смешкой, я все это знаю,  один  вид  ваш  приводит  меня  в
содрогание. Только железная необходимость могла заставить меня  связать  мою
судьбу с вашей, будь то даже на мгновение. _Я прикован к  вам_...  я  должен
терпеть вас, пока все не кончится, но не делайте эти минуты нестерпимыми для
меня. Жизнь моя и свобода в ваших руках... должен добавить, что и разум  мой
тоже, при тех обстоятельствах, в которых мы с вами находимся... Мне  не  под
силу вынести весь этот страшный бред. Если мне придется слушать его еще раз,
то вы, может быть, и вытащите меня из этих стен живым, но я сойду с  ума  от
всех кошмаров, которые мозг мой не в силах вместить. Заклинаю вас, не  спите
больше! Пусть лучше я просижу возле вас весь этот несчастный  день  -  день,
мера которому не свет и радость, а мрак и мука... Я готов дрожать от холода,
терпеть голод, лежать на этих жестких камнях, но я не  могу  выносить  ваших
снов: если вы опять уснете, мне придется будить вас, чтобы самому не сойти с
ума. Тело мое становится все слабее, и  поэтому  я  особенно  озабочен  тем,
чтобы не повредиться умом. Не смотрите на меня с таким презрением. Я уступаю
вам в силе, ко отчаяние делает нас равными.
     Когда я говорил это, голос мой отдавался у меня в ушах раскатами грома,
глаза мои сверкали, и я это ощущал. Я понял, каким сильным  делает  человека
страсть, и увидел, что ощущение это передалось и моему спутнику.
     - Если только вы посмеете уснуть, - продолжал я тоном, который  удивлял
меня самого, - я сейчас же вас разбужу, я не дам вам  ни  минуты  покоя.  Мы
будем бодрствовать оба. Весь этот  длинный  день  мы  должны  и  голодать  и
дрожать вместе. Я к этому себя приготовил. Я могу вынести все на  свете,  но
только не разговор во сне человека, которому снится убитый им отец. Браните,
проклинайте, богохульствуйте, но только наяву, а спать вы у меня не будете!
     Некоторое время он в удивлении смотрел на меня, казалось, не веря,  что
я способен быть таким настойчивым и властным. Но потом, когда, тараща  глаза
и позевывая, он убедился, что это  действительно  так,  выражение  лица  его
внезапно изменилось. Он словно впервые почувствовал  во  мне  нечто  родное.
Всякое проявление ярости было, должно быть, сродни его  сердцу  и  приносило
ему успокоение. И вот в выражениях, от которых у  меня  холодела  кровь,  он
поклялся, что после того, как он увидел во мне решимость, я  стал  нравиться
ему больше.
     - _Я не буду спать_, - добавил он, зевнув при этом так, что челюсти его
разжались, точно у людоеда, который готовился справить свой пир. - Но только
как же это мы продержимся без сна? Есть и пить нам нечего, чем же  мы  тогда
займемся? - и он неторопливо разразился новым потоком ругательств. Потом  он
вдруг принялся петь. Но что это  были  за  песни!  Так  как  воспитывался  я
сначала дома, без товарищей и сверстников, а потом в  монастыре,  в  большой
строгости и никогда в жизни не слышал подобной распущенности и непотребства,
то я стал уже думать, не сидит ли со мною рядом сам  дьявол.  Я  умолял  его
перестать,  но  этот  человек  с  такой   легкостью   переходил   от   самой
омерзительной   жестокости   к   самому   безрассудному   легкомыслию,    от
душераздирающего, исполненного невыразимого ужаса бреда  к  песням,  которые
звучали бы оскорбительно даже в доме терпимости, что я просто не  знал,  как
мне  поступить.  Такого   _соединения   противоположных   качеств_,   такого
противоестественного сочетания греховности и беспечности я не только никогда
раньше не встречал, но даже и не мог себе  представить.  Начав  с  бреда  об
убитом отце, он теперь пел песни, от которых покраснела бы и  потаскуха.  До
чего же, должно быть, я был еще не искушен в жизни, если не знал, что  порок
и бесчувственность часто поселяются в  одном  и  том  же  доме  и  обоюдными
усилиями его разрушают и что самый крепкий и нерушимый союз  изо  всех,  что
существуют на свете, - это союз между рукой, которая не остановится ни перед
чем, и сердцем, которое ко всему равнодушно.
