время  как
младший пользуется всей роскошью, живя во дворце, и  имеет  таких  учителей,
которых приличествует иметь его званию. Слова  "монашеская  жизнь"  поразили
меня: они объяснили мне не только то снисходительное  отношение,  которое  я
встретил в монастыре (снисхождение,  отнюдь  не  свойственное  присущей  ему
строгой  дисциплине),  но  и  те  необычные  выражения,  с  которыми  всегда
обращались  ко  мне  настоятель,  вся  монашеская  братия   и   воспитанники
монастыря. Из уст настоятеля, с которым я виделся раз  в  неделю,  я  слышал
самые лестные отзывы о  достигнутых  мною  успехах  в  ученье  (похвалы  эти
заставляли меня краснеть, ибо я знал, что учусь далеко не  так  хорошо,  как
иные из воспитанников), после  чего  настоятель  благословлял  меня,  причем
всякий раз добавлял:
     - Господи, ты не потерпишь, чтобы сей агнец  был  исторгнут  из  твоего
стада.
     Братья всегда старались выглядеть при мне спокойными  и  выигрывали  от
этого  гораздо  больше,  нежели  от  всех  цветов  красноречия.  Все  мелкие
монастырские ссоры  и  интриги,  непрестанные  и  ожесточенные  столкновения
различных привычек, характеров и интересов, старания всех этих пребывающих в
заточении душ хоть чем-нибудь себя приободрить, борьба за  то,  чтобы  любым
способом   скрасить    серое    однообразие    и    возвысить    безнадежную
посредственность, - все это делает монастырскую  жизнь  похожей  на  изнанку
шпалеры, где заметны только торчащие  в  беспорядке  концы  нитей  и  грубые
контуры изображений, где нельзя увидеть ни ярких  красок,  ни  всей  роскоши
самой ткани, ни  великолепия  вышивки,  словом,  того,  что  делает  лицевую
сторону такой ослепительно красивой. Вся красота  жизни  тщательно  от  меня
скрывалась. Иногда, правда, мне доводилось кое-что услышать, и, как я  тогда
ни был молод, я не мог надивиться тому, что люди,  принесшие  в  обитель  из
мирской жизни самые худшие свои чувства, могли вообразить, что в  ее  стенах
смогут  найти  спасение  от  снедающей  их  злобы,   угрызений   совести   и
кощунственных мыслей. Таким же притворством встретили  меня  и  воспитанники
монастыря; у меня было такое чувство, что  с  момента  моего  появления  все
обитатели его стали ходить в масках. Стоило мне подойти к кому-нибудь из них
в минуту досуга, как они прерывали дозволенные им игры и напускали  на  себя
тоскующий вид, как будто вся эта тщета лишь напрасно отвлекает их  от  более
возвышенных занятий, которым они себя посвятили. Кто-нибудь из них,  подойдя
ко мне, мог сказать: "Как жаль, что нам приходится все это  делать  в  угоду
нашей немощной плоти! Как жаль, что мы не  можем  безраздельно  отдать  наши
силы служению господу!". Другой восклицал: "Самое большое счастье для меня -
это петь в хоре! Какое восхитительное надгробное слово произнес  настоятель,
когда хоронили брата Иосифа! Какой потрясающий реквием! Когда я слушал  его,
казалось, что небеса разверзлись и ангелы спустились,  чтобы  взять  к  себе
душу  усопшего!".  Подобные  речи,  да  еще  и  куда  более  ханжеские,  мне
приходилось слышать изо дня в день. Теперь я начинал понимать, что  за  этим
скрывалось. Они, верно, думали, что имеют дело  с  человеком  очень  слабым;
однако неприкрытая грубость их действий  только  насторожила  меня;  я  стал
видеть с ужасающей ясностью все хитросплетения лжи.
     - Вы готовите  себя  к  монашеской  жизни,  не  так  ли?  -  спросил  я
нескольких воспитанников.
     - Да, мы надеемся на это.
     - А ты ведь жаловался, Олива, _как-то раз_ (ты не  знал  тогда,  что  я
слышу твои слова), что тебе до смерти надоели все проповеди на жития святых.
     - Должно быть, это во мне говорил злой дух, - ответил Олива, а  он  был
одного со мной возраста. - Сатане иногда позволяют вводить  в  соблазн  тех,
кто находится в самом начале послушания  и  кого  он  поэтому  больше  всего
боится потерять.
