го  одинокого  путешествия,  или еще по какой-то
       неизвестной  мне  причине,  но  только, чувствуя, что голова у меня в
       этот  вечер  не  такая, чтобы я мог предаваться общению с книгами или
       собственным  мыслям, и что, хоть меня и клонит ко сну, ложиться спать
       мне  совсем  не  хочется,  -  состояние, которое мне не раз случалось
       испытывать,  равно  как  и  другим  людям,  - я вынул письма из ящика
       стола,  куда  я  обыкновенно  кладу  их,  и  перечел то место, где вы
       описываете  нашу  дочь,  какой она была тогда, когда ее нашли на этом
       проклятом языческом острове. И, уверяю тебя, описание это так глубоко
       врезалось  в  сердце  того,  кому  еще ни разу не случалось прижать к
       груди  родное  дитя, что, право же, ни один испанский художник не мог
       бы изобразить ее лучше, нежели ты.
            И  вот,  стараясь  представить  себе  эти  синие  глаза, упрямые
       локоны,  которые не хотят слушаться своей новой госпожи - прически, и
       очертания  ее  тонкого  стана  и думая, что нежное существо это скоро
       окажется  в моих объятиях и будет просить у своего христианского отца
       христианского  же  благословения,  сидя в своем кресле, я задремал. И
       сны  мои  переплелись  с  тем,  о  чем  я только что думал наяву: мне
       привиделось,  что  прелестное  это  существо,  такое  любящее,  такое
       чистое,  сидит  возле  меня  и просит моего благословения. Наклонясь,
       чтобы  благословить  ее,  я  сполз  со своего кресла и - проснулся. Я
       говорю  "проснулся",  потому что все, что за тем последовало, я видел
       настолько  же  ясно,  как  стол  и стул в этой комнате и вообще любой
       предмет,  которого  я  мог  коснуться  рукою.  Напротив  меня  сидела
       неизвестная  мне  женщина; одета она была как испанка, только ноги ее
       были  укрыты  ниспадавшим  до  полу  покрывалом. Сидела она недвижно,
       казалось, ожидая, что я первый заговорю с ней.
            - Чего тебе надобно здесь? - спросил я, - и зачем ты здесь?
            Незнакомка  не  подняла  вуали,  губы и руки ее были по-прежнему
       неподвижны.  Голова моя была полна слышанным и прочитанным, и, осенив
       себя крестным знамением и произнеся молитвы, я встал и подошел совсем
       близко к сидевшей.
            - Чего тебе надобно? - спросил я. - Зачем ты сюда явилась?
            - Отца, - ответила неизвестная.
            Она  подняла  вуаль,  и  глазам моим предстала дочь моя Исидора,
       точь-в-точь  такой,  какой  ты  описывала  ее  в твоих многочисленных
       письмах.  Можешь  себе  представить, что я испытал! Я совсем обомлел,
       правду  говоря,  даже  испугался,  увидав  ее  величавую, но странную
       красоту.  Смятение мое и тревога не только не улеглись, но, напротив,
       еще  возросли,  когда  пришелица  встала и, указывая на дверь, сквозь
       которую  она  сразу  же  вслед за тем прошла, с какой-то таинственной
       вкрадчивостью и поспешностью произнесла in transitu {На ходу (лат.).}
       слова, звучавшие примерно так:
            - Спаси меня! Спаси меня! Не медли ни минуты, не то я погибла.
            И  клянусь тебе, жена, ни тогда, когда она сидела напротив меня,
       ни  тогда,  когда  уходила, я не слышал ни шелеста ее платья, ни шума
       шагов, ни вздоха. Только когда она уже ушла, раздался такой звук, как
       будто  по  комнате  пронесся  порыв  ветра, и ее вокруг окутал туман,
       который  потом рассеялся: тогда я почувствовал, что глубоко вздохнул,
       так,  как  будто  грудь  моя освободилась вдруг от ужасной тяжести. Я
       потом  просидел  еще  около часу, раздумывая над тем, что видел, и не
       зная,  что  же  все  это  было  - сон наяву или похожая на сон явь. Я
       обыкновенный  смертный;  мне  свойственно  чувство  страха,  и я могу
       заблуждаться,  но  вместе  с  тем  я - христианин и католик и, как ты
       помнишь,  всегда  решительно  осуждал  все  твои  россказни о духах и
       видениях,  за  исключением  тех.  что  освящены авторитетом пресвятой
       церкви и упоминаются в житиях ее мучеников и святых.
