лать  из  меня
иезуита и поэтому утверждал, что я _в здравом  уме_.  Монахам  же  хотелось,
чтобы их потешили изгнанием из меня бесов, либо костром аутодафе,  либо  еще
какой безделицей в том же роде  и  тем  самым  скрасили  унылое  однообразие
монастырской жизни. Поэтому они были заинтересованы в том, чтобы я рехнулся,
или в меня вселились бесы,  и  уж  чтобы  во  всяком  случае  меня  признали
умалишенным или  одержимым.  Однако  благие  их  пожелания  так  и  не  были
удовлетворены. Будучи вызван в приемную, _я вел себя_ в  точности  так,  как
полагалось, и на следующий день мне предстояло принять обет.
     На следующий день! О, если бы я только мог описать этот  день!  Но  это
невозможно - я погрузился в такое глубокое оцепенение, что перестал замечать
вещи, которые, несомненно, поразили бы самого бесстрастного зрителя.  Я  был
настолько погружен в себя, что хоть в памяти моей и остались сами события, я
не в силах воскресить даже слабой  тени  тех  чувств,  которые  они  во  мне
вызывали. Ночь эту я спал глубоким сном, пока меня не разбудил стук в дверь.
     - Дорогое дитя мое, чем ты занят сейчас? Я  узнал  голос  настоятеля  и
ответил:
     - Отец мой, я спал.
     - А я ради тебя, дитя мое, истязал свою плоть; бич  покраснел  от  моей
крови.
     Я ничего не ответил, ибо  понимал,  что  предатель  в  большей  степени
заслужил удары бича, чем тот, кого он предал. Однако я ошибался;  настоятеля
действительно терзали укоры совести, и он наложил на себя  это  покаяние  не
столько за свои собственные прегрешения, сколько по случаю моего упорства  и
безумия. Но увы! _До чего же лжив тот договор с богом, который мы  скрепляем
собственной кровью_! Не господь ли сказал,  что  он  не  приемлет  ни  одной
жертвы, даже заклания агнца, совершенной  с  сотворения  мира!  Два  раза  в
течение ночи настоятель тревожил меня, и оба раза  я  отвечал  ему  теми  же
словами. Он, без сомнения, был искренен: он думал, что  делает  все  во  имя
бога, и его  окровавленные  плечи  свидетельствовали  о  его  рвении.  Но  я
настолько окостенел  духовно,  что  ничего  не  чувствовал,  не  слышал,  не
понимал. Поэтому, когда он постучал ко мне в  келью  второй  и  третий  раз,
чтобы рассказать мне о  том,  какому  бичеванию  он  себя  подверг  и  сколь
действенным оказалось его общение с богом, я ответил:
     - Неужели же преступник не имеет права выспаться перед казнью?
     Услыхав эти слова, которые, должно быть,  заставили  его  содрогнуться,
настоятель упал простертый перед дверью моей  кельи,  а  я  снова  уснул.  И
сквозь сон до меня долетели голоса монахов,  которые  подняли  настоятеля  с
пола и унесли его в келью.
     Они сказали:
     - Он неисправим, вы напрасно перед ним унижаетесь. Вот  увидите,  когда
он станет _нашим_, это будет совсем  другой  человек,  это  он  тогда  будет
лежать простертым перед вами.
     Больше я ничего не услышал.
     Наступило утро. Я знал, что оно должно принести  мне;  воображение  мое
рисовало мне всю эту сцену. Мне казалось, что я вижу слезы на глазах у  моих
родителей и проявление сочувствия со стороны братии. Мне казалось, что  руки
священников, держащих  кадила,  дрожат  и  что  дрожь  эта  передается  даже
причетникам, придерживающим их рясы.
     Неожиданно решение мое переменилось: я ощутил... что же я ощутил?  Союз
поистине чудовищной злобы, отчаяния и силы. В глазах моих засверкали молнии,
мне вдруг подумалось, что я за один  миг  могу  заставить  палача  и  жертву
поменяться местами, могу поразить стоящую тут же мать одним  только  словом,
что одной фразой могу разбить сердце моего отца. Я мог посеять  вокруг  себя
больше  горя,   чем   любые   человеческие   пороки;   любая   сила,   любая
злонамеренность способны причинить своей самой презренной жертве.  Да,  этим
утром я чувствовал, что все во  мне  вступило  в  борьбу:  родственные  узы,
чувства, угрызения совести, гордость, отчаяние, злоба. Три первых я принес с
собой, последние же пробудились во мне за время жизни в монастыре.
