дходить к алтарю и  молиться  там  в  течение
часа; потом следом за ними явятся двое других и так будет  продолжаться  всю
ночь. Община питает к вам такое  отвращение,  что  ни  один  из  братьев  не
согласился идти в паре с вами, а ваш черед наступает между  двумя  и  тремя.
Поэтому вы окажетесь один, и в эти часы я подойду к вам: никто  не  помешает
нам поговорить с глазу на глаз и никто нас ни в чем не заподозрит.
     С этими словами он покинул меня. На следующую  ночь,  в  канун  троицы,
монахи стали подходить по двое к алтарю. В два  часа  настал  мой  черед.  В
келью ко мне постучали, и я один спустился в церковь.


                                 Глава VIII

                                                Когда во храм к плечу плечо
                                                Пройдете парами меж плит вы,
                                                Пусть вас ничто не отвлечет.
                                                Монахи, ночью от молитвы.
                                                                  Колмен {1}

     Я отнюдь не суеверен, но стоило мне  войти  в  церковь,  как  я  ощутил
невыразимый холод в душе и в теле. Я подошел к алтарю и попытался  стать  на
колени - невидимая рука оттолкнула меня. Казалось, некий голос обращается ко
мне из глубин алтаря и вопрошает, зачем я туда явился. Мне подумалось тогда,
что те, что только что ушли оттуда, были погружены в молитву,  что  те,  что
последуют за мной, придут туда тоже с благоговейным чувством, в то время как
я пришел в церковь  с  дурными  целями,  собираясь  учинить  обман,  и  хочу
употребить часы, отведенные для богослужения, на то, чтобы придумать, как от
него   избавиться.   Я   почувствовал   себя   обманщиком,   который   хочет
воспользоваться святостью этого места для  осуществления  своей  недостойной
цели. Мне сделалось страшно - и за все задуманное и за самого себя.  Наконец
я опустился на колени, но молиться  все  равно  не  посмел.  Ступени  алтаря
показались мне в эту ночь особенно холодными, я весь дрожал и  вынужден  был
вслушиваться в окружавшую меня тишину. Увы! Как можем мы  ожидать  успеха  в
деле, если не смеем открыть замысел наш перед господом? Молитва, сэр,  когда
мы проникаемся ею, не только делает нас  самих  красноречивыми,  но  как  бы
сообщает еще некое подобие красноречия всему, что нас  окружает.  В  прежнее
время, когда я открывал господу душу, у меня было  такое  чувство,  что  все
светильники горят ярче, а на лицах святых проступает улыбка,  ночная  тишина
наполнялась  тогда  формами  и  голосами,  и   каждое   дуновение   ветерка,
проникавшее в окно, походило на звуки арф, на которых играют тысячи ангелов.
Теперь все было приглушено, светильники, статуи святых, алтарь и купол храма
- все взирало на меня в молчании. Казалось, что со всех сторон меня окружают
свидетели,  которые  без  слов,  одним  своим  присутствием,  способны  меня
осудить. Я не смел поднять глаз, не смел говорить, не смел  молиться,  чтобы
не  обнаружить  этим  мысли,  на  которую  я  не  смог  бы  испросить   себе
благословения; а так вот оберегать тайну, которая все равно известна богу, -
дело напрасное и к тому же недостойное христианина.
     Волнение мое длилось недолго, я услышал приближающиеся шаги -  это  был
тот, кого я ждал.
     - Вставайте, - сказал он мне, ибо я стоял на коленях, - вставайте,  нам
надо торопиться. Вы пробудете в церкви всего только час, и за этот  час  мне
надо многое вам сказать.
     Я поднялся с колен.
     - Побег ваш назначен на завтрашнюю ночь.
     - На завтрашнюю ночь, милосердный боже!
     - Да, в таких отчаянных положениях всякая отсрочка бывает опаснее,  чем
поспешность. Тысячи глаз и ушей следят  за  вами,  -  одного  неловкого  или
двусмысленного движения достаточно, чтобы сделалось невозможным их провести.
Конечно, такие поспешные действия сами по себе уже опасны, но иначе  нельзя.
