мне взобраться наверх  за  ним
следом, и я, едва не задохнувшись от  радости,  вобрал  в  себя  живительную
струю.
     Была темная ночь. И только когда подул легкий ветерок и ветви  деревьев
зашевелились, я смог отличить их от недвижных каменных стен. Я  уверен,  что
именно этому мраку я обязан тем, что от  пережитого  мною  потрясения  я  не
рехнулся. Если бы после тьмы подземелья, после голода и  холода,  испытанных
там, внизу, я оказался бы в лучах сияющей луны, свет ее  неминуемо  свел  бы
меня с ума. Я бы, верно, принялся плакать,  смеяться,  упал  бы  на  колени,
превратился бы в идолопоклонника. Я бы стал поклоняться  сияющему  солнцу  и
луне, что величественно шествует по небу {9}. Лучшим прибежищем для меня  во
всех смыслах этого слова была теперь тьма. Мы прошли через сад, не  чувствуя
под собою ног от волнения. Когда мы очутились у ограды, мне снова  сделалось
дурно, голова закружилась, я зашатался.
     - Что это, в окнах  монастыря  свет?  -  шепотом  спросил  я  у  своего
спутника.
     - Нет, это свет твоих же собственных глаз; все  это  действие  темноты,
голода и страха. Идем!
     - Но я слышу, как звонят в колокол.
     - Это только звенит у тебя в ушах, звонарь твой  -  пустой  желудок,  а
тебе чудится, что звонят в колокол. Время ли сейчас мешкать? Идем, идем!  Не
вешайся так всей тяжестью мне на руку, не падай, если  только  можешь.  Боже
мой, он без чувств!
     То были последние слова, которые я  услышал.  Он,  должно  быть,  успел
подхватить меня. Движимый инстинктом, который благодетельнее всего действует
в отсутствие мысли и чувства, он подтащил меня своими мускулистыми руками  к
стене  и  _притиснул  мои  похолодевшие  пальцы_  к  ступенькам   веревочной
лестницы. От прикосновения этого я сразу пришел в себя; не успел  я  ощутить
руками  веревку,  как  ноги  мои  стали  переступать  уже  со  ступеньки  на
ступеньку. Спутник мой, не медля ни минуты, последовал за мной. Мы добрались
до самого верха. Меня шатало от слабости и от страха. Я насмерть  испугался,
что, хотя  лестница  и  припасена,  Хуана  там  вдруг  не  окажется.  Спустя
несколько мгновений свет фонаря ударил мне прямо в лицо.  Я  заметил  чью-то
фигуру внизу.  В  эту  критическую  минуту  я  беспечно  соскочил  вниз,  не
задумываясь о том, что меня встретит - объятия ли брата или кинжал убийцы.
     - Алонсо, дорогой мой Алонсо, - прошептал голос рядом.
     - Хуан, милый Хуан, - мог я только ответить, прижимаясь грудью к  груди
самого любящего, самого преданного из братьев.
     -  Сколько  тебе  пришлось  выстрадать,  сколько  всего  выстрадал  я,_
прошептал он, - за эти ужасные сутки,  я  уже  почти  потерял  надежду  тебя
спасти. Торопись, карета шагах в двадцати.
     Пока  он  говорил,  повернутый  фонарь  осветил  его   мужественные   и
благородные черты, которых я когда-то боялся, считая их знаком того, что  он
всегда и во всем меня превзойдет. Но в эту  минуту  я  видел  в  них  улыбку
гордого, но благосклонного ко мне божества, которое должно было сделать меня
свободным. Я указал на своего спутника; говорить я не мог, от голода  внутри
у меня все онемело. Хуан поддержал меня, успокоил, ободрил; он сделал все  и
еще больше того, что один человек мог сделать для  другого,  а  может  быть,
даже  и  больше,  чем  мужчина  мог  бы  сделать  для  оказавшейся  под  его
покровительством женщины, самой хрупкой и самой  беззащитной.  О,  сердце  у
меня обливается кровью, когда я  вспоминаю  его  мужественную  нежность!  Мы
ждали моего спутника - он в это время спускался по веревочной лестнице.
     - Торопись, торопись, - шептал Хуан, - я и сам-то изголодался.  У  меня
целые сутки куска во рту не было, пока я здесь тебя сторожил.
     Мы побежали бегом через пустырь. Вдали нас ждала карета -  я  разглядел
во тьме тусклый свет фонаря, но для меня и этого было довольно. Я  вспрыгнул
в нее.
     - _Он в безопасности_, - вскричал Хуан, устремляясь вслед за мной.
     - _А в безопасности ли ты сам_? - прозвучал  в  ответ  громовый  голос.
Хуан откинулся назад и упал с подножки кареты.
     Я тут же выпрыгнул вон и сам упал, споткнувшись  о  его  тело.  Я  весь
вымок в его крови. Он был мертв.


