нику. - И вы  еще  смеете  это
говорить? Вы что, никогда не впадали в заблуждение?  Никогда  не  испытывали
нечистых  чувств?  Разве  вами  никогда  не  овладевали  на  какое-то  время
ненависть, злоба или месть? Разве  вы  никогда  не  забывали  делать  добро,
которое надлежало делать,  и  всегда  помнили  о  зле,  которого  делать  не
следовало?  Разве  вы  никогда  не  обманывали  своих  покупателей?   И   не
торжествовали победу над разорившимся должником? Разве в те часы, которые вы
каждый день отводили для молитвы, вы не проклинали ваших заблудших  братьев,
которых вы считали еретиками, и разве, погружая пальцы свои в  святую  воду,
вы не питали надежды, что каждая капля этой живительной влаги  отольется  им
каплями жгучей серы? Разве при виде голодного, невежественного и  униженного
народа в своем отечестве вы не тешились тем  злосчастным  и  кратковременным
превосходством, которое вам  давало  над  ним  ваше  богатство,  и  не  были
убеждены, что колеса вашей кареты катились бы так же мягко, если  бы  дорога
была  вымощена  головами  ваших  соотечественников?   Правоверный   католик,
исконный  христианин,  как  вы  кичливо  зовете  себя,  скажите,  разве  это
неправда? И вы еще смеете говорить, что вы не слуга Сатаны? Говорю вам,  что
если только вы  хоть  раз  дали  волю  похоти,  низкому  желанию,  позволили
разыгрываться нечистому воображению, если  вы  произнесли  одно-единственное
слово, оскорбительное для сердца человека или наполнившее горечью его  душу;
если по вашей воле он  тащился  по  жизни,  пусть  даже  не  более  часа,  в
тягостных муках, вместо того чтобы парить над нею на легких крыльях; если вы
видели, как по щеке его катилась слеза, и не утерли ее своей рукой, или если
вы сами исторгали эту слезу из глаз, которые  были  бы  рады  встретить  вас
ласковою улыбкой, - если вы когда-нибудь, хотя бы однажды, совершили это, вы
были в этот миг в десять раз больше слугой Врага рода человеческого, чем все
те несчастные, которых,  воспользовавшись  страхом  их,  слабыми  нервами  и
легковерием, вынудили признаться, что они вступили в ужасный сговор с Князем
тьмы, и которых признание это обрекло гореть в пламени, куда  горячее  того,
что представляли себе их преследователи, обрекавшие их на вечные муки!  Враг
рода человеческого! - продолжал пришелец. - Увы! До чего же нелепо  называть
этим именем верховного ангела, утреннюю звезду, низвергшуюся из своей сферы!
Есть ли у человека более ненавистный враг, нежели он сам? Если бы он задался
вопросом, кого по справедливости следует называть этим именем, то  пусть  он
ударит себя в грудь - и сердце ответит ему: "Вот кого!".
     Волнение, с которым говорил незнакомец, возымело свое действие даже  на
такого тупого и медленно  соображавшего  человека,  каким  был  дон  Альяга.
Совесть его походила на упрямую лошадь; только по особо  торжественным  дням
ее впрягали в карету, и она ступала  тогда  тяжелым,  размеренным  шагом  по
хорошо укатанной, ровной дороге; теперь же на нее неожиданно вскочил  верхом
здоровенный отчаянный ездок, и пришпорил ее, и гнал во весь опор по кочкам и
ухабам; и как она ни упиралась и ни противилась этому, она все время ощущала
на себе тяжесть седока и резавшие ей  рот  удила.  Дрожа  от  волнения,  дои
Франсиско стал поспешно уверять, что никакого союза с дьяволом у него нет  и
он никогда не выполнял никаких его поручений; впрочем, он тут же оговорился,
что злому духу действительно не раз удавалось его обольстить, но  он  верит,
что  пресвятая  церковь  и  все  святые  заступятся  за  него  и  что  былые
прегрешения будут ему прощены.
     Незнакомец (хоть на лице его в эту минуту и появилась жестокая усмешка)
сделал вид, что соглашается с ним и в свою очередь принес извинения за  свою
горячность, сказав, что проистекает она от большого участия,  которое  он  в
нем принимает. Объяснение их, которое поначалу как будто и обнадеживало,  не
повлекло  за  собой  продолжения  разговора.  Между   обоими   собеседниками
по-прежнему ощущалась какая-то отчужденность, но  дело  кончилось  тем,  что
незнакомец снова намекнул на подслушанный им  странный  разговор  в  комнате
Альяги и на последовавший за ним рассказ.