Завтра после полуночи сойдите в церковь, вероятнее всего,  там  в  этот  час
никого не будет. Если же вы  застанете  там  кого-нибудь  (за  молитвой  или
покаянием), уйдите, чтобы не возбуждать подозрений.  Вернитесь,  как  только
все уйдут, - я буду вас ждать там. Видите вот эту дверь? - и он показал  мне
на маленькую дверь, на которую  я  не  раз  обращал  внимание,  но  которую,
насколько помню, ни разу при мне не открывали.  -  Я  достал  ключ  от  этой
двери, неважно, как мне  это  удалось.  Раньше  дверь  эта  вела  под  своды
монастыря,  но  по   некоторым   причинам   совершенно   особого   свойства,
рассказывать о которых сейчас некогда, был  открыт  другой  проход,  а  этим
много лет уже никто не пользуется. От него ответвляется еще  один,  который,
как я слышал, кончается выходящим в сад люком.
     - "Слышали"? - ужаснулся я, - боже мой! Неужели же  в  таком  серьезном
деле можно полагаться на то, что вы слышали? Если вы не  уверены,  что  этот
переход действительно существует и что вы разберетесь во всех его поворотах,
то, может статься, нам придется пробродить там всю ночь? Или может быть...
     - Не докучайте мне всеми этими мелочами. Некогда мне  выслушивать  ваши
опасения - ни сочувствовать вам, ни переубеждать вас я не могу. Когда  через
потайной люк мы попадем в сад, нам будет грозить еще одна опасность.
     Тут он замолчал, словно желая проследить, какое впечатление  произведут
на  меня  те  ужасы,  о  которых   идет   речь,   причем   не   столько   из
недоброжелательства, сколько из тщеславия, для того лишь, чтобы  превознести
свою храбрость, которая позволит ему преодолеть их. Я молчал, и так  как  он
не услышал в ответ ни льстивой похвалы, ни выражения испуга, он продолжал:
     - На ночь в сад каждый раз выпускают двух  злых  собак,  об  этом  надо
будет тоже подумать. Высота ограды шестнадцать футов,  но  брат  ваш  достал
веревочную лестницу, он перекинет ее вам, и вы сможете без всякой  опасности
перебраться по ней на ту сторону.
     - Без всякой опасности. Но тогда ведь опасность будет грозить Хуану.
     - Говорю вам еще раз, не прерывайте меня, меньше всего  вам  приходится
бояться опасности в этих стенах. А вот когда вы окажетесь за  их  пределами,
что тогда? Где вы укроетесь, где найдете для  этого  надежное  место?  Может
быть, правда, на деньги вашего брата вам  удастся  убежать  из  Мадрида.  Он
будет щедр на  подкупы,  каждую  пядь  земли  на  вашем  пути  ему  придется
вымостить золотом. Но и после  этого  вас  ждет  немало  всяких  трудностей:
тогда-то и начнется самое главное. Как вы переберетесь через Пиренеи? Как...
     При этих словах он провел рукою по лбу с видом человека, взявшегося  за
дело, которое ему не под силу, и теперь обдумывающего, как  выйти  из  беды.
Это движение,  в  котором  было  столько  искренности,  поразило  меня.  Оно
подействовало  как  некий  противовес,  который  помог  мне  справиться   со
сложившимися уже предубеждениями. Однако, чем больше я начинал ему доверять,
тем больше меня пугали те картины, которые он мне рисовал.
     - Как же все-таки я смогу убежать и  скрыться?  -  повторил  я  за  ним
следом. - Может быть, с вашей помощью мне и удастся пройти по  этим  путаным
переходам, я уже, кажется, ощущаю их сырость и сочащуюся мне на голову воду.
Я могу выбраться оттуда к свету, взобраться на ограду, спуститься с нее, но,
в конце концов, как же мне удастся бежать? Больше того, как мне потом  жить?
Вся Испания - это большой монастырь, я окажусь пленником всюду, куда  бы  ни
подался.
     - Об этом обязан позаботиться ваш брат, - ответил он  сухо,  -  что  до
меня, то я делаю то, за что взялся.
     Тогда я стал одолевать  его  вопросами  касательно  подробностей  моего
бегства. Ответы его были  однообразны,  неудовлетворительны  и  уклончивы  в
такой степени, что ко мне вернулась прежняя подозрительность и вместе с  ней
ужас.
     - Но откуда же вы достали ключи? - спросил я.
     - Вас это не касается.