     - Вы готовите меня в жертву, - сказал я тем, кто был  возле  меня  этим
утром, - но стоит мне только захотеть, и я могу сделать  так,  что  жертвами
станут  все  исполнители  произнесенного  надо  мной  приговора,   -   и   я
расхохотался.
     Смех мой привел в ужас всех окружающих; они оставили меня одногои пошли
доложить настоятелю о том, в каком состоянии я нахожусь. Он пришел  ко  мне.
Тревога  успела  охватить  весь  монастырь;  я   подрывал   его   авторитет:
приготовления уже были сделаны, и все были уверены,  что  я  стану  монахом,
независимо от того, безумен я или в здравом уме.
     Ужас был написан на лице настоятеля, когда он пришел ко мне.
     - Что все это значит, сын мой?
     - Ничего, отец мой, ровно ничего, просто  мне  пришла  вдруг  в  голову
мысль...
     - Мы поговорим об этом в другое время, сын мой, а сейчас...
     - _Сейчас_, - ответил я со смехом, который, должно  быть,  терзал  слух
настоятеля, - сейчас я могу предложить вам выбрать одно из двух: пусть  отец
мой или брат заступят мое место, вот и все. Я никогда не стану монахом.
     Услыхав эти слова, настоятель пришел в отчаяние и забегал  от  стены  к
стене. Я стал бегать следом за ним, восклицая голосом, который, должно быть,
вселял в него ужас:
     - Я протестую против обета; пусть те, кто принуждал меня стать монахом,
примут всю вину на себя,  пусть  отец  мой  самолично  искупает  свою  вину,
состоящую в том, что я появился на свет; пусть  мой  брат  пожертвует  своей
гордостью, почему я один  должен  платиться  за  преступление  одного  и  за
страсти другого?
     - Сын мой, все это было заранее решено.
     - Да, я знаю, что приговором Всемогущего я  еще  во  чреве  матери  был
обречен, но я никогда не поставлю своей подписи под этим приговором.
     - Что мне сказать тебе, сын мой, ты ведь исполнил уже послушание.
     - Да, не понимая того, что происходит со мной.
     - Весь Мадрид собрался, чтобы услышать, как ты произнесешь обет.
     - Пусть же весь Мадрид услышит, что  я  отказываюсь  произнести  его  и
отрекаюсь от всего, что связано с ним.
     - Сегодня наступил назначенный день.  Служители  господа  приготовились
принять тебя в свои объятия. Небо и земля, все  лучшее,  что  есть  в  нашем
бренном мире и в вечности,  соединилось  и  ждет  твоих  непреклонных  слов,
которые будут означать твое спасение  и  обеспечат  спасение  тех,  кого  ты
любишь. Какой же это бес овладел тобой, дитя мое, и схватил тебя в ту  самую
минуту, когда ты приближался к Христу, чтобы низвергнуть  тебя  в  бездну  и
растерзать? Как же теперь я, как наша братия  и  все  те  души,  которые  ты
призван спасти молитвами своими от  адских  мук,  ответят  господу  за  твое
страшное отступничество?
     - Пусть они отвечают сами за себя: пусть каждый отвечает за себя, этого
требует разум.
     - О каком разуме может идти речь, заблудшее дитя, когда  же  это  разум
вмешивался в дела святой веры?
     Я сел, сложил руки на груди и не проронил ни слова.  Настоятель  стоял,
скрестив руки и опустив голову; вид его говорил о том,  что  он  погружен  в
глубокое и горькое раздумье. Всякий другой мог бы подумать, что в  бездонных
глубинах мысли он ищет бога, но я понимал, что  он  ищет  его  всего-навсего
там, где найти его было невозможно - в недрах сердца, которое "лукаво  более
всего и крайне испорчено" {12}. Он приблизился ко мне.
     - Не подходите ко мне! - вскричал я. - Вы опять заведете  речь  о  том,
что я уже смирился. Говорю вам, покорность эта была напускной! О том, что  я
неукоснительно исполнял все монастырские правила, - так знайте,  -  все  это
было ловким обманом, все делалось с тайной надеждой, что в  конце  концов  я
смогу от этого избавиться. Теперь я чувствую,  что  с  души  моей  свалилась
тяжесть и совесть моя свободна.  Слышите?  Понятно  вам?  Это  первые  слова
правды, произнесенные мною в монастырских стенах, может  быть  и  последние,
которые будут здесь сказаны. Так сберегите же их! Хмурьте брови,  креститесь
и подымайте глаза к небу, сколько вам угодно.  Продолжайте  же  играть  свою
церковную драму. Скажите, что вы сейчас увидели такое страшное, что вы вдруг
отпрянули назад и теперь вот креститесь и воздеваете к небу  глаза  и  руки?