     Дойдя до середины одной из самых своих непристойных песен, спутник  мой
вдруг умолк. Какое-то время он оглядывал стены вокруг, и сколь ни был слабым
и тусклым проникавший в подземелье свет, все  же  я  увидел,  как  лицо  его
омрачилось и приняло какое-то необычное выражение, но сказать ему об этом  я
не решился.
     - А вы знаете, где мы находимся? - прошептал он.
     - Отлично знаю: в монастырском склепе, где никто не может ни найти нас,
ни нам помочь, без света, без пищи да, пожалуй, и без надежды.
     - Ну да, последние жильцы этого склепа могли бы то же самое  сказать  о
себе.
     - Последние жильцы! Кто же это был?
     - Могу рассказать вам, если вы только способны вынести.
     - _Не могу я этого вынести_, - вскричал я, затыкая себе уши, - не  хочу
я этого слышать. Я уже по вашему виду чувствую, что это будет нечто ужасное.
     - Это действительно была ужасная ночь, - сказал он,  как  бы  невзначай
вспоминая какие-то обстоятельства того, что произошло; тут  он  стал  что-то
бормотать себе под нос и больше ничего не сказал.
     Я отодвинулся от него, насколько мне это  позволяло  помещение;  уткнув
голову в колени, я пытался _вообще  ни  о  чем  не  думать_.  До  какого  же
душевного состояния должен дойти человек, если он начинает хотеть,  чтобы  у
него не было души! Если он готов уподобиться  "животным,  которые  погибают"
{2}, и позабыть о преимуществах, дарованных человеку,  которые,  как  видно,
сводятся только к неотъемлемому праву на самое тяжкое  страдание!  Спать  не
было никакой возможности. Хотя сон, на первый взгляд, -  только  потребность
человеческого тела, он всегда требует некоего участия души. Если  мне  перед
этим и хотелось спать, то муки голода, которые сменились теперь  нестерпимой
тошнотой, не дали бы мне возможности уснуть. Трудно этому поверить, сэр,  но
тем не менее это так: среди всего сплетения физических и душевных  страданий
самым тягостным для меня была праздность, невозможность ничем  себя  занять,
неизбежная в том печальном положении, в котором я находился. Обречь разумное
существо, которое ощущает в себе способности и  силу  и  горит  желанием  их
применить, на полное бездействие; запретить ему делиться  мыслями  своими  с
другими или что-то узнавать самому - это  значит  придумать  пытку,  которая
жестокостью своей смутила бы даже Фаларида {3}.
     Все остальные страдания я с великим трудом, но переносил, это  же  было
для меня нестерпимым; и, поверите ли, сэр, что после того как  я  боролся  с
ним целый час (а я считал часы), я встал и принялся умолять  моего  спутника
рассказать ту историю, на которую он  намекал  и  которая  была  связана  со
страшным местом, где мы находились. Этот жестокосердный  человек  неожиданно
смягчился и внял моей просьбе, и хоть, по всей видимости, его крепкой натуре
оказалось труднее, нежели мне, человеку более  слабого  сложения,  перенести
всю ночную борьбу и все дневные лишения,  он  стал  припоминать  подробности
этой истории с каким-то мрачным рвением. Теперь-то он был в своей стихии. Он
получил  возможность  напугать  натуру  слабую  и   смутить   человека,   не
искушенного картинами преступлений. Этого ему было достаточно для начала.