                                  Глава X

                                               Те, что озлобились на всех
                                                          * * *
                                               Иль в горе отреклись от веры.
                                                          * * *
                                                       В. Скотт. Мармион {1}

     Память  моя  сохранила  только  одно  мгновение  неистовой  боли,  одну
ослепительную вспышку пламени, которое охватило мне тело и душу, один  звук,
пронзивший и слух мой и мозг, подобно трубе Страшного  суда,  повергающей  в
трепет тех, кто, уснув, позабыл о своих грехах, а пробудившись, цепенеет  от
ужаса, - мгновение, перегнавшее все  человеческие  страдания,  какие  только
можно вообразить, в одну недолгую жгучую  муку  и  тут  же  истощившее  себя
чрезмерностью напряжения, - одно такое  мгновение  я  помню,  а  больше  уже
ничего. Последовали долгие месяцы тягостного отупения, дни, похожие один  на
другой,  не  оставившие  после  себя  никакого  следа.  Тысяча  волн   может
обрушиться на потерпевшего кораблекрушение, но он ощутит их все,  как  одну.
Смутно припоминаю, что я отказывался  от  пищи,  сопротивлялся,  когда  меня
куда-то перевозили, и, должно быть, немало всего другого; но  все  это  было
похоже на слабые и бесплодные попытки справиться с неодолимым кошмаром;  для
тех же, с кем мне приходилось тогда иметь  дело,  всякое  сопротивление  мое
было  всего-навсего  тревожными  вздрагиваниями  человека,  которому  снится
тяжелый сон.
     Сопоставляя некоторые даты, мне впоследствии удалось установить, что  в
таком состоянии я пробыл  тогда  по  меньшей  мере  четыре  месяца;  мирские
мучители давно бы  от  меня  отступились,  решив,  что  им  уже  не  удастся
подвергнуть меня новым истязаниям;  но  озлобление  лиц  духовных  настолько
упорно и изобретательно, что они ни за что не оставят в покое  свою  жертву,
пока в той еще теплится жизнь. Если даже перестало вспыхивать пламя, они еще
долго не спускают глаз с кучки пепла. Если они слышат, что струны  гибнущего
сердца одна за другой рвутся, они внимательно прислушиваются к их треску  до
тех пор, пока не порвется _последняя_. Они качаются на _девятом валу_ {2} и,
тешась, глядят, как тот  взвивается  ввысь,  а  потом  погребает  с  головою
несчастного страдальца.