     - Сеньор, - добавил он столь многозначительно, что, как  ни  устал  уже
его  собеседник,  он  был  потрясен,  -  мне  известны  все  обстоятельства,
относящиеся к необыкновенной личности, целыми днями неотступно следившей  за
бедствиями, которые обрушивались на голову Вальберга, а по ночам  искушавшей
его в мыслях, - обстоятельства, которых, кроме него самого и меня, никто  не
знает. Не думайте, что это пустое тщеславие или хвастовство,  если  я  скажу
вам,  что  знаю  все,  что  происходило  с  этим  существом   за   всю   его
необыкновенную жизнь, и ни один человек не сможет с такой  достоверностью  и
полнотой удовлетворить ваше любопытство касательно него в случае,  если  оно
появится.
     - Благодарю вас, сеньор, - ответил дон Франсиско, у которого от  звуков
голоса незнакомца и от каждого произносимого  им  слова  кровь  застывала  в
жилах, и он не мог понять, почему.  -  Благодарю  вас,  но  любопытство  мое
полностью удовлетворено той повестью, которую мне довелось  услышать.  Время
уже очень позднее, а завтра мне  надо  рано  отправляться  в  путь;  поэтому
давайте отложим все то, что вы в дополнение к ней хотели бы сообщить мне, до
нашей следующей встречи.
     И он поднялся с кресла, надеясь дать этим непрошеному гостю понять, что
дальнейшее его присутствие в  комнате  нежелательно.  Однако  пришелец,  как
будто не обратив никакого внимания на этот намек, продолжал сидеть на  своем
месте. Наконец, словно очнувшись от забытья, он воскликнул:
     - А когда это будет?
     Дон Франсиско, у которого не было ни малейшего желания поддерживать это
новое знакомство, вскользь упомянул о том, что едет  сейчас  в  Мадрид,  где
живет его семья, которую он не видел уже несколько лет,  что  он  не  вполне
уверен касательно своего  дальнейшего  пути,  ибо  ему  придется  дожидаться
известий от своего друга и будущего зятя (он имел в виду  Монтилью,  который
должен был жениться на его дочери; при  упоминании  об  этом  обстоятельстве
незнакомец как-то странно улыбнулся), а также  кое  от  кого  из  купцов,  с
которыми он находится в переписке и чьи письма будут иметь для него  большое
значение. Под конец уже в полной растерянности (ибо  присутствие  незнакомца
распространяло такой холод вокруг, что в сердце его закрадывался ужас и сами
слова, которые он произносил, казалось, застывали на лету) он  добавил,  что
никак не может сказать, когда именно ему удастся иметь честь еще раз  с  ним
встретиться.
     - Вы не можете, - сказал незнакомец; поднявшись и перекинув плащ  через
плечо, он оглянулся и страшными глазами посмотрел  на  своего  побледневшего
собеседника, - вы не можете, а я могу. Дон Франсиско де Альяга, мы  увидимся
с вами завтра вечером!
     Все это время он продолжал стоять у двери, впиваясь в  Альягу  глазами,
которые в этой тускло освещенной комнате сверкали, казалось, еще  ярче.  Дон
Франсиско поднялся вслед за ним и взирал теперь на  своего  странного  гостя
мутным от страха взглядом, но в это мгновение  тот  неожиданно  вернулся  и,
подойдя совсем близко к нему, приглушенным сдавленным шепотом произнес:
     - А вам не хотелось  бы  увидеть  собственными  глазами,  какая  участь
постигает тех, кто из любопытства или тщеславия старается проникнуть в тайны
этого загадочного существа и дерзает коснуться края покрывала, которым навек
окутана его судьба? Если да, то взгляните!
     С этими словами он указал на дверь, которая, как дон Франсиско  отлично
помнил, вела в ту самую комнату, где остановился постоялец рассказавший  ему
накануне вечером историю семьи Гусмана (или, вернее,  историю  его  родных).