     - Мне вспоминается необыкновенная история, связанная с этим склепом,  -
сказал он. - Сначала я даже удивился, отчего такими знакомыми мне показались
и эта дверь, и эти своды. Я  не  сразу  вспомнил;  столько  всего  странного
приходит в голову каждый день, что события, которые другому запомнились  бы,
вероятно, на всю жизнь, проплывают передо мной, как тени, а  мысли  обретают
плоть. _Событиями для меня становятся чувства_ - вы ведь  знаете,  почему  я
попал в этот проклятый монастырь, - ну, нечего дрожать и _бледнеть_,  и  без
того вы достаточно бледны. Как бы то ни  было,  я  очутился  в  монастыре  и
должен  был  подчиниться  его  дисциплине.   А   она   предусматривала   для
чрезвычайных  преступников  так  называемое   чрезвычайное   покаяние:   это
означало, что они  должны  не  только  безропотно  переносить  все  унижения
монастырской жизни и подчиняться всем ее строгостям,  -  а,  к  счастью  для
кающихся, в подобного рода развлечениях никогда не бывает недостатка - но  и
нечто  другое:  всякий  раз,  когда   виновного   подвергали   какому-нибудь
необычному  наказанию,  людям  этим  вменялось  в   обязанность   быть   его
исполнителями или во всяком случае при нем присутствовать. Настоятель оказал
мне честь, решив,  что  я  как  никто  другой  подхожу  для  подобного  рода
увеселений, и, может статься, он был прав.  Я  был  наделен  тем  смирением,
какое отличает праведников, проходящих через испытания;  мало  того,  я  был
убежден, что у меня есть все способности  к  делу,  которое  мне  собирались
поручить, и что они непременно проявятся, если их должным образом применить,
монахи же заверили меня, что  подходящий  случай  в  монастыре  представится
скоро. Очень уж все это было соблазнительно. И подумайте  только,  в  словах
этих достойных людей не было ни малейшего преувеличения.
     Случай представился через несколько дней после того, как мне выпало  на
долю счастье сделаться членом  их  милой  общины,  которую  вы,  разумеется,
успели уже оценить по  заслугам.  Меня  попросили  завести  дружбу  с  одним
молодым монахом, который происходил из знатной семьи, совсем недавно  принял
обет и исполнял  все  свои  обязанности  с  той  неукоснительной  точностью,
которая наводила окружающих на подозрение, что сердце его где-то  далеко.  Я
вскоре же понял, чего от меня хотят: приказав мне _завязать с  ним  дружбу_,
меня обрекали тем самым на смертельную ненависть к нему. Дружеские отношения
в монастырях всегда  чреваты  предательством:  мы  следим  друг  за  другом,
подозреваем, изводим один другого - и все это делается во имя любви к  богу.
Единственным преступлением, в котором подозревали юного монаха, было то, что
в сердце его таится земная страсть. Как я уже сказал, он был  сыном  знатных
родителей, которые (из страха, что он вступит в  позорящий  их  брак,  иначе
говоря, женится на женщине низкого звания, которую он любил и которая  могла
бы сделать его счастливым в том смысле, в котором дураки- а  они  составляют
добрую половину всего человечества - понимают счастье) принудили  его  стать
монахом. Временами у него бывал совершенно убитый вид, временами же в глазах
его вдруг загорался проблеск надежды, и монастырская  община  усматривала  в
этом зловещее предзнаменование. Что же в этом удивительного: надежда  -  это
чужеродный  цветок  в  монастырском  саду,  и   она   неизбежно   возбуждает
подозрение, ибо неизвестно, откуда она берется и для чего растет.
     Спустя некоторое время в  монастыре  появился  новый  совсем  еще  юный
послушник. С этого дня в нашем монахе произошла разительная перемена.  Он  и
послушник сделались неразлучны - и в  этом  было  что-то  подозрительное.  Я
сразу же стал к ним приглядываться. Глаз  наш  становится  особенно  зорким,
когда видит чужое несчастье и когда есть надежда  это  несчастье  усугубить.
Привязанность молодого монаха к послушнику все возрастала. В саду их  всегда
можно было встретить  вместе:  они  вместе  вдыхали  аромат  цветов,  вместе
поливали один и тот же кустик гвоздики, гуляли  всегда  обнявшись,  а  когда
пели в хоре, то  голоса  их  сливались  воедино  подобно  клубам  дымящегося
ладана. В монастырской жизни нередко случается, что дружба переходит границы
обычного. Но эта дружба слишком уж походила на любовь. Например, в  псалмах,
которые поет хор, иногда речь заходит о любви; так  вот  слова  эти  молодой
монах и послушник всякий раз обращали друг к другу, и звучали они всегда так
нежно, что нетрудно было угадать, какое  чувство  владеет  обоими.  Если  на
одного из них накладывалось какое-нибудь, пусть даже пустяшное взыскание, то
другой тотчас же старался исполнить этот урок вместо него. Если же  наступал
какой-нибудь праздник и кому-нибудь из них приносили в келью подарки, то они
неизменно оказывались потом в  келье  его  друга.  Это  кое-что  значило.  Я
догадался, что за этим скрывается тайна, которая им обоим приносит счастье и
обрекает на тягостные страдания тех, кто  от  нее  навек  отчужден.  Я  стал
присматриваться к ним все пристальнее и был вознагражден за свои  усилия:  я
раскрыл их тайну, и теперь мне предстояло сообщить о  ней  и  этим  упрочить
свое положение в обители. Вы даже не представляете  себе,  как  много  может
значить раскрыть чью-то тайну в монастыре, в особенности же когда  отпущение
наших собственных грехов поставлено в зависимость от того, сколько грехов мы
обнаружили в других.