Человека, которого отчаяние заставило сказать вслух всю жестокую правду! Да,
правда, как видно, страшна для обитателей монастыря, у  которых  вся  жизнь,
искусственна и фальшива, чьи сердца настолько извращены, что  даже  господь,
которого  они  лицемерием  своим  отвратили  от  себя,  не  захочет  к   ним
прикоснуться. Но я чувствую, что в эту минуту я все же не столь  омерзителен
в глазах господних, сколь был бы, если бы,  исполняя  то,  к  чему  вы  меня
хотели принудить, стоял бы у его алтаря и оскорблял его произнесением обета,
которому так властно противилось мое сердце.
     После этих слов, - а сказаны они  были,  должно  быть,  оскорбительным,
вызывающим тоном, - я почти был уверен,  что  настоятель  кинется  на  меня,
повалит на пол, вызовет служителей, велит  им  схватить  меня  и  бросить  в
монастырскую тюрьму, - а я знал, что такая существует. Может быть, мне этого
даже хотелось. Доведенный до крайности, я словно гордился тем, что  способен
сам довести до подобного же состояния других. В эту минуту я  был  готов  ко
всему: к самому страшному потрясению, к головокружительно  быстрой  перемене
моей участи и даже к тяжкому страданию - и чувствовал себя в  силах  вынести
все. Но подобные приступы неистовства очень скоро проходят,  доводя  нас  до
полного изнеможения.
     Удивленный  молчанием  настоятеля,  я  поднял  на  него  глаза.   Очень
сдержанно, тоном, который самому мне показался неестественным, я сказал:
     - Так произнесите же ваш приговор.
     Настоятель по-прежнему молчал. Он _наблюдал  за  происходившей  во  мне
переменой_  и  сумел  искусно  выследить  поворот  моего  душевного  недуга,
позволявший  ему  принять  свои  меры.  Он  стоял  передо  мной,  кроткий  и
неподвижный, скрестив руки, опустив глаза, и вид его не выражал ни малейшего
негодования. Душевное волнение его ни  в  какой  степени  не  отразилось  на
складках его рясы; они  лежали  так,  как  будто  были  вырезаны  из  камня.
Молчание это незаметно смягчило  меня:  я  осуждал  себя  за  резкость.  Так
мирские люди властвуют над нами силою своих страстей, а люди другого мира  -
своим уменьем их скрыть.
     Наконец он сказал:
     - Сын мой, ты  восстал  против  господа,  воспротивился  святому  духу,
осквернил его святилище и оскорбил его служителя, - но и его именем  и  моим
собственным я прощаю тебе все. Суди сам, сколь непохожи наши  убеждения,  по
тому, сколь различно они действуют на нас с тобой. Ты оскорбляешь,  поносишь
и обвиняешь, я же благословляю и прощаю. Так кто же из  нас  двоих  проникся
евангельским духом и кого благословила церковь? Но оставив  в  стороне  этот
вопрос, решить который ты сейчас все равно не можешь,  я  приведу  еще  один
довод. Если и он не возымеет действия, я больше не стану  противиться  твоим
желаниям или понуждать тебя бесчестить святыню - ведь это  только  оттолкнет
от тебя людей, и сам господь отвергнет тебя. Добавлю  к  этому,  что  сделаю
все, что от меня зависит, чтобы облегчить исполнение твоих желаний, ибо  они
одновременно являются и моими.
     Услыхав эти слова, в которых было  столько  правды  и  доброй  воли,  я
кинулся было к его ногам, но страх и горький опыт удержали меня, и я  только
поклонился.
     - Обещай мне только, что ты терпеливо дождешься, пока  я  приведу  тебе
этот последний довод; подействует он на тебя или нет, нисколько меня  теперь
не занимает и не тревожит.
     Я обещал ему, что наберусь терпения, и он вышел.