Совершенно безотчетно повинуясь движению руки незнакомца и кивку головы, при
котором еще раз зловещим блеском сверкнули его глаза (а отнюдь не побуждению
собственной воли), Альяга последовал за ним. Они вошли  в  комнату,  тесную,
темную и пустую. Незнакомец поднял зажженную свечу, и тусклый свет ее озарил
жалкую кровать, на которой лежало окоченевшее мертвое тело.
     - Смотрите, - сказал незнакомец, и Альяга,  к  ужасу  своему,  узнал  в
мертвеце того самого человека,  в  разговорах  с  которым  он  провел  вечер
накануне!
     -  Подойдите  поближе,  приглядитесь  как  следует!  -  продолжал   он,
откидывая простыню, единственное, что укрывало того, кто погрузился теперь в
вечный сон. - Никаких следов насилия; черты лица не искажены; не  было  даже
судорог. Его не коснулась  человеческая  рука.  Он  хотел  овладеть  ужасной
тайной, ему это удалось. Но ему пришлось  заплатить  за  это  самую  высокую
цену, какую когда-либо платил человек. Так погибают все те, в ком  тщеславия
больше, чем сил!
     Глядя на бездыханное тело и слыша  страшные  слова  незнакомца,  Альяга
подумал  было,  что  надо  сейчас  созвать  обитателей  дома  и  заявить   о
совершенном убийстве; однако  природная  трусость,  присущая  душе  торгаша,
смешанная с другими чувствами, разобраться в которых он не мог и  в  которых
не смел себе признаться, удержала его от этого шага, и он попеременно взирал
то на мертвеца, то на столь же бледного, как и он, незнакомца. А тот, указав
выразительным жестом на мертвое тело и как бы предостерегая  об  опасностях,
которые  влечет  за  собой   праздное   любопытство   или   неосмотрительное
посягательство на чужие тайны, повторил:
     - Мы увидимся с вами еще раз завтра вечером, - и вышел из комнаты.
     Обессилев от усталости и волнения, Альяга лишился  чувств,  упал  возле
мертвого тела и  лежал  так,  пока  в  комнату  не  вошли  слуги.  Они  были
ошеломлены тем, что на кровати - мертвое тело, и едва ли не меньше тем,  что
на полу без признаков жизни лежит Альяга. Богатство его и высокое  положение
были всем хорошо известны, и это  обстоятельство  побудило  их  оказать  ему
немедленно помощь и возобладало  над  охватившими  было  их  подозрениями  и
страхом. Тело тут же снова накрыли простыней, а  Альягу  слуги  перенесли  в
соседнюю комнату и там принялись  приводить  его  в  чувство.  Тем  временем
явился алькальд {7}; узнав, что тот,  кто  внезапно  умер  в  харчевне,  был
человеком никому не известным, ибо, будучи всего-навсего  писателем,  он  не
занимал никакого положения ни в общественной, ни в частной жизни, и вместе с
тем, что другой, тот, что был обнаружен без чувств у его  постели,  оказался
богатым купцом, он с некоторым трепетом вытащил из висевшей у него в петлице
роговой чернильницы перо и начертал мудрый вывод, к которому пришел,  учинив
следствие по порученному делу, а именно: "...что не подлежит сомнению, что в
этом доме действительно умер постоялец, но не подлежит также  сомнению,  что
дона Франсиско де Альягу нельзя подозревать в том, что он его убил".
     Когда в соответствии с этим справедливый решением дон Франсиско садился
на следующий день на своего мула, чтобы продолжать путь, некий  человек,  по
всей видимости не принадлежавший к  слугам  этой  харчевни,  с  подчеркнутым
усердием помогал  ему  вдеть  ногу  в  стремя  и  т.  п.,  и  пока  алькальд
подобострастно  отвешивал  поклоны  богатому  купцу  (который  успел   щедро
отблагодарить его за дружелюбие, выказанное ему во время ведения  следствия,
где против него были все  улики),  человек  этот  шепотом,  который  донесся
только до слуха дона Франсиско, произнес:
     - Мы увидимся с вами сегодня вечером!
     Услыхав эти слова, дон  Франсиско  придержал  мула.  Он  оглянулся,  но
говоривший бесследно исчез.  Дон  Франсиско  пустился  в  путь  с  чувством,
которое ведомо лишь немногим и о котором те, кто его  испытал,  может  быть,
менее всего склонны говорить.