     - А ты, Балькастро, говорил, что у тебя нет  ни  малейшего  влечения  к
музыке, а уж коли это так, то хоровая музыка  меньше  всего  может  прийтись
тебе по вкусу.
     - Господь с тех пор вразумил меня, - ответил юный лицемер, осеняя  себя
крестным знамением, - ты ведь знаешь,  свет  моих  очей,  нам  обещано,  что
глухие услышат {2}.
     - Где же это обещано?
     - В Библии.
     - В Библии? Так нам же не позволяют ее читать.
     - Верно, дорогой мой Монсада, но с нас довольно  и  слов  настоятеля  и
братьев.
     -  Ну,  разумеется,  наши  пастыри  должны   взять   на   себя   полную
ответственность за то состояние, в которое они час повергли, захватив в свои
руки право поощрять нас и наказывать. Только скажи, Балькастро,  неужели  ты
собираешься как в этой жизни, так и в грядущей  полагаться  на  их  слова  и
отрекаться от жизни прежде, чем тебе доведется ее испытать?
     - Дорогой мой, ты говоришь это только для того, чтобы соблазнить меня.
     -  _Я  говорю  не  для  того,  чтобы  соблазнить_,  -  возразил  я   и,
возмутившись, собрался было уйти, но как раз в эту минуту зазвонил  колокол,
и звон его подействовал на всех как обычно. Товарищи мои напустили  на  себя
еще более благочестивый вид, а я старался  вернуть  себе  самообладание.  По
дороге в церковь они перешептывались между собою, стараясь, однако, чтобы  я
услышал то, что они сообщают друг другу. До меня долетели слова:
     - Напрасно он противится благодати; призвание его совершенно явно.  Это
победа господа нашего. В нем и сейчас уже можно узнать избранника  небес:  у
него монашеская походка, глаза  опущены  долу;  движением  рук  он  невольно
подражает крестному  знамению,  и  сами  складки  его  одежды  по  какому-то
божественному наитию располагаются так, как на монашеской рясе.
     Все это говорилось невзирая на то, что я ходил шатаясь, лицо мое горело
и, в то время как взгляд  нередко  бывал  устремлен  ввысь,  руки  торопливо
подбирали полы рясы, которая от  волнения  моего  спадала  у  меня  с  плеч;
беспорядочно свисавшие складки делали ее похожей на все что  угодно,  только
не на монашеское одеяние.
     С этого самого вечера я стал замечать грозившую мне опасность и  думать
о том, как ее избежать. У меня не было ни малейшей склонности  к  монашеской
жизни, однако после вечерни в церкви и вечерней молитвы у себя в  келье  мне
начинало казаться, что само отвращение мое к ней есть уже грех. Чувство  это
становилось еще острее, когда наступала ночь и  все  погружалось  в  тишину.
Долгие часы лежал я в кровати, был не в силах уснуть и молил бога  вразумить
меня, сделать так, чтобы я не противился его желанию, и вместе  с  тем  дать
мне со всею ясностью почувствовать, чего же он от меня  хочет,  и  если  ему
неугодно призвать меня  к  монашеской  жизни,  то  пусть  он  поддержит  мою
решимость пройти сквозь все испытания, которые на меня наложат, лишь  бы  не
профанировать эту жизнь  исполнением  вынужденных  обетов  и  отчужденностью
души. Для того чтобы молитвы мои оказались более действенными, я обращал  их
сначала к Пресвятой деве, потом  -  к  святому-покровителю  нашего  рода  и,
наконец, - к святому, в канун дня которого я родился. От волнения я так и не
сомкнул глаз до самой утренней мессы. Но к утру  я  ощутил  _решимость_,  во
всяком случае мне показалось, что она наконец пришла ко мне. Увы! Я не знал,
с чем мне придется столкнуться. Я был похож на  человека,  который  вышел  в
открытое море, взяв с собою однодневный запас провианта,  и  вообразил,  что
вполне себя обеспечил и сумеет теперь добраться до полюса. В тот  день  я  с
необычным для меня прилежанием исполнил все так  называемые  упражнения  для
духа.  Я  уже  начал  ощущать  потребность  накладывать  на  себя   какие-то
обязательства - роковое последствие монастырских установлений. Обедали мы  в
полдень; вскоре после  обеда  отец  прислал  за  мною  карету,  и  мне  было
позволено покататься в течение часа  по  берегу  Мансанареса  {3}.  К  моему
удивлению, в карете оказался мой отец, и хоть он  поздоровался  со  мною  на
этот раз несколько смущенно, я был счастлив его увидеть. Он во всяком случае
был мирянином и, _может быть, человеком с сердцем_.