                                * * * * * *

     За это время произошло немало перемен, однако я совершенно  не  замечал
их.  Может  быть,  мертвая  тишина,  окружавшая  меня  в  _последнем_   моем
прибежище, больше, нежели что-либо другое, способствовала тому, что рассудок
ко мне вернулся. Отчетливо помню, как, очнувшись,  я  с  полной  ясностью  в
мыслях и чувствах стал взволнованно и пристально вглядываться  в  новую  для
меня обстановку. Воспоминания нисколько меня не  тревожили.  Я  ни  разу  не
задал себе вопроса: "Как я попал сюда?" или "Какие  страдания  мне  пришлось
вынести,  перед  тем  как  меня  сюда  привезли?".  Умственные   способности
возвращались ко мне медленно, подобно волнам надвигающегося прилива,  и,  на
мое счастье,  память  вернулась  последней,  вначале  же  я  довольствовался
впечатлениями, которые приносили мне мои чувства. Не  ждите  от  меня,  сэр,
никаких ужасов, которые описывают в романах, очень может  быть,  что  жизнь,
подобная моей, придется не по вкусу человеку разборчивому и изощренному,  но
истина, как она порой ни зловеща, вознаграждает нас сполна тем, что  наместо
воображаемого и смутного являет нам события действительной жизни.
     Я увидел, что лежу в кровати вроде той, что была у меня в  монастырской
келье, однако само помещение  нисколько  на  келью  не  походило.  Оно  было
просторнее, и пол весь был  застлан  циновками.  Не  было  ни  распятия,  ни
изображений святых, ни чаши со святою  водой.  Вся  обстановка  состояла  из
кровати и грубого стола, на котором стоял зажженный  светильник  и  сосуд  с
водою для умывания. Окна  не  было;  железные  бляшки  на  двери,  отчетливо
выделявшиеся при этом свете и выглядевшие особенно мрачно, говорили  о  том,
что дверь эта наглухо заперта. Опершись на локоть, я приподнялся и осторожно
оглядел все,  что  меня  окружало,  словно  страшась,  что  самое  ничтожное
движение может рассеять чары и снова погрузить меня в темноту. В эту  минуту
воспоминание о том, что случилось, поразило меня вдруг  как  удар  грома.  Я
закричал, и с этим криком как будто оборвалось все - и дыхание  и  жизнь;  в
крайнем изнеможении, но вместе с тем сознавая уже то, что происходит вокруг,
я откинулся назад на постель. За какой-нибудь миг я  вспомнил  все,  что  со
мною было, причем прошлое ожило вдруг со  всей  яркостью  настоящего  -  мой
побег, мое спасение, мое отчаяние.  Я  ощущал  объятия  Хуана,  теплоту  его
струившейся на меня крови. Я видел безысходную тоску у него в глазах, прежде
чем они закрылись навеки, - тут я закричал еще раз, и такого  крика,  должно
быть, никогда еще не слышали эти стены.
     В ответ на этот крик дверь отворилась, и человек в одежде, которую  мне
до этого ни разу не доводилось видеть, подошел ко мне и знаками показал, что
я должен соблюдать полную тишину. Приказание его было тем более убедительно,
что сам он сообщил его без помощи голоса. Молча взирал я на его появление, -
я был в таком замешательстве,  которое  можно  было  принять  за  готовность
повиноваться. Он удалился, и я стал раздумывать о том, где  же  я  нахожусь.
Может быть, в царстве мертвых? Или, быть может,  в  некоем  подземном  мире,
обитатели которого немы и безгласны, где нет настоящего  воздуха,  для  того
чтобы звуки могли распространиться, нет и эха, которое бы  их  повторило,  и
стосковавшийся  в  этом  безмолвии  слух  напрасно  ждет  самого  для   него
сладостного - звука человеческого голоса?  Сомнения  мои  рассеялись,  когда
служитель этот явился снова.  Он  положил  на  стол  хлеб  и  кусочек  мяса,
поставил кружку с водой и знаками подозвал меня к себе и, когда  (совершенно
машинально) я подошел  и  сел  к  столу,  _шепотом  сказал_,  что  печальное
состояние, в котором я все это время пребывал, не  позволяло  им  осведомить
меня о порядках этого дома, и ему пришлось  поэтому  все  отложить;  теперь,
однако, он обязан предупредить  меня,  что  я  никогда  не  должен  говорить
громче, чем он говорит со мною, и что я имею возможность  сказать  все,  что
мне надо, таким же вот шепотом и меня услышат; больше того, он  заявил,  что
крики, какие бы то ни было восклицания или даже  _чересчур  громкий  кашель_
{1* Точно установленный факт.} (который может быть  истолкован  как  сигнал)
будут рассматриваться  как  попытка  нарушить  установленный  здесь  строгий
порядок и повлекут за собой суровое наказание. На  мои  вопросы,  которые  я
повторял снова и снова: "Где я нахожусь? Что это  за  место  и  что  это  за
таинственный порядок?", он шепотом ответил, что поставлен  здесь  для  того,
чтобы передавать приказания, а не  для  того,  чтобы  отвечать  на  вопросы.
Сказав это, он удалился. Как ни странно выглядели все эти распоряжения,  они
были  высказаны  голосом  настолько  решительным,  твердым  и  к   тому   же
_привычным_, что все это отнюдь не походило на какие-то  местные  измышления
или  временные  меры,  а  напротив,  было  отмечено  печатью  некоей   столь
незыблемой и так давно уже сложившейся системы, что  полное  повиновение  ей
казалось делом само собой разумеющимся. Я кинулся в  кровать  и  шептал  про
себя: "Где я?" до тех пор, пока сон не сковал мне веки.
     Мне  приходилось  слышать,  что  первый  сон   человека,   к   которому
возвращается рассудок, бывает очень глубоким. Но  я  спал  неспокойно,  меня
одолевали тревожные сны.  В  одном  из  этих  снов  я  видел  себя  снова  в
монастыре. Мне казалось, что я воспитанник и изучаю  Вергилия.  Я  будто  бы
читаю то место во второй книге, где Энею во  сне  является  Гектор,  и  тот,
увидав его в страшном, обезображенном виде, произносит печальные слова:

                 Heu quantum mutatus ab illo!..
                 Quilbus ab oris, Hector expectate venis? *
                 {*      ...Изменился в лице ты!
                 Так откуда же ты, Гектор наш долгожданный? {3} (лат.).}

     Потом мне чудилось, что Гектором был Хуан, что тот  же  самый  бледный,
окровавленный призрак призывал меня бежать: "Heu fugel" {Убегай (лат.).},  а
я тщетно пытался броситься за ним. О, сколь  ужасно  это  смешение  в  нашей
жизни  яви  и  бреда,  действительного  и   призрачного,   сознательного   и
бессознательного, преследующее человека несчастного во всех его  снах!  Брат
мой был Панфом {4}, и он бормотал:

                Venit summa dies, et ineluctabile tempus *
                {* День последний пришел, неминуемый срок наступает (лат.).}

     Должно быть, я плакал и боролся во сне. Я обращался  к  явившемуся  мне
видению то как к Хуану, то как к тени героя  Трои.  Наконец  оно  простонало
жалобным стоном, тем Vox stridula {Пронзительным голосом  (лат.).},  который
мы слышим только во сне:

                       Proximus ardet Ucalegon *
                       {* Укалегона дом в огне {5} (лат.).}

и я проснулся в ужасе от того, что пламя добирается до меня.
     Просто невообразимо, сэр, что могут сотворить чувство наше и ум в часы,
когда оба по всей видимости бездействуют; как  звуки  могут  достичь  нашего
слуха, казалось бы неспособного в это время ничего воспринять, а предметы  -
запечатлеваться в сознании, когда глаза ничего не видят; и насколько сильнее
и страшнее самой ужасной яви  те  образы,  что  преследуют  нас  во  сне!  Я
проснулся с ощущением, что яркое пламя касается моих глаз, но  вместо  этого
увидел только бледное сияние свечи, которую держала еще более бледная рука -
действительно возле самых глаз. Рука эта исчезла, едва только  я  проснулся.
Кто-то на мгновение заслонил от меня свечу, а потом подошел совсем близко ко
мне и озарил ярким пламенем и меня, и -  отцеубийцу,  вместе  с  которым  мы
совершили побег из  монастыря.  В  то  же  мгновение  в  памяти  моей  ожили
последние проведенные с ним минуты.
     - Выходит, мы свободны? - спросил я, вскакивая с постели.
     - Тсс! Один из нас свободен, не говорите только так громко.
     - Да, мне уже сказано об этом, только я не могу понять, для чего  нужен
этот таинственный шепот. Если  я  свободен,  то  скажите  об  этом  прямо  и
скажите, остался ли Хуан в живых в ту ужасную минуту... что до меня,  то  ко
мне только сейчас возвращается рассудок. Скажите, как себя чувствует Хуан?
     - Великолепно! На всей земле  ни  один  принц  не  возлежит  под  таким
роскошным балдахином, вокруг мраморные  колонны,  развевающиеся  знамена,  а
прямо над ним - склоненные опахала. Была там и музыка, только он  как  будто
ее не слышал. Он лежал, простертый на золоте и бархате, но,  как  видно,  не
ощущал всей этой роскоши. Его похолодевшие белые  губы  чуть  искривились  в
улыбке в знак невыразимого презрения ко  всему  на  свете,  но  ведь  и  при
жизни-то он был человеком довольно гордым.
     - При жизни! - вскричал я, - так, выходит, он умер.
     - А как вы могли еще в этом сомневаться? Вы же ведь  знали,  кто  нанес
ему удар? Ни одна из моих жертв не стоила мне лишней секунды.
     - Вы? Вы?
     В глазах у меня разлилось море пламени  и  крови.  Меня  снова  охватил
порыв безумия, и помню только, как я разражался такими проклятиями, что если
бы господь захотел воздать мне за них сполна, при всем своем  могуществе  он
выбился бы из сил. Бред мой, может быть, продолжался бы и доле, до тех  пор,
пока разум окончательно бы не повредился,  но  раздавшийся  вдруг  неистовый
смех  все  заглушил,  и  раскаты  его  прогремели  громче  извергнутых  мною
проклятий.
     Услыхав этот смех, я замолчал и пристально на  него  посмотрел,  словно