            Видя, что все мои тягостные раздумья ни к чему не приводят и что
       им  нет  конца,  я  улегся в постель, где долго пролежал, ворочаясь с
       боку  на бок и тщетно пытаясь уснуть; под утро, едва только я забылся
       крепким  сном,  меня  разбудил  какой-то  шум,  как  будто  занавеска
       колыхалась  от  ветра.  Я  вскочил  и, отдернув ее, огляделся вокруг.
       Сквозь  ставни  в  комнату пробивался дневной свет. Но все равно я не
       мог  бы  разглядеть  окружавшие меня предметы, если бы не горевшая на
       камине  лампа,  свет  которой,  хоть  и  довольно  тусклый, позволял,
       однако,  ясно  все  различить.  И при этом свете я увидел возле двери
       фигуру,  в  которой  взгляд мой, ставший еще зорче от страха, опознал
       ту, которая мне уже являлась.
            -  Слишком  поздно, - жалостным голосом произнесла она, печально
       махнув рукой, и тут же исчезла.
            Должен  тебе признаться, что это второе посещение наполнило меня
       таким  ужасом,  что,  не  будучи уже в силах пошевельнуть ни рукой ни
       ногой, я замертво повалился на подушку. Помню только, что слышал, как
       часы пробили три".

     Когда донья Клара и священник (десятый раз уже  перечитывавшие  письмо)
снова дошли до этих слов, часы внизу пробили три.
     - Странное совпадение, - сказал отец Иосиф.
     - А вы находите, что это только совпадение, отец мой? -  сказала  донья
Клара, бледнея.
     -  Не  знаю,  -  ответил  священник,  -  многие   рассказывают   вполне
правдоподобные истории о том, как покровители  наши,  святые,  предупреждали
нас о грозившей опасности даже с помощью  неодушевленных  предметов.  Только
чего ради предупреждать нас, если мы не знаем, какой опасности нам  надлежит
бояться?
     - Тсс! Тише! - прервала его донья Клара, - слышали вы сейчас шум?
     - Ничего я не слышал, -  ответил  отец  Иосиф,  с  некоторым  волнением
вслушиваясь в окружавшую их тишину. - Ничего, - добавил он  через  некоторое
время более спокойным и уверенным голосом, - а тот шум, что я _действительно
слышал_ часа два назад, длился очень недолго и больше не возобновлялся.
     - Что-то очень уж стали мигать  свечи!  -  не  унималась  донья  Клара,
застывшими от страха стеклянными глазами глядя на пламя.
     - Окна открыты, - ответил священник.
     - Да, они открыты все время, пока мы здесь с вами  сидим,  -  возразила
донья Клара, - но вы посмотрите только, какой сквозняк! Он  совсем  задувает
пламя! Святой боже! Свечи вспыхивают так, как будто вот-вот потухнут!
     Поглядев на свечи, священник увидел, что она говорит правду, и в то  же
время заметил, что шпалера возле двери сильно заколыхалась.
     - Где-то открыта еще одна дверь, - сказал он, поднимаясь с места.
     - Но вы же не оставите меня здесь  одну,  отец  мой,  -  сказала  донья
Клара; оцепенев от ужаса, она приросла к креслу и могла только устремить  на
него свой взгляд.
     Отец Иосиф ничего не ответил. Он вышел  в  коридор,  где  его  поразило
необычное обстоятельство: дверь в комнату Исидоры была  распахнута  и  видно
было, как там горят свечи. Он тихо вошел туда и огляделся - в комнате никого
не было. Он бросил взгляд на постель и увидел, что этой ночью на  ней  никто
не лежал; она оставалась неразобранной и несмятой. Вслед за тем  взгляд  его
обратился на окно: теперь он уже в страхе озирал все, что было в комнате. Он
подошел к нему - оно было открыто настежь, то самое окно, которое выходило в
сад. Испуганный этим открытием, священник пронзительно вскрикнул. Крик  этот
донесся до слуха доньи Клары. Трепеща от страха  и  шатаясь,  та  попыталась
пойти за ним, но была не в силах удержаться на ногах  и  в  коридоре  упала.
