  ним  в  молчании  и  ужасе,  пока  наконец
Мельмот не указал ей на нечто бесформенное и черное, что во мраке ночи можно
было принять и за скалу,  и  за  кустарник,  и  даже  за  какое-то  большое,
неосвещенное строение.
     - Это и есть развалины, - прошептал он, - а  рядом  жилище  отшельника,
крепись, еще немного - и мы будем на месте.
     Побуждаемая его словами, а еще больше смутным желанием  положить  конец
этому пути среди теней и этому суеверному страху, не смущаясь даже тем,  что
в конце пути их, может  быть,  ожидает  нечто  еще  более  ужасное,  Исидора
напрягла все оставшиеся силы и с  помощью  Мельмота  начала  подниматься  по
склону, на котором некогда стоял монастырь. К вершине вела тропинка, но  она
была завалена камнями и переплетена  узловатыми  корнями  деревьев,  которые
некогда укрывали само здание и давали тень.
     По мере того как они приближались,  невзирая  на  окружавший  их  мрак,
очертания развалин стали обозначаться определеннее и резче, и сердце Исидоры
уже не билось с такой тревогой, когда она увидала  остатки  башни  и  шпиля,
большого восточного окна и кресты, которые  еще  можно  было  обнаружить  на
каждом выступе и каждом щипце и которые свидетельствовали о том, что религия
торжествует среди горя и  бедствий  и  что  это  действительно  было  место,
предназначенное для служения богу.  Узенькая  тропа,  которая,  по-видимому,
вилась вокруг здания, привела их к фасаду, выходившему на большое  кладбище.
Мельмот указал ей на какое-то неясное черное пятно в  глубине,  сказав,  что
это и есть убежище отшельника, куда он и отправится сейчас, чтобы  попросить
живущего в нем старца, который в то же  время  является  и  священником,  их
обвенчать.
     - А нельзя разве  и  мне  пойти  туда  с  тобой?  -  спросила  Исидора,
оглядывая могилы, с которыми ей предстояло разделить свое одиночество.
     - Этого не допускают принесенные им обеты, - сказал Мельмот,  -  он  не
должен видеть женщин иначе, как за исполнением треб.
     Сказав это, он поспешил уйти, а Исидора, опустившаяся на одну из могил,
чтобы передохнуть, завернулась в покрывало, как будто в складках  его  могла
найти забытье. Однако очень скоро ей стало нечем дышать, и она откинула его.
Но так как перед глазами у нее были одни только могильные плиты и кресты, да
та темная кладбищенская растительность, чья  неприветливая  зелень  со  всех
сторон пробивается среди камней,  она  снова  накрылась  им,  вся  дрожа  от
безотчетного страха.
     Неожиданно до нее донесся  какой-то  слабый  звук,  похожий  на  легкий
трепет ветра. Она подняла голову, но оказалось, что никакого ветра уже  нет,
и ночь безмятежно тиха. Однако тот же самый  звук  возобновился,  как  будто
листва снова зашелестела, и когда она повернулась в направлении,  откуда  он
шел, ей показалось, что  неподалеку  от  нее  какая-то  человеческая  фигура
медленно пробирается вдоль кладбищенской ограды. И хоть она, по-видимому, не
приближалась к ней (а скорее медленно шла кругом где-то  вдалеке),  Исидора,
думая, что это мог быть Мельмот, поднялась и стала ждать, что он подойдет  к
ней; однако в это время неизвестный  повернулся  к  ней  и,  словно  выжидая
чего-то, казалось, простер к ней руку и раз или два помахал ею, - но  то  ли
он от чего-то предостерегал, то ли просто делал  ей  знак  уйти,  определить
было невозможно; потом он так же медленно  прошел  дальше  и  минуту  спустя
скрылся среди развалин. У нее даже не было  времени  подумать,  что  это  за
странное существо: Мельмот был уже рядом и снова принялся  ее  торопить.  По
его словам, там, у самых  стен  монастыря,  была  часовня,  которая  не  так
разрушена, как другие, где отправлялись церковные службы  и  куда  священник
обещал тотчас же прийти.
     - Он уже опередил нас, - сказала Исидора, имея  в  виду  замеченную  ею
фигуру, - по-моему, я его видела.
     - Видела кого? - порывисто спросил Мельмот  и  стоял  не  шелохнувшись,
ожидая, пока она ответит.
     - Видела какую-то фигуру, - в страхе сказала Исидора, - мне показалось,
что она прошла в сторону развалин.
     - Ты ошиблась, -  сказал  Мельмот,  а  минуту  спустя  добавил:  -  Нам
следовало бы прийти туда раньше него.
     И он стал еще больше спешить,  увлекая  за  собой  Исидору.  Но  вдруг,
внезапно замедлив  шаг,  он  сдавленным  и  невнятным  голосом  спросил,  не
случалось ли  ей  когда-нибудь  слышать  музыку  перед  его  появлением,  не
раздавались ли в это время в воздухе какие-то звуки.
     - Никогда, - был ответ.
     - Ты уверена?
     - Да, совершенно уверена.
     В эту минуту они  поднимались  по  обломанным  и  неровным  ступенькам,
которые вели к часовне, они уже миновали темный, увитый плющом  свод,  вошли
туда; Исидора даже и в темноте разглядела, что стены ее кое-где обвалились и
что все имеет заброшенный вид.
     - Он еще не пришел, - сказал Мельмот в волнении. - Подожди  здесь  одну
минуту.
     Исидора до такой степени ослабела от страха, что  не  только  не  могла
противиться ему, но даже была не в силах  что-либо  сказать;  да  она  и  не
пыталась его удержать; у нее было  такое  чувство,  что  это  все  равно  не
удастся. Оставшись одна, она стала осматривать внутренность часовни;  в  эту
минуту слабый и расплывчатый свет лунного луча прорвался сквозь густые  тучи
и озарил все вокруг. Взгляд ее упал на узорчатое окно -  оно  было  разбито;
грязные, помутневшие осколки стекла были разбросаны кое-где между  каменными
столбами. Осколки эти, так же как и сами столбы, покрылись уже мхом  и  были
увиты плющом. Она увидела остатки алтаря и  распятия;  казалось,  что  то  и
другое было сотворено в незапамятные времена грубой  неумелой  рукой.  Стоял
там также и мраморный сосуд, очевидно  предназначавшийся  для  святой  воды,
который, однако, был пуст, а рядом - каменная скамья, на которую  опустилась
Исидора: от усталости она не чувствовала под собой ног, но ей не приходилось
надеяться, что ей дадут отдохнуть. Раз или два она заглянула в окно,  сквозь
которое в помещение падали  лунные  лучи,  и  всем  существом  ощутила  свою
прежнюю жизнь, где подругами ее были  стихии  и  небесные  светила,  сиявшие
своей торжественной красотой, и где  ей  некогда  казалось,  что  месяц-  ее
родной брат, а звезды - сестры. Она по-прежнему  смотрела  на  окно,  словно
упиваясь светящимся небом и черпая из струившихся лучей некую высшую  правду
и силу, пока все та же  фигура  медленными  шагами  не  прошла  снова  перед
каменными столбами и ей вдруг  не  открылось  ее  лицо:  она  узнала  своего
старого  слугу,  ошибиться  она  не  могла.  Ей  показалось,  что  он  очень
внимательно на нее смотрит; во взгляде его  она  прочла  сострадание;  потом
фигура медленно удалилась, и Исидора  услышала  в  воздухе  слабый  жалобный
крик.
     В эту минуту луна, лившая в  часовню  свой  слабый  свет,  скрылась  за
тучей, и все  погрузилось  в  такую  глубокую  тьму,  что  Исидора  даже  не
заметила, как пришел Мельмот, пока он не взял ее за руку и не прошептал:
     Он пришел: он нас сейчас обвенчает.
     Все эти приготовления длились так долго и были так ужасны,  что  довели
ее до полного изнеможения, и она уже не в силах была  произнести  ни  слова.
Она оперлась на руку, которую ощутила возле себя,  но  это  было  отнюдь  не
знаком доверия к нему, ей просто трудно было устоять на ногах. Место, время,
окружающие предметы - все было окутано мраком. Она услышала какой-то  шорох,
словно кто-то вошел; ей хотелось вникнуть в доносившиеся до  нее  слова,  но
смысл их от нее ускользал; она пыталась что-то сказать сама, но не понимала,
что говорит.  Все  было  в  тумане,  во  мгле,  -  она  не  могла  разобрать
доносившегося до нее бормотанья, она не почувствовала руки Мельмота, но зато
ясно ощутила чью-то соединившую их руку  -  и  та  была  холодна,  как  рука
смерти.