     Меня огорчили сдержанные слова, с которыми он обратился ко мне; услыхав
их, я весь похолодел и  сразу  же  принял  твердое  решение  быть  и  с  ним
настороже, как со всеми, с кем мне приходилось общаться в стенах монастыря.
     - Нравится тебе жить здесь, в обители? - спросил отец.
     - Очень нравится, - ответил я (в ответе моем не было ни  слова  правды,
но страх быть обманутым неизбежно толкает на ложь, и нам  приходится  только
благодарить за это наших наставников).
     - Настоятель очень тебя любит.
     - Кажется, да.
     - Братья очень внимательны к твоим занятиям, они могут руководить ими и
должным образом оценить твои успехи.
     - Кажется, да.
     - А воспитанники принадлежат к самым знатным испанским семьям, они  все
довольны своим  положением  и  хотят  воспользоваться  теми  преимуществами,
которые оно дает.
     - Кажется, да.
     - Дорогой мой мальчик, почему ты три раза  ответил  мне  тою  же  самой
ничего не значащей фразой?
     - Потому что я подумал, что все это мне только _кажется_.
     - Так как же ты говорил, что все благочестие  этих  праведных  людей  и
глубокое  внимание  со  стороны  учеников,  чьи  занятия   в   равной   мере
благодетельны для человека и умножают славу церкви, которой они служат...
     - Папенька, я ничего не говорю о них, но  я  _осмеливаюсь_  говорить  о
себе: я никогда не смогу быть монахом, и  если  вы  хотите  добиться  именно
этого, презирайте меня, прикажите вашим лакеям вытащить  меня  из  кареты  и
оставить на улице. Лучше пусть я буду собирать милостыню и кричать "огонь  и
вода" {1* Огонь для сигар и ледяная вода  для  питья.  Крик,  который  часто
можно услышать в Мадриде.}, только не заставляйте меня стать монахом.
     Отец мой был поражен. Он не сказал  ни  слова  в  ответ.  Он  никак  не
ожидал, что я раньше времени узнаю тайну, которую он собирался мне  открыть.
В эту минуту карета свернула на Прадо {4}; глазам моим  предстало  множество
великолепных экипажей, запряженных украшенными перьями лошадьми в  роскошных
попонах; красавицы кланялись кавалерам, которые несколько  мгновений  стояли
еще на приступке кареты, а потом отвешивали прощальный поклон  своим  "дамам
сердца".
     В эту минуту я заметил, что отец мой оправил свою  роскошную  мантию  и
шелковый кошель, в который были убраны его длинные черные волосы,  и  сделал
лакеям знак остановить карету, собираясь  выйти  и  смешаться  с  толпой.  Я
воспользовался этой минутой и ухватился за край его мантии.
     - Папенька, вам, значит, нравится этот мир, так  почему  же  вы  упорно
хотите, чтобы я, ваш сын, от всего этого отрекся?
     - Но ты еще чересчур юн для него, дитя мое.
     - Ну раз так, то я, разумеется, _чересчур юн и для другого  мира_,  для
того, в котором вы принуждаете меня жить.
     - Как я могу принуждать тебя, дитя мое, мой первенец!
     В словах этих было столько нежности, что я невольно припал губами к его
рукам, а лоб мой ощутил горячее дыхание его поцелуя. Именно  в  эту  минуту,
воодушевленный надеждой, я мог внимательно присмотреться к чертам его  лица,
к тому, что у художников принято называть физиогномией человека {5}.
     Ему не было еще и шестнадцати лет, когда он сделался моим отцом; он был
хорошо сложен; лицо его поражало красотой и удивительно располагало к  себе:
я не знал никого, кто бы мог сравниться с ним по  красоте;  ранняя  женитьба
уберегла его от всех дурных последствий юношеских излишеств: он  сохранил  и
свежий цвет лица, и гибкий стан, и все очарование юности, которое так часто,
не успев расцвесть, увядает, опаленное пороком.  Ему  было  двадцать  восемь
лет, а выглядел он лет на десять моложе. Он, как видно, сознавал это  сам  и
умел радоваться жизни так, как будто весна ее все еще  длилась.  Бросаясь  с
головой в кипучие наслаждения, которыми его дарила молодость, и  вкушая  всю
сладость окружавшей его роскоши, он в  то  же  самое  время  обрекал  своего
совсем юного сына на холодное и безотрадное однообразие монастырской  жизни.