Священник с трудом поднял ее и привел обратно. Несчастная мать, когда  ее  в
конце концов усадили в кресло,  даже  не  заплакала.  И  только  беззвучными
бледными губами и застывшей рукою пыталась  указать  на  опустевшую  комнату
дочери, словно прося, чтобы ее туда отвели.
     - Слишком поздно, - сказал священник,  помимо  воли  повторяя  зловещие
слова, приведенные в письме дона Франсиско.


                                 Глава XXIV

                          Responde meum argumentum - nomen est nomen - ergo,
                          quod tibi est  nomen - responde argumentum *.
                          {* Отвечай на мой довод: имя есть  имя  -  поэтому
                          скажи, какое ты носишь имя; отвечай на  мой  довод
                          (лат.).}
                                Бомонт и Флетчер. Остроумие во всеоружии {1}

     На эту ночь и была назначена свадьбы Исидоры и Мельмота.  Девушка  рано
ушла к себе в комнату и сидела там у  окна,  начав  дожидаться  его  прихода
задолго еще до назначенного часа. Можно было подумать, что в такую  страшную
минуту, когда должна была решиться ее судьба, она  будет  сама  не  своя  от
волнения, что ее чуткая душа будет разрываться на  части  в  этой  борьбе  с
собой, однако все сложилось  иначе.  Когда  душе,  сильной  от  природы,  но
ослабевшей оттого, что ее все время держат в узде, приходится сделать резкий
прыжок, чтобы обрести свободу, ей  уже  бывает  некогда  сообразовываться  с
препятствиями  и  в  зависимости  от  этого  рассчитывать  свои   силы   или
прикидывать расстояние, которое отделяет ее от цели; закованная в цепи,  она
думает лишь о самом прыжке, который должен принести ей свободу или же...
     На протяжении тех долгих часов, когда Исидора ждала приближения  своего
таинственного жениха, одно только чувство владело ею - то  был  страх  перед
его приходом и тем, что должно за ним последовать. Так сидела она  у  своего
окна,  бледная,  но  исполненная  решимости  и  по-прежнему  веря   обещанию
Мельмота, что теми же средствами, которыми он пользуется, чтобы проникнуть к
ней, он сумеет осуществить и ее побег, как бы надежно ни охранялись двери ее
дома и как бы ни была бдительна вся прислуга.
     Было около часу ночи  (это  было  как  раз  тогда,  когда  отец  Иосиф,
дававший ее матери советы по поводу тревожного письма, о котором У  нас  уже
была речь, услыхал тот шум, о котором упоминалось в предыдущей главе), когда
Мельмот появился в саду и  в  полной  тишине  перекинул  Исидоре  веревочную
лестницу; он шепотом  рассказал,  как  ее  надо  привязать,  и  помог  своей
возлюбленной сойти по ней вниз. Быстрыми шагами  прошли  они  через  сад,  и
Исидора, как ни были для нее новы овладевшие ею чувства и  то  положение,  в
котором она очутилась, не могла не выразить своего удивления по  поводу  той
легкости, с какой они прошли сквозь крепко  запертые  и  надежно  охраняемые
ворота.
     Они очутились на открытом  пространстве.  Местность,  которая  окружала
сейчас Исидору, казалась ей гораздо более дикой, нежели утопавший  в  цветах
остров, где не ступала человеческая нога и где у нее не было  врагов.  Здесь
же  в  каждом  дуновении  ветерка  ей  чудились  грозные  голоса,  и,  когда
собственные шаги ее отдавались эхом,  ей  чудилось,  что  она  слышит  топот
погони.
     Ночь выдалась очень темной; такими в этих  краях  редко  бывают  летние
ночи. Порывы ветра, то холодного, то напоенного зноем, говорили о том, что в
воздухе  происходят  какие-то  необычайные  перемены.  Есть   что-то   очень
страшное, когда так вот среди летней ночи вдруг повеет зимой. В  холоде,  во
мраке, которые вдруг сменялись нестерпимым зноем, в бледных вспышках молнии,
казалось, проявляло себя все то зло,  которое  приходило  порознь  в  разные
времена года, и это было некое печальное подобие  жизни,  где  молодость  не
успевает насладиться бурным летом, а холодная зима не оставляет старости ни-
каких надежд. Исидора до того чутко ощущала все, что творится в природе, что
всякая перемена воспринималась ею как пророчество; так  вот  и  в  кромешной
темноте этой полной тревог ночи она почуяла некое зловещее предзнаменование.