     Примечательно было, что он давал  одинаковые  ответы  на  все  вопросы,
которые я ему задавал по поводу добытых  им  средств,  чтобы  облегчить  мой
побег, поэтому я вынужден был, так ничего и не узнав, больше не задавать  их
и не возвращаться к тому, что уже было сказано.
     - Да, но как же нам удастся пройти по этому  страшному  переходу  возле
склепов, ведь может случиться,  что  мы  никогда  больше  не  увидим  света!
Подумать только, бродить в  темноте  среди  развалин  под  сводами  склепов,
ступая по костям мертвецов, где мы можем повстречать бог  знает  что,  какой
это ужас, оказаться среди тех, кого нельзя отнести ни к живым, ни к мертвым,
- среди темной и склизкой нечисти, что кишит  на  останках  покойников,  что
пирует и тешится любовью среди разложения и тлена, - какой это невообразимый
ужас! А нам _непременно_ надо проходить мимо склепов?
     - Ну и что же такого? Может быть, у меня больше оснований  бояться  их,
чем у вас. _Вам_ же не приходится ждать,  что  дух  вашего  отца  выйдет  из
земли, чтобы вас проклясть!
     При этих словах, которые были  сказаны  доверительно  и  с  опаской"  я
содрогнулся от ужаса. Слова эти произнес отцеубийца, и  он  хвастался  своим
преступлением здесь, в церкви, глухой ночью, среди святых, чьи  статуи  были
недвижны, но, казалось, содрогались вместе со мной. Чтобы немного отвлечься,
я снова вернулся к разговору о высокой стене  и  о  том,  как  трудно  будет
укрепить веревочную лестницу так, чтобы никто не  заметил.  Он  отвечал  все
теми же словами:
     - Предоставьте это мне, я уже все уладил.
     Всякий раз, когда он таким образом отвечал  мне,  он  отворачивался  от
меня, и я ничего не слышал,  кроме  отдельных  отрывистых  слогов.  В  конце
концов я почувствовал, что добиться  от  него  каких-то  объяснений  -  дело
безнадежное и что мне приходится во всем на него положиться.  _На  него!_  О
господи! Что только я пережил, сказав себе эти слова! Сознание того,  что  я
нахожусь всецело в его власти, приводило меня в трепет. И вместе с тем  даже
это тяжелое чувство  не  могло  избавить  меня  от  мыслей  о  непреодолимых
трудностях, связанных с моим побегом. Тут он окончательно вышел из себя - он
стал корить меня тем, что я робок и неблагодарен. И, представьте себе, когда
голос его становился свирепым и он начинал угрожать мне, я испытывал к  нему
больше доверия, чем в те минуты, когда он пытался  его  изменить.  Пусть  он
резко мне возражал, больше того, обвинял меня, - во всем, что он говорил, он
выказывал  столько  предусмотрительности,  трезвости  и  держал   себя   так
невозмутимо, что, как ни сомнительно было наше предприятие,  я  начинал  уже
верить, что исход его будет удачен. Во всяком случае я пришел к выводу,  что
если кто-нибудь на свете и может осуществить мое  освобождение,  так  только
он. Человек этот не  знал,  что  такое  страх,  муки  совести  для  него  не
существовали. Намекая на то,  что  убил  отца,  он  хотел  только  одного  -
поразить меня своей решимостью. Я прочел это на его лице, ибо в  эту  минуту
невольно взглянул на него. В глазах  его  не  было  ни  той  опустошенности,
которую приносит с собой раскаяние, ни той  суетливости,  которую  неминуемо
влечет за собою страх: они смотрели на меня дерзко, словно бросая мне  вызов
и стараясь привлечь мое внимание. Мысль о предстоящей  опасности,  казалось,
только поднимала в нем дух. Он затеял рискованное дело и походил на  игрока,
который готовится встретить равного по силе противника. Пусть на карту  была
поставлена жизнь - для него это означало только то, что он играет по  высшей
ставке, и эта повышенная требовательность вызовет в ответ еще больший прилив
отваги, еще большую сплоченность всех способностей и сил.
     Разговор наш близился уже к концу, как вдруг меня резанула  мысль,  что
человек этот идет на страшный риск и невозможно поверить, что он делает  это
ради меня. И мне захотелось разгадать эту тайну.
     - Ну, а как же вы обеспечите свою собственную безопасность?  -  спросил
я. - Что станется с вами, если мой побег будет обнаружен? Ведь  одно  только
подозрение в том, что вы были соучастником этой попытки,
     может навлечь на вас самую страшную кару, а что уж  говорить,  если  на
место подозрения придет твердая уверенность в том, что все  это  дело  ваших
рук?