ожидая в эту минуту увидеть не его, а кого-то другого, но это был он.
     - А вы еще мечтали, - вскричал он, - вы были настолько безрассудны, что
мечтали обмануть монастырскую бдительность? Два юнца,  один  обезумевший  от
страха,  а  другой  -  от  дерзости,  и  вы   решили   пойти   против   этой
умопомрачительной системы, которая пустила корни в  недра  земли,  а  голову
подняла к звездам? _Вам_ убежать из монастыря!  _Вам_  справиться  с  силой,
которая  сама  справилась  не  с  одним  государем!  С  силой,  чье  влияние
безгранично, неописуемо и неведомо - даже тем, кому  она  оказывает  услуги.
Есть ведь дворцы такие огромные, что обитателям их порою до конца  жизни  не
удается заглянуть в иные из комнат. С силой,  действие  которой  подобно  ее
девизу:  "Едино  и  нераздельно".  Дух  Ватикана  живет  в  самом  захудалом
испанском монастыре, а вы, несчастный червячок, прилепившийся  к  одному  из
колес этого огромного механизма, вообразили,  что  способны  остановить  его
движение, не видя, что стоит только колесу повернуться, и оно вас раздавит.
     Произнес он все это с такой быстротой, с такой  силой,  что,  казалось,
одно слово проглатывало другое, а  я  в  это  время  пытался  разобрать  их,
напрягая ум так, что усилия мои походили на  прерывистое  дыхание  человека,
которому долго не давали перевести дух, пытался понять их и не потерять нить
его речи. Первой мыслью моей было - и  это  не  так  уж  невероятно  в  моем
положении, что говорит со мной кто-то другой, а вовсе не тот, с кем я  бежал
из монастыря, и, напрягая свои последние силы, я  старался  определить,  так
это или нет. Достаточно ведь будет задать ему несколько вопросов, но  хватит
ли у меня духу выговорить эти слова?
     - Разве вы не помогали мне в моем побеге? Разве не вы  были  человеком,
который... Что толкнуло вас на это предприятие,  неудаче  которого  вы,  как
видно, радуетесь сейчас?
     - Подкуп.
     - Но вы же сами говорите, что вы меня предали, и хвастаетесь этим - что
же вас побудило так поступить?
     - Другой, более высокий подкуп. Брат ваш давал мне золото, а  монастырь
обещал мне спасение души, и мне очень хотелось, чтобы этим делом  занимались
монахи, сам-то я совершенно не знал, с какой стороны к нему подступиться.
     - Спасение души! За предательство и убийство?
     - Предательство и убийство... какие громкие  слова.  Уж  если  говорить
правду, то разве с вашей стороны не было предательства, да  еще  похуже?  Вы
отреклись от своих обетов, перед богом  и  перед  людьми  вы  объявили,  что
прежние ваши заверения - детский  лепет;  потом  вы  ввели  брата  вашего  в
соблазн пренебречь своим долгом перед родителями - его и вашими, вы потакали
его замыслу, который  нарушал  покой  монастырской  братии  и  осквернял  ее
святыню.  И  после  этого  у  вас  еще  язык   поворачивается   говорить   о
предательстве?  А  разве  в  самих  вас  не  омертвела  совесть   -   случай
беспримерный в такие юные годы! Замыслив побег, вы взяли себе в  товарищи  -
нет, не просто взяли, а ухватились за  него  -  другого  монаха,  зная,  что
соблазняете и его отречься от принятых им обетов - от всего, что свято  чтут
люди, и того, что бог (если только на свете есть бог), должно быть,  считает
непреложным законом для человека. Вы знали, какое преступление  я  совершил,
знали, сколь отвратителен я сам, и, однако, вы сделали меня своим  знаменем,
когда восстали против Всевышнего. А ведь на этом знамени  огненными  буквами
были начертаны слова: нечестие, отцеубийство, безбожие. Знамя это успело уже
превратиться в лохмотья, но оно все еще висело в углу  возле  алтаря,  а  вы
утащили его оттуда, чтобы накрыться им и спрятаться в нем от погони, - и  вы
еще смеете говорить о предательстве? Нет на свете более  подлого  предателя,
чем вы сами. Пусть я был самым