Я ухватился за эту мысль как утопающий. Но нет соломинки более хрупкой,  чем
та помощь, которую вы надеетесь  получить  от  человека,  оберегающего  свое
положение в свете.
     Наслаждение до крайности эгоистично, а когда один эгоист обращается  за
помощью к другому, то не похож ли он на несостоятельного  должника,  который
просит своего товарища по тюрьме  взять  его  на  поруки.  Таково  было  мое
убеждение в  ту  минуту,  но  все  же,  поразмыслив  (ведь  в  молодые  годы
отсутствие жизненного опыта нередко восполняется в нас страданием,  и  более
всего умудрены в жизни как раз те, кто прошел  в  ней  эту  тяжелую  школу),
поразмыслив, я пришел к выводу, что жизнелюбие, которое в  известном  смысле
делает человека эгоистом, вместе с тем развивает в нем великодушие. Тот, кто
по-настоящему привык наслаждаться жизнью, хоть он и не поступится даже самой
малой толикой своего счастья, чтобы спасти от гибели целый мир, все же полон
желания, чтобы все остальные радовались жизни так же, как он (лишь бы не  за
его счет), потому что  собственное  его  наслаждение  станет  от  этого  еще
полнее. Я ухватился за эту мысль и принялся просить моего отца дать мне  еще
раз взглянуть на только что виденные мною пышность и блеск. Он согласился, и
уступчивость эта смягчила его сердце; он оживился при виде пестрой  светской
толпы, интересовавшей _его_ больше, нежели меня, ибо я  наблюдал  только  за
тем впечатлением, которое все  это  производило  на  него,  и  сделался  еще
внимательнее ко мне. Я этим воспользовался и  после  того,  как  вернулся  в
монастырь, обратил едва ли не все свои душевные силы и весь свой ум  на  то,
чтобы  исступленной  любовью  разбудить  его  сердце.  Я  сравнивал  себя  с
несчастным Исавом {6}, которого его младший брат лишил права первородства, и
восклицал его словами:  "Неужели,  отец  мой,  одно  у  тебя  благословение?
Благослови и меня, да, и меня тоже, отец!".
     Отец мой был тронут; он обещал мне, что отнесется  к  моей  просьбе  со
всем вниманием, но тут же намекнул, что против этого могут  быть  возражения
со стороны моей матери, в особенности же со стороны ее  духовника,  который,
как я впоследствии узнал, держал у себя в подчинении всю семью,  и  сослался
на еще какие-то непреодолимые и неизъяснимые  трудности.  Он  позволил  мне,
однако, поцеловать ему на прощанье руку и тщетно пытался совладать с  собой,
когда почувствовал, что она сделалась мокрой от моих слез.
     Только спустя два дня я был вызван к духовнику моей матери:  он  ожидал
меня в монастырской приемной. Я решил, что причиной того, что он  так  долго
не появлялся, были семейные споры или, как мне тогда  казалось,  даже  некий
заговор, и сделал попытку подготовить себя к разного рода военным действиям,
какие  мне  теперь  приходилось  предпринимать  в   борьбе   с   родителями,
духовниками, настоятелями и монахами и воспитанниками  монастыря:  все  ведь
они дали клятву  одержать  надо  мною  победу  и,  разумеется,  готовы  были
прибегнуть для этого к любым средствам, будь  то  штурм,  подкоп,  мина  или
блокада. Я начал прикидывать в уме, как велики силы  нападающей  стороны,  и
старался обеспечить себя оружием,  которое  могло  бы  помочь  мне  отразить
различные виды атак. Отец был человеком добрым, податливым  и  неустойчивым.
Мне удалось смягчить его и расположить к себе, и я чувствовал, что  большего
мне от него не добиться. Духовника же следовало встретить другим оружием.
     Спускаясь в приемную, я обдумывал,  какой  походкой  я  должен  к  нему
подойти, каким взглядом на него посмотреть, изменял голос, поправлял платье.