     Невозможно даже описать, как, услыхав эти слова, он переменился в лице.
Некоторое время он смотрел на меня, не говоря ни слова; глаза его  блестели,
и в них можно было разглядеть одновременно сарказм,  презрение,  сомнение  и
любопытство; потом  он  попытался  рассмеяться,  но  все  мускулы  его  лица
настолько застыли в своей неподвижности, что в нем уже  не  могло  произойти
никакой перемены. Для таких лиц насупленный хмурый взгляд - всего привычнее,
улыбка их похожа на судорожные подергивания. Он мог вызвать в себе разве что
rictus sardonicus {Сардонический смех {2} (лат.).}, настолько  ужасный,  что
описать его невозможно. Очень страшно бывает  видеть  веселое  выражение  на
лице преступника, каждая  улыбка  его  покупается  ценою  множества  стонов.
Стоило мне взглянуть на него, как кровь во мне похолодела. Я стал ждать, что
он заговорит, и верил, что звук его голоса  сам  по  себе  явится  для  меня
облегчением. Наконец он сказал:
     - Неужели вы считаете меня таким дураком, что я стал  бы  помогать  вам
бежать отсюда, рискуя при этом попасть в тюрьму и оставаться  там  до  конца
моих дней, или быть замурованным  в  стену,  или,  наконец,  преданным  суду
Инквизиции? - и он снова расхохотался.  -  Нет,  бежать  мы  должны  с  вами
вместе. Неужели вы думаете, что я стал бы  столько  тревожиться  о  деле,  в
котором мне была бы отведена только роль помощника? Я  думал  об  опасности,
которая грозит мне, я не был  уверен  в  том,  что  оно  кончится  для  меня
благополучно. Положение, в котором мы очутились,  свело  вместе  нас  обоих,
людей во всем противоположных друг другу. И вместе с тем союз наш  неизбежен
и неразрывен. Судьба ваша связана теперь с моей узами, _разорвать которые не
в силах никто на свете_. Нам с вами  больше  не  суждено  расстаться.  Жизнь
каждого из нас, - в руках другого,  и  даже  самая  кратковременная  разлука
может повлечь за собою предательство. Мы должны  неусыпно  следить  друг  за
Другом - за каждым вздохом, за каждым шагом; мы  должны  страшиться  ночного
забытья,  ибо  оно  может  невольно  предать  другого,  и  прислушиваться  к
бессвязным словам, которые могут вырваться  в  нашем  тревожном  сне.  Может
статься, мы будем ненавидеть друг друга,  мучить  друг  друга  и,  что  хуже
всего, можем надоесть друг другу (а рядом с этой томительной  неразлучностью
нашей ненависть и та была бы для нас облегчением), но  расставаться  мы  уже
никогда не должны.
     Подумав о том, какою окажется моя свобода, ради которой я столько всего
поставил на карту, я содрогнулся. Я взирал на страшное существо,  с  которым
оказалась неразрывно связанной моя жизнь. Он  собрался  было  уже  уйти,  но
потом остановился на некотором расстоянии, то ли  чтобы  повторить  еще  раз
последние сказанные им слова, то ли, может быть,  чтобы  проследить  за  тем
впечатлением, которое они произведут на меня. Я сидел на ступеньках  алтаря,
было уже  поздно,  лампады  горели  совсем  тускло,  и  говоривший  со  мною
находился в приделе церкви в такой позе, что верхняя люстра освещала  только
его лицо и протянутую в мою сторону руку. Фигура его была совершенно  скрыта
под покровом темноты, и эта оставшаяся без тела  голова  выглядела  поистине
зловеще. Свирепое выражение его лица смягчилось и  уступило  место  какой-то
нечеловеческой тоске, когда он повторял слова: "Мы никогда не расстанемся, я
должен быть возле вас всегда", и его низкий голос,  словно  забравшийся  под
землю гром, глухими раскатами  отдавался  под  сводами  церкви.  Последовало
продолжительное молчание. Он по-прежнему стоял в той же позе, я тоже  словно
окаменел и не мог пошевельнуться. Часы пробили три, бой их напомнил мне, что
время мое истекло. Мы расстались, разойдясь в  противоположные  стороны;  по
счастью, двое монахов, которые должны были меня сменить, на несколько  минут
опоздали (оба они отчаянно зевали), и уход наш никем не был замечен.