                                 Глава XXIX

      {* В этом мире тяжка любовь; И тоска
томит без любви; Но всего тяжелее в нем Любви пережить утрату {1}
                                                                   (греч.).}

     Почти весь этот день дон Франсиско провел в пути. Погода стояла теплая,
и так как слуги всякий раз укрывали его от дождя и солнца большими  зонтами,
ехать ему было неплохо. Но он столько лет уже не был в Испании,  что  теперь
совершенно не знал дороги, и ему пришлось всецело положиться на  проводника;
а так как  испанские  проводники  тех  времен  своим  вошедшим  в  пословицу
вероломством по праву могли соперничать с карфагенянами,  то  к  вечеру  дон
Франсиско очутился  там,  где  в  написанном  его  соотечественником  романе
принцесса Микомикона обнаружила Дон Кихота, а именно -  "в  лабиринте  скал"
{2}. Он разослал слуг в разные стороны, чтобы разведать,  какой  дорогой  им
надо двигаться дальше. Проводник поскакал за  ними  вслед,  причем  с  такой
быстротой, на какую только был способен его измученный мул, и  когда,  устав
ждать, дон Франсиско огляделся вокруг, он увидел, что остался  совсем  один.
Ни погода, ни расстилавшийся перед ним вид никак не могли  его  приободрить.
Все было затянуто густым туманом, и вечер был совсем не похож на те недолгие
и ясные сумерки, которые в этих благословенных  южных  странах  предшествуют
наступлению тьмы. Время от времени на землю вдруг обрушивался ливень,  будто
проходящие тучи старались освободиться от своего  тяжелого  груза;  а  потом
следом за ними тут же приходили другие. Те становились с каждой минутой  все
чернее и причудливыми гирляндами повисали на каменистых склонах, являя взору
путника безрадостную картину. Над ними стлался туман, и они  то  поднимались
из него, то таяли в нем, изменяя контуры свои  и  положения  подобно  холмам
Убеды {1* Смотри "Дон Кихот" Сервантеса об  Убедийских  холмах.};  формы  их
были такими расплывчатыми, а краски - такими тусклыми,  что  их  можно  было
принять за мираж; при этом неверном и унылом освещении они превращались то в
некие первозданные горы, то в волокнистые гряды облаков.
     Дон Франсиско отпустил поводья и стал взывать к Пресвятой  деве,  прося
ее помочь ему. Увидав, однако, что она не внемлет его мольбам  и  что  холмы
эти продолжают плыть перед его растерянным взором, а мула никак не  сдвинуть
с места,  он  стал  припоминать  и  призывать  всех  святых;  горное  эхо  с
неукоснительной точностью повторило вслед за ним все их имена, тем не  менее
ни один из них не нашел времени исполнить то, о чем его просили.  Видя,  что
попал в отчаянное положение, дон Франсиско  пришпорил  своего  мула,  и  тот
понес его галопом по скалистому ущелью, так что из-под копыт только сыпались
искры, а стук их отдавался в  гранитных  теснинах  таким  гулким  эхом,  что
всадник не мог избавиться от чувства, что за  ним  гонятся  разбойники.  Мул
мчался что было сил, пока наконец седок, который уже успел изрядно устать  и
которому стало не по себе от этой быстрой езды, не натянул  поводья:  в  эту
минуту он услышал, что позади, совсем близко, скачет еще кто-то. Мул тут  же
остановился. Говорят, животные каким-то особым  чутьем  ощущают  приближение
существ из другого мира. Так это или нет, но  мул  дона  Франсиско,  который
стоял, словно его приковали к дороге, вслед  за  тем,  услыхав  топот  коня,
снова пустился галопом; однако гнавшийся за доном Франсиско всадник мчался с
такой быстротой, которой обыкновенному  смертному  было  бы  не  вынести,  и
спустя несколько минут настиг Альягу.
     Одет всадник был не так, как обычно одеваются едущие верхом;  с  головы
до ног он был укутан в плащ с такими широкими складками, что они  совершенно
скрывали под  собою  бока  его  коня.  Как  только  он  поравнялся  с  доном
Франсиско, он откинул верхнюю часть плаща, прикрывавшую ему голову и  плечи,
и, повернувшись, открыл  свое  мрачное  лицо:  это  был  не  кто  иной,  как
таинственный пришелец, посетивший его накануне ночью.