                                 Глава XXV

      * Гомер
          {* Души, призраки умерших, никак не дают подойти мне {1} (греч.).}

     Нам  придется  теперь  вернуться  немного  назад,  к  той  ночи,  когда
Франсиско де Альяге, отцу Исидоры,  по  его  словам,  "привелось"  очутиться
среди людей,  встреча  с  которыми  произвела  на  него  столь  удивительное
впечатление.
     Он возвращался,  занятый  мыслями  о  своем  богатстве,  преисполненный
уверенности, что теперь  он  совершенно  недосягаем  для  тех  зол,  которые
отравляют  нам  жизнь,  и  может  совершенно   не   считаться   с   внешними
обстоятельствами, от которых подчас зависит наше благополучие. Он чувствовал
себя как человек, упоенный всем,  чем  он  владеет  {2},  и  наряду  с  этим
испытывал безмятежную удовлетворенность  от  сознания,  что  дома  его  ждет
семья, которая обязана ему своим благосостоянием и высоко его за  это  чтит;
воображение его уже рисовало ему, как он будет проходить по дому среди низко
кланяющихся слуг и почтительных родичей  тем  же  самым  размеренным  шагом,
каким он проходил по рынку среди богатых купцов, причем самые  состоятельные
из них кланялись, когда он  появлялся  среди  них,  а  после  того,  как  он
проходил, шепотом говорили друг другу: "Это богатей Альяга".
     Таковы мысли и чувства большинства людей, достигших благоденствия;  тут
налицо и законная гордость тем положением, которого им  удалось  достичь,  и
преувеличенное мнение о своем праве на знаки уважения  со  стороны  общества
(которое, однако, обманывает их ожидания  и  встречает  их  презрением),  и,
наконец, твердая уверенность в незыблемости уважения и любви семьи,  которую
они обогатили, с лихвой вознаградив ее за то  пренебрежение,  которому  она,
возможно, подвергалась тогда, когда окружающие не знали о ее богатстве и  не
успели узнать о том высоком положении, которое она приобрела, а если даже  и
узнали, то не успели еще оценить. Вот  с  какими  мыслями  и  чувствами  дон
Франсиско возвращался домой.
     На постоялом дворе, где ему пришлось остановиться на ночлег, обстановка
оказалась настолько убогой, а в низких, тесных и плохо проветренных комнатах
в этот знойный день было до того душно, что он решил, что будет  ужинать  на
свежем воздухе на каменной скамье,  стоявшей  возле  самых  дверей.  Нельзя,
однако, сказать, что он, подобно Дон Кихоту, воображал {3}, что его  угощали
форелью и белым  хлебом,  и  еще  меньше  -  что  п