     Очень скоро он вернулся. Выглядел  он  несколько  более  встревоженным,
однако всячески старался с собой совладать. Я не мог  определить,  волнуется
он за себя или за меня. Он оставил дверь приоткрытой  и  первыми  же  своими
словами поразил меня:
     - Сын мой, ты хорошо знаешь древнюю историю?
     - Но какое это имеет сейчас значение, святой отец?
     - Помнишь  примечательный  рассказ  об  одном  римском  генерале  {13},
который презрительно отвергал трибуна, сенаторов и _священников_,  отрекался
от своего народа, попирал законы,  оскорблял  религию,  но  в  конце  концов
вынужден был уступить голосу крови, ибо, когда его мать пала перед ним ниц и
вскричала: "Сын мой, прежде чем ты ступишь  на  улицы  Рима,  тебе  придется
пройти по трупу той, которая носила тебя в своем чреве!" - он смягчился.
     - Я все помню, но какое это имеет отношение ко мне?
     - _А вот какое_, - и он распахнул дверь. - Теперь вот  доказывай,  если
можешь, что сердце твое не черствее, чем у этого язычника.
     Когда дверь  открылась,  я  увидел  мою  мать,  простертую  на  пороге.
Сдавленным голосом она пробормотала:
     - Иди, отрекись от обета, но прежде чем ты свершишь  это  преступление,
тебе придется переступить через труп твоей матери.
     Я пытался поднять ее, но она приникла к порогу, продолжая повторять все
те же слова, и ее бархатное, отделанное жемчугом  платье,  раскинувшееся  на
каменном полу, являло ужасающий контраст унижению, которое она претерпевала,
и отчаянию, горевшему в ее глазах, на мгновение поднятых на меня.
     Содрогаясь  от  муки  и  ужаса,  я   зашатался   и   упал.   Настоятель
воспользовался этим, меня подхватили и отнесли  в  церковь.  Я  принял  обет
целомудрия, бедности и послушания, и участь моя за несколько мгновений  была
решена.

                                * * * * * *

     День следовал за днем, и так продолжалось долгие месяцы,  о  которых  у
меня не осталось никаких воспоминаний, да я и не хотел бы, чтобы  они  были.
За это время я немало всего испытал, но  все  пережитое  ушло  куда-то,  как
морские волны под полуночным черным небом: пусть они еще  набегают,  но  все
вокруг окутано мраком и поэтому нельзя разглядеть их очертаний и проследить,
где начинают вздыматься их гребни и куда  они  низвергаются  вслед  за  тем.
Глубокое оцепенение охватило мои чувства и душу, и,  может  быть,  состояние
это больше всего подходило к однообразию жизни, на которую  я  был  обречен.
Нечего и  говорить,  что  я  исполнял  все  свои  монашеские  обязанности  с
добросовестностью, не вызывавшей никаких нареканий, и с апатией, исключавшей
всякую похвалу. Жизнь моя походила на море, в котором  не  стало  прибоя.  Я
всякий раз являлся к мессе с такою же точностью, с какою звонили колокола. В
этом  отношении  я  походил  на  автомат  с  тончайшим  механизмом,  который
действовал с поистине чудесной слаженностью,  всегда  бывал  исправен  и  не
приносил никаких огорчений  сотворившему  его  мастеру.  Ни  настоятель,  ни
монастырская братия не могли бы на меня пожаловаться. Я  всякий  раз  первым
занимал свое место в хоре. Я не принимал никаких посетителей в  приемной  и,
когда мне позволяли спуститься туда, никогда этого не делал.  Если  на  меня
почему-либо  накладывали  покаяние,  я  безропотно  его  исполнял;  если   в
отношении меня допускали поблажку, я никогда ей не пользовался. Ни  разу  не
просил я, чтобы меня освободили от утрени  или  от  ночных  бдений.  Сидя  в
трапезной,  я  всегда  молчал,  в  саду  всегда  гулял  один.   Если   жизнь
определяется сознательным отношением к ней и актами воли, - то я  не  думал,
не чувствовал, не жил. Казалось, я спал подобно Симоргу в восточном сказании
{14}, но сну этому не суждено было длиться долго.
     Отчужденность моя и спокойствие смущали иезуитов. Оцепенение, в котором
я пребывал, моя бесшумная походка, устремленные в одну точку глаза, зловещее
молчание - все это легко могло внушить склонным к суеверию монахам, что  это
не кто иной, как злой дух, принявший образ человека, бродит в стенах обители
и появляется в хоре. Но они на этот счет держались  совсем  другого  мнения.