Несколько раз она, дрожа, останавливалась в пути и  устремляла  на  Мельмота
взгляд, в котором были и сомнение, и страх, но было темно, и он, разумеется,
не мог обратить на него  внимание.  Может  быть,  тому  была  еще  и  другая
причина, но так или иначе Исидора почувствовала, что и силы,  и  присутствие
духа  ее  оставляют.  Она  заметила,  что  ее  уносит  вперед   с   какой-то
нечеловеческой  быстротой;  она  с  трудом  переводила  дыхание,   ноги   ее
подкашивались, и у нее было такое чувство, что все это сон.
     - Остановись! - вскричала она, едва переводя дух и совсем обессилев.  -
Остановись! Куда ты меня уносишь?
     - На твою свадьбу, - ответил Мельмот глухим  и  невнятным  голосом,  но
сделался ли он таким от волнения или  от  быстроты,  с  какой  они  неслись,
Исидора понять не могла.
     Спустя несколько минут ей пришлось сказать ему,  что  она  не  в  силах
двигаться дальше; совершенно измученная,  задыхаясь,  она  оперлась  об  его
руку.
     -  Дай  мне  передохнуть,  -  до  неузнаваемости  изменившимся  голосом
взмолилась она.
     Мельмот ничего не ответил. Он, однако, остановился и поддержал ее, если
не с нежностью, то с видимым беспокойством.
     Во время этой передышки она стала осматриваться  и  пыталась  различить
что-нибудь вокруг, однако это оказалось почти невозможным: все было  окутано
густым мраком, а все то, что ей удалось разглядеть, никак не могло  рассеять
ее тревоги. По-видимому,  они  продвигались  по  узенькой  и  крутой  тропе,
которая шла по берегу неглубокой речки, как можно было догадаться по резкому
и прерывистому шуму, с которым вода  пробивалась  сквозь  камни.  По  другую
сторону тропы были какие-то низкорослые деревья, и качание ветвей на  ветру,
который теперь снова угрюмо что-то нашептывал их листве, казалось, не только
мешало поверить, что все это происходит летнею ночью, но даже и вспомнить об
этом. Все вокруг было непривычно и страшно для Исидоры, которая с  тех  пор,
как ее поселили в загородном поместье, ни разу не переступала пределы сада и
которая, даже если бы ей довелось их покинуть, все равно никакими путями  не
могла бы направиться туда, где была сейчас.
     - Какая ужасная ночь, - сказала она  почти  что  про  себя.  Потом  она
повторила те же слова уже громче, быть может надеясь, что спутник ее ободрит
и успокоит.
     Мельмот молчал. Не будучи в силах совладать с волнением  и  усталостью,
она заплакала.
     - Ты что, уже раскаиваешься в том,  что  сделала?  -  спросил  Мельмот,
странным образом подчеркивая слово "уже".
     - Нет, любовь моя, нет! - ответила Исидора, утирая слезы. -  Никогда  в
жизни я в этом не раскаюсь. Но  в  этом  безлюдье,  в  этом  мраке,  в  этой
быстроте, в тишине есть что-то близкое к ужасу. Мне кажется, что я несусь  с
тобой по какому-то совершенно незнакомому краю. Разве это настоящий воздух и
настоящее небо? Разве это настоящие деревья, а  не  какие-то  призраки,  что
выросли из-под земли? Как глухо и как уныло завывает ветер!  Он  пронизывает
меня насквозь даже в эту душную ночь! А деревья  прячут  в  тень  мою  душу!
Неужели же это брачная ночь? - воскликнула она, когда  Мельмот,  как  видно,
смущенный ее словами, пытался увлечь ее за собою дальше. - Ну похоже ли  это
на свадьбу? Ни отца, ни брата, чтобы меня поддержать! Ни матери, которая  бы
стояла рядом! Ни одного поцелуя от родных! Ни одного поздравления от друзей!
     И охваченная страхом, который  становился  все  неодолимее,  она  вдруг
закричала:
     - А где же тот священник, что благословит наш союз! Где та церковь, под
сводом которой мы соединим наши судьбы?
     Все это время Мельмот, заботливо держа свою невесту под руку,  старался
увлечь ее все дальше вперед.
     - Тут неподалеку, - сказал он, - есть разрушенный монастырь,  ты  может
быть, даже видела его из своего окна.