     - Ну вот мы с вами и снова встретились, сеньор, - сказал незнакомец все
с той же странной усмешкой, - и полагаю, что в этих обстоятельствах  встреча
со мной вам окажется весьма кстати. Проводник ваш присвоил  деньги,  которые
вы ему дали, и сбежал; слуги ваши  не  знают  дорог,  а  они  в  этих  краях
настолько запутаны, что ничего не стоит сбиться с  пути.  Возьмите  лучше  в
проводники меня, и, надеюсь, что вы не раскаетесь в своем выборе.
     Понимая, что ему  не  остается  ничего  другого,  дон  Франсиско  молча
согласился, и они поехали рядом.  Незнакомец  первым  нарушил  молчание.  Он
указал на видневшуюся впереди деревушку, где Адьяга  собирался  остановиться
на ночлег и до которой, казалось, было уже не так далеко,  и  вместе  с  тем
заметил, что слуги возвращаются к своему господину, собираясь  сообщить  ему
то же самое. Ободренный этим  известием,  Альяга  снова  набрался  мужества,
поехал более уверенным шагом, проникся доверием к  своему  спутнику  и  даже
стал не без интереса прислушиваться к его словам,  в  особенности  же  после
того, как тот предупредил его, что, хотя до деревни совсем недалеко,  дорога
делает такие петли,  что  ехать  им  придется  еще  несколько  часов.  Сумев
возбудить к себе интерес, незнакомец решил воспользоваться этим  сполна.  Он
стал быстро извлекать из своей богатой  памяти  одну  историю  за  другой  и
искусно вплетал в свои удивительные рассказы сведения о странах  Востока,  в
которых Альяге доводилось бывать,  об  их  торговле,  обычаях  и  нравах  и,
обнаружив при этом  основательное  знакомство  с  мельчайшими  подробностями
всего того, что могло иметь немаловажное значение для негоцианта,  до  такой
степени расположил к себе своего собеседника, что путь их, начатый в страхе,
под конец сделался тому даже приятен, и он с удовольствием (хотя и не будучи
в силах преодолеть некоторых воспоминаний, от которых ему становилось не  по
себе) услышал, что незнакомец намеревается расположиться на ночлег в той  же
харчевне, что и он.
     Во время ужина незнакомец удвоил свои усилия и закрепил достигнутый  им
успех. Человек этот действительно умел расположить к себе тех, кому  по  тем
или иным причинам хотел понравиться. Его незаурядный ум, обширные  знания  и
отличная память делали общение с ним приятным для людей, ценивших  талант  и
любивших  послушать  занимательные  рассказы.  Он  знал  великое   множество
всевозможных историй, и точность, с какой он  описывал  все  обстоятельства,
при которых они происходили, заставляла думать, что сам он всякий раз был их
участником. А в этот вечер, чтобы расположить к себе  своего  собеседника  и
ничем  не  омрачить  произведенного  на  него  впечатления,  он  старательно
удерживал себя от вспышек страсти, приступов безудержной ненависти к  людям,
проклятий и той едкой и  жгучей  иронии,  которыми  в  другое  время  он  не
преминул  бы  приправить  свои  рассказы,  дабы  слушатель  его   пришел   в
замешательство, а он этим насладился.
     Таким образом, вечер они провели приятно, и только когда со  стола  уже
убрали ужин и поставили на него плошку, при свете  которой  Альяга  оказался
опять  вдвоем  с  незнакомцем,  образы  минувшей  ночи   зловещим   видением
пронеслись перед его взором. Ему вдруг почудилось, что в углу лежит  мертвец
и машет ему рукой, словно призывая  его  бежать  отсюда.  Видение  мгновенно
исчезло; он поднял глаза: кроме них двоих, в  комнате  никого  не  было.  Он
напряг все силы,  чтобы  преодолеть  этот  страх  и  вести  себя  с  должной
учтивостью, и приготовился выслушать историю, на которую собеседник  его  не
раз намекал в разговоре и которую ему, как видно, очень хотелось рассказать.
     Намеки эти пробудили в Альяге малоприятные воспоминания, но  он  видел,
что избежать этого  все  равно  не  удастся,  и,  набравшись  мужества  стал
слушать.
     - Я бы никогда не позволил себе, сеньор, - сказал незнакомец, и на лице
его появилось выражение проникновенного участия, какого Альяга до  этого  ни
разу не замечал, - я бы не позволил себе навязывать вашему вниманию