     У меня нет сил  описать  последовавший  за  этим  день  -  это  так  же
невозможно, как разобраться в увиденном сне и определить, что в нем  правда,
что - бред, где именно сплоховала  память  и  восторжествовало  воображение.
Султан в восточной сказке {3}, который погрузил голову в  фонтан  и,  прежде
чем поднял ее снова, успел испытать самые невероятные  превратности  судьбы:
был монархом, рабом, супругом, вдовцом, отцом  нескольких  детей,  бездетным
холостяком, - вряд ли мог пережить столько  _душевных  потрясений_,  сколько
выпало на мою долю в этот памятный день. Я был узником, свободным человеком,
счастливцем, окруженным улыбающимися детьми, жертвой Инквизиции,  корчащейся
в пламени костра и извергающей проклятия. Я  был  маньяком,  бросавшимся  от
надежды к отчаянию.  Мне  все  время  казалось,  что  я  дергаю  за  веревку
колокола, в звуках которого попеременно слышатся слова "ад"  и  "рай";  звон
этот непрестанно раздавался у меня в ушах тягостно  и  монотонно,  так,  как
обычно звучит монастырский колокол. Наконец наступила ночь. Вернее  было  бы
сказать,  "наступил  день",  ибо  весь  этот  день  был  для   меня   ночью.
Обстоятельства благоприятствовали мне: в монастыре _все затихло_. В коридоре
не слышно было ничьих шагов, ничей голос, будь то  даже  шепот,  не  оглашал
своды,  под  которыми  нашло  себе  прибежище  столько   человеческих   душ.
Крадучись, вышел я из кельи и спустился в церковь. В  этом  не  было  ничего
необычного, ибо  обитатели  монастыря,  которых  темными  бессонными  ночами
мучала совесть и у которых не выдерживали нервы, приходили туда молиться.
     Приближаясь к дверям  церкви,  перед  которыми  денно  и  нощно  горели
лампады, я вдруг  услыхал  чей-то  голос.  Испугавшись,  я  решил  было  уже
вернуться назад, но потом все же отважился  заглянуть  внутрь.  Старик-монах
стоял на коленях перед изваянием одной из  святых,  погруженный  в  молитву,
причем просить милости господней его побуждали отнюдь не  муки  совести  или
строгости монастырской  жизни,  а  самая  обыкновенная  зубная  боль;  чтобы
смирить эту боль, надлежало коснуться деснами  изображения  святой,  которая
славилась тем, что оказывает в подобных случаях помощь {1* Смотри "Взгляд на
Францию и Италию" Мура {4}.}. Несчастный старик молился со всем рвением,  на
какое толкало его нестерпимое страдание, а потом снова и снова прикладывался
деснами к холодному мрамору, отчего всякий раз усиливались его жалобы,  муки
и - молитвенное рвение. Я  присматривался  к  нему  и  прислушивался  к  его
словам, - в моем положении было что-то нелепое  и  вместе  с  тем  страшное.
Страдания его с каждой минутой становились ожесточеннее, а во мне  они  едва
не вызвали смех. Помимо всего прочего, я опасался,  как  бы  не  пришел  еще
кто-нибудь; мне показалось, что так  оно  и  случилось:  послышались  чьи-то
шаги. Я обернулся и, к великой радости моей,  увидел,  что  это  пришел  мой
сообщник. Знаками я объяснил ему, что  помешало  мне  войти  в  церковь.  Он
ответил мне таким же способом и отступил на несколько шагов, успев,  однако,
показать мне связку огромных  ключей,  спрятанных  у  него  под  рясой.  Это
придало мне  бодрости,  я  прождал  еще  полчаса;  полчаса  эти  были  такой
неимоверной пыткой для души, что, если бы так стали  пытать  моего  злейшего
врага, я бы, верно, крикнул: "Довольно, довольно, пощадите его!".
     Часы пробили два - я покачнулся и сделал шаг вперед,  стараясь  ступать
как можно громче по каменному полу. Меня нисколько не могли успокоить  знаки
нетерпения, которое проявлял мой сообщник: время от времени  он  выходил  из
своего убежища за колонной и бросал на меня  взгляд,  в  котором  вспыхивала
ярость и который трево