Я был настороже - телом, духом, выражением лица, тем, как я  был  едет;  все
приобретало теперь значение. Это оказался строгий,  но  с  виду  приветливый
священник. Чтобы заподозрить его в  предательстве,  надо  было  быть  самому
предателем, подобным Иуде. Я почувствовал себя  обезоруженным,  меня  начали
даже мучать угрызения совести. "Может быть, - говорил я себе, -  я  все  это
время вооружался против того, кто будет вестником мира".
     Духовник начал с незначительных вопросов о моем здоровье и моих успехах
в занятиях, однако видно было, что делает он это неспроста. Я подумал,  что,
желая соблюсти все приличия, он не торопится приступить к разговору  о  том,
что побудило его приехать. Отвечал я ему спокойно, но  сердце  мое  стучало.
Последовало молчание, а потом, повернувшись ко мне, он сказал:
     - Дитя мое, я понимаю, что ты не хочешь становиться монахом и что  тебя
не переубедить. В этом нет ничего удивительного:  монашеская  жизнь  -  дело
нелегкое для совсем еще юного существа,  да  и  вообще  я  не  знаю,  какому
возрасту могут быть особенно приятны  воздержание,  лишения  и  одиночество.
Таково было, несомненно, желание твоих родителей, но все же...
     Слова эти звучали так искренне, что почти покорили меня:  я  позабыл  о
том, что надо быть осторожным, да и еще кое о чем, и воскликнул:
     - Ну и что же с того, отец мой?
     - Я  только  хотел  отметить,  сколь  редко  наши  собственные  взгляды
совпадают со взглядами других в отношении нас и сколь трудно бывает  решить,
которые ближе к истине.
     - И это все, что  вы  хотели  сказать?  -  разочарованно  спросил  я  и
отшатнулся.
     - Да, все; есть, например, люди, к числу их я  когда-то  принадлежал  и
сам, у которых  воображение  до  чрезвычайности  развито:  им  кажется,  что
больший жизненный опыт и не подлежащая сомнению родительская любовь дает  им
право решить этот вопрос лучше, нежели их детям; иные доходят даже до  такой
нелепости, что начинают говорить о каком-то  естественном  праве,  природных
обязанностях,  вытекающих  из  понятия  долга,  и  о  пользе  принудительной
сдержанности. Но с тех пор, как я имел  удовольствие  ознакомиться  с  твоим
решением, я начинаю думать, что подросток, которому нет  и  тринадцати  лет,
может быть в этом отношении непревзойденным судьей, в  особенности  же  если
дело хоть в малейшей степени  касается  интересов  его  вечной,  а  равно  и
временной жизни; в этом случае он обладает двойным преимуществом:  он  может
подчинить своей воле не только родителей, но и духовника.
     - Отец мой, прошу вас, обойдитесь в разговоре  со  мной  без  иронии  и
насмешки: может быть, вы и очень умны, но мне просто  хочется,  чтобы  слова
ваши были серьезны, и я оказался бы в состоянии их понять.
     - Итак, ты хочешь, чтобы я говорил с тобой серьезно?
     Он какое-то время как будто _собирался с мыслями_,  прежде  чем  задать
мне этот вопрос.
     - Ну конечно.
     - Так вот, если  говорить  серьезно,  то  неужели  ты  не  веришь,  что
родители твои тебя любят? Неужели ты с младенческих лет не  почувствовал  их
любви? Неужели они не прижимали тебя нежно к груди, когда  ты  еще  лежал  в
колыбели?
     Услышав эти слова, я тщетно пытался  совладать  с  собой  и,  обливаясь
слезами, ответил:
     - Да.
     - Мне жаль, дорогой мой мальчик,  что  ты  так  удручен;  мне  хотелось
воззвать к твоему рассудку: ты ведь чрезвычайно умен; к нему-то я и  обращаю
эти слова, - неужели тебе может  прийти  в  голову,  что  родители,  которые
всегда были так нежны с тобой, которые заботятся о тебе  не  меньше,  чем  о
спасении души, могли проявить в отношении тебя - а именно это и явствует  из
твоего собственного поведения - беспричинную жестокость, потакая лишь  своей
прихоти? Неужели ты не задумываешься над тем, что на все это есть причина, и
притом весьма  основательная?  Неужели  чувство  долга  и  высший  разум  не
подсказывают тебе, что следует вникнуть в  их  решение,  вместо  того  чтобы
противоборствовать ему?
     - Так значит, я дал им к этому  основание  своим  поведением?  Я  готов
сделать все что угодно, пожертвовать всем.
     - Пон