     - Нет! Никогда я его не видела. Почему он разрушен?
     - Не знаю, об этом ходили  странные  слухи.  Говорили,  что  настоятель
этого монастыря, или приор... словом, не знаю кто, занимался  чтением  таких
книг, которые правила его ордена запрещали  читать;  говорят,  что  то  были
книги по магии. Вокруг этого, помнится, поднялся большой шум,  поговаривали,
что дело дошло до Инквизиции. Так или иначе все закончилось тем,  что  приор
исчез; кто говорил, что он угодил в одну из тюрем Инквизиции, кто -  что  он
оказался под еще более надежной охраной, - хотя как это  могло  быть,  я  не
очень-то себе представляю, - а все монахи были переведены в другие общины, и
здание опустело. Сначала его добивались другие общины,  но  ходившая  о  нем
Дурная молва, как ни было смутно и несообразно все,  что  тогда  говорили  о
нем, потом все же вселила в них страх; пораздумав, они отказались от  своего
намерения, и постепенно здание монастыря превратилось в развалины. Но  и  до
сих пор еще в стенах этих сохранилось все, что в глазах верующих делает  это
место святым. Остались распятия и могильные плиты, и то тут, то там находишь
какой-нибудь крест, поставленный на месте, где было совершено убийство,  ибо
развалины эти облюбовала теперь шайка разбойников, у  которых  по  странному
совпадению вкусы оказались такими же, как у монахов:  так  же,  как  прежние
обитатели вели здесь прибыльную торговлю человеческими душами, платя за  них
золотом, ее ведут и нынешние с тою только разницей, что эти отдают за золото
души.
     При этих словах Мельмот  почувствовал,  что  нежной  руки,  которую  он
сжимал, уже нет, и обнаружил, что  жертва  его,  которая  все  это  время  и
дрожала и боролась, _вырвалась из его объятий_.
     - Но пусть от всего остались одни только развалины,  -  добавил  он,  -
неподалеку от этих мест живет отшельник, он-то и обвенчает нас в молельне  с
соблюдением всех обрядов твоей церкви. Он благословит нас обоих и по крайней
мере один из нас вкусит блаженство.
     - Прочь от меня! - вскричала Исидора, отталкивая его и  стараясь  стать
как можно дальше от него; в эту минуту ее хрупкая  фигура  вновь  обрела  ту
царственность, которою ее наделила природа и которая так дивно сочеталась  с
ее красотою в  ту  пору,  когда  она  была  единственной  владычицей  своего
райского острова. - Прочь! - повторила она. - Не смей приближаться ко мне ни
на шаг, не смей произносить больше ни слова, раньше, чем не скажешь, когда и
где я должна с тобой обвенчаться и сделаться твоей законной женой! Я  успела
уже пережить много сомнений и страхов, подозрений, преследований, но...
     - Выслушай меня, Исидора, - сказал Мельмот, испугавшись этой  внезапной
решимости.
     - Нет, _выслушай меня ты_, - ответила  девушка;  робость  ее  сменилась
мужеством, и привычным с детства ловким движением она вспрыгнула  на  скалу,
нависавшую над каменистой тропой, и ухватилась за ствол ясеня,  пробившегося
сквозь расщелину в этой скале.
     - Выслушай меня! Скорее ты вырвешь это  вот  дерево  из  его  каменного
ложа, чем оторвешь меня от его ствола! Скорее я размозжу это тело о каменное
ложе реки, что струится у меня под ногами, чем паду в твои объятия, если  ты
не поклянешься мне, что не готовишь мне бесчестья! Ради тебя я отказалась от
всего, что по законам недавно обретенной мною веры священно! От  всего,  что
сердце мое давным-давно еще призывало меня любить. Суди же по  тому,  чем  я
_уже пожертвовала_, о том, чем  я  _могу  еще  пожертвовать  впредь_,  и  не
сомневайся в том, что мне в тысячу раз желаннее смерть от  собственных  рук,
чем от твоих!
     - Клянусь всем, что для тебя свято! - закричал  Мельмот,  преисполняясь
смирения и даже становясь перед ней на колени, - намерения мои так же чисты,
как твоя душа! До жилища пустынника отсюда не будет и ста шагов. Идем туда и
не роняй  сейчас  своим  беспричинным  и  нелепым  страхом  представления  о
великодушии твоем и неж