Они видели во всем этом молчаливый упрек с моей стороны и  относили  его  ко
всем ссорам, склокам, интригам и обману, в которые они были погружены с утра
до вечера - и телом, и душой. Может быть, они думали, что я избегаю  общения
с ними для того,  чтобы  лучше  наблюдать  их  со  стороны.  Может  быть,  в
монастыре тогда им нечем было  занять  себя  и  не  на  что  устремить  свое
недовольство - и для того и для другого нужно совсем немного. Так или иначе,
они снова стали повторять старую историю о том, что я  не  в  своем  уме,  и
решили извлечь из нее все, что  им  было  на  руку.  Они  перешептывались  в
трапезной, совещались друг с другом в саду,  качали  головой,  указывали  на
меня пальцем в стенах обители и в конце концов - я в этом уверен - старались
проникнуться убеждением, что все, чего они хотят или что им кажется, - сущая
правда. Потом всем им стало интересно выяснить, что же со мной происходит, и
несколько  человек  во  главе  со  старым  монахом,  лицом   влиятельным   и
славившимся  своим  безупречным  поведением,  явились  к   настоятелю.   Они
рассказали ему о том, что я рассеян, что  делаю  все  машинально,  наподобие
автомата, что слова  мои  лишены  всякого  смысла,  что  молюсь  я  с  тупым
безразличием ко всему, что царящий в обители дух благочестия мне  совершенно
чужд и, хоть я с особым тщанием исполняю все монастырские правила,  я  делаю
это с _деревянным безразличием_, и с моей стороны это не более, чем насмешка
над ними. Настоятель выслушал их с  полнейшим  равнодушием.  Он  поддерживал
тайные отношения с моей семьей, общался с духовником моей матери и дал  себе
обещание сделать из меня монаха.  Ему  удалось  добиться  своего  с  помощью
усилий, о последствиях которых я рассказал, и теперь уже для него  не  имело
большого значения, в своем я уме или нет. Он весьма решительно  запретил  им
вмешиваться в это дело, сказав, что будет  наблюдать  за  мною  сам.  Монахи
удалились, потерпев поражение, но отнюдь не потеряв надежды, и обещали  друг
другу  _следить  за  мной_;  иными  словами  терзать  меня,  преследовать  и
стараться, чтобы я стал  таким,  каким  сделали  меня  в  их  глазах  их  же
собственные злоба, любопытство или  даже  самая  обыкновенная  праздность  и
желание  хоть  чем-нибудь  поразвлечься.  С  этого  дня  уже  все  обитатели
монастыря начали плести интриги и сделались  участниками  заговора,  который
был направлен против меня. Как только слышались  мои  шаги,  двери  поспешно
захлопывались; вместе с тем трое или четверо из них оставались  в  коридоре,
по которому я проходил: они перешептывались  между  собою  и,  откашлявшись,
делали друг другу условный знак и начинали _громко_ говорить о  каких-нибудь
пустяках, стараясь, чтобы я услыхал их слова и сообразил, что делают они это
нарочно и что последним предметом их  разговора  был  именно  я.  В  душе  я
смеялся над ними. Я говорил себе: "Несчастные развращенные  существа!  Какие
нелепые представления вы разыгрываете и на какие измышления  вы  пускаетесь,
лишь бы чем-нибудь скрасить вашу праздность и душевную пустоту; вы  боретесь
со мной, - ну что же, я подчиняюсь". Вскоре сети, которыми они  решили  меня
оплести, стали все больше стягиваться вокруг меня. Люди эти стали то и  дело
попадаться на моем  пути,  причем  с  таким  упорством,  что  мне  никак  не
удавалось избежать этих встреч, и стали выказывать мне  такое  расположение,
что я не решался их оттолкнуть.  С  подкупающей  лаской  они  говорили  мне:
"Дорогой мой брат, ты что-то грустишь, тебя снедает печаль; да  поможет  нам
господь нашим братским участием развеять твое  уныние.  Но  откуда  все-таки
взялась тоска, которая так подтачивает твои силы?". Слыша такие слова, я  не
мог удержаться и не посмотреть на них  глазами,  полными  упрека  и,  должно
быть, слез, но я не отвечал им. Уже само состояние, в  котором  они  увидели
меня, было достаточной причиной для уныния, которым они же меня попрекали.

                                * * * *