     Однажды вечером, когда молодой монах и послушник - предмет его обожания
- находились в саду, первый сорвал с дерева персик и тут же  передал  своему
другу. Тот взял, но движения его показались мне странными: в них было что-то
женственное. Молодой  монах  стал  разрезать  персик  ножом;  при  этом  нож
соскользнул и слегка поцарапал его любимцу палец; надо было видеть, в  какое
волнение пришел монах: он тут же оторвал кусок своей  рясы  и  перевязал  им
рану. Все это произошло у меня на глазах, и я сразу  сделал  из  этого  свои
выводы; в тот же вечер я отправился  к  настоятелю.  Вы  легко  можете  себе
представить, что за этим последовало. За молодыми людьми принялись следить -
вначале с большой осторожностью: оба они были  очень  предусмотрительны;  во
всяком случае, как ни пристально я за ними следил, первое время я ничего  не
мог  обнаружить.  Самое  мучительное  -  это  когда  подозрительность   наша
полагается на собственные догадки, как на евангельскую  истину,  но  ей  при
этом никак не удается  заполучить  какую-нибудь  улику,  пусть  даже  _самую
ничтожную_, чтобы поверили и другие.
     Однажды ночью, когда я по указанию  настоятеля  стал  на  свой  пост  в
коридоре (где я охотно выстаивал час за часом - и так  каждую  ночь,  совсем
один, в холоде и во мраке, рассчитывая, что мне представится случай  сделать
и других такими же несчастными, каким  был  я  сам),  -  однажды  ночью  мне
показалось, что я услышал в коридоре чьи-то шаги. Я  уже  сказал,  что  было
темно, и я мог только услышать их легкий шелест. Кто-то  пробежал  мимо,  до
меня  донеслось  чье-то  прерывистое  трепетное  дыхание.  Спустя  несколько
мгновений я услыхал, как открылась одна из дверей, и я  знал,  что  то  была
дверь в келью молодого монаха; я знал это,  потому  что  мои  долгие  ночные
бдения в полном мраке приучили меня отличать одну келью от  другой,  ибо  из
одной обычно доносились стоны, из  другой  -  молитвы,  из  третьей  -  едва
слышные вскрикивания во сне; слух мой был до того напряжен, что я мог  сразу
же с уверенностью сказать, что открылась именно _та дверь_, из-за которой за
все это время, к моему огорчению, не донеслось ни единого звука. У меня была
с собой маленькая цепочка, и я прикрепил ее к ручке этой  двери  и  к  ручке
соседней так, что теперь уже нельзя было открыть изнутри ни  ту  ни  другую.
Сам же я побежал к настоятелю; до чего я  гордился  своим  открытием,  может
представить себе только тот, кому случалось раскрывать  монастырские  тайны.
Думаю, что и настоятель был тогда охвачен тем же сладостным волнением, что и
я, ибо он не спал, а сидел у себя в келье вместе с теми _четырьмя монахами_,
которых вы помните. (При воспоминании о них я содрогнулся).
     Я сообщил им то, что  узнал,  причем  рвение  мое  сделало  меня  столь
многоречивым, что я не только  пренебрег  почтительным  тоном,  которым  мне
следовало обратиться к этим  лицам,  но  вообще  бормотал  нечто  невнятное.
Однако они оказались настолько снисходительны ко мне. что не только простили
мне это нарушение правил, за которое при других  обстоятельствах  я  был  бы
строго наказан, но даже всякий  раз,  когда  я  запинался  и  прерывал  свой
рассказ,  не  давали  мне   этого   почувствовать   и   проявляли   поистине
необыкновенные выдержку и терпение. Я понял, что  значит  приобрести  вес  в
глазах настоятеля, и сполна насладился порочной радостью знающего себе  цену
соглядатая. Не теряя ни минуты, мы отправились в коридор,  подошли  к  двери
кельи, и я с торжеством показал им, что цепочка по-прежнему на месте и  едва
заметно колеблется: это  означало,  что  несчастные  пленники  уже  знают  о
нависшей над ними беде. Я снял цепочку, - как они, должно быть,  затрепетали
в этот миг! Настоятель и его подручные вошли в келью,  а  я  им  светил.  Вы
дрожите  -  почему?  Я  был  преступен,  и  мне  хотелось   раскрыть   чужое
преступление, дабы смягчить этим свою  вину,  пусть  даже  только  в  глазах
монастырской общины. Я ведь попрал всего-навсего сыновние  чувства,  они  же
поступились правилами приличия, и, разумеется, в глазах  настоятеля  и  всей
монастырской братии их вина оказывалась неизмеримо большей,  нежели  моя.  К
тому же я жаждал увидеть воочию несчастье, равное моему, а быть может, еще и
большее, а любопытство это удовлетворить не так-то легко. Можно  ведь  и  на
самом деле превратиться в _любителя чужих страданий_. Мне довелось слышать о
людях, которые пускались в путешествия по странам,  где  каждый  день  можно
было видеть ужасные казни, - и все это только ради того, чтобы  испытать  то
сильное ощущение, которое неизменно доставляет человеку вид чужих страданий,
начиная с трагедии, которую разыгрывают в театре,  или  зрелища  аутодафе  и
кончая корчами самого  ничтожного  червяка,  которому  вы  можете  причинить
страдание и чувствовать, что продлить его муки - в вашей власти. Это  совсем
особое чувство, от которого нам никогда не удается освободиться,  -  упоение
торжеством над теми, кого страдания поставили ниже нас, да и  неудивительно:
страдания всегда признак слабости, а мы гордимся тем, что сами мы неуязвимы.
Гордился этим и я, когда мы ворвались в келью. Несчастные муж и жена сжимали
друг друга в объятиях.
     Можете себе представить что за этим  последовало.  Тут  при  всей  моей
неприязни к настоятелю приходится все  же  отдать  ему  должное.  Для  этого
человека (разумеется,  в  силу  воспитанных  монастырской  жизнью  чувств  и
привычек) отношения полов были  чем-то  столь  же  непозволительным,  как  и
отношения существ, принадлежащих к различным видам. Картина, представшая его
глазам, привела его в такое негодование, как будто  он  сделался  свидетелем
чудовищной страсти павиана к готтентотке где-нибудь на мысе  Доброй  Надежды
или еще более отвратительной страсти южноамериканской змеи  к  человеку  {2*
Смотри: Шарлевуа. История Парагвая {4}.}, когда ей удается  схватить  его  и
обвиться вокруг своей жертвы. И вид двух человеческих существ, вопреки  всем
монастырским запретам дерзнувших любить друг друга, привел его в не  меньший
ужас, чем если бы  он  сделался  свидетелем  такой  вот  противоестественной
связи. Если бы он увидел свившихся в клубок гадюк, союз которых порождает не
любовь, а смертельная ненависть, он и то, вероятно,  не  выказал  бы  такого
страха, и я верю, что чувство это было у него искренним.  Сколь  ни  был  он
лицемерно строг ко всем в том, что касалось соблюдения монастырского устава,
на этот раз с его стороны не было ни малейшего лицемерия. Любовь  всю  жизнь
казалась ему греховной, причем даже тогда, когда она  освящена  таинством  и
носит название брака, как то заведено церковью. Но любовь  в  монастыре!  О,
нельзя даже вообразить, сколь велика была его ярость; и еще  менее  возможно
представить себе, какого  величия  и  какой  небывалой  силы  может  достичь
подобная ярость, когда ее укрепляют твердые принципы и освящает религия. Как
я наслаждался всем, что случилось! Я видел людей, торжеству  которых  я  еще
совсем недавно мог  позавидовать,  низведенными  до  того  же  положения,  в
котором был я, видел, что тайна их любви раскрыта, и раскрытие ее сделало из
меня героя, который теперь восторжествовал над все