ова:
     - Распятия Христова достаточно, чтобы защитить его слуг; что  из  того,
что вас одолевают страхи, я ничего не боюсь.
     Взбешенный этим ответом,  молодой  офицер  снова  вскочил  на  коня,  с
которого он сошел из уважения  перед  главой  Инквизиции,  но  не  прошло  и
минуты, как был с него сброшен: камнем ему проломили череп. Он успел  только
обратить на инквизитора свои залитые кровью глаза и  тут  же  испустил  дух.
Толпа громко завопила и сдвинулась плотнее. Намерения ее были  теперь  более
чем ясны. Разъяренные люди стали с разных сторон теснить ту часть процессии,
где должна была  находиться  намеченная  ими  жертва.  Офицеры  снова  стали
настойчиво просить, чтобы им позволили разогнать толпу или хотя бы  защитить
ненавистного ей  человека  и  дать  ему  возможность  укрыться  в  одной  из
ближайших церквей или  в  стенах  самой  Инквизиции.  Да  и  сам  несчастный
громкими криками своими - ибо видел, что  преследователи  окружают  его  все
более тесным кольцом, - стал молить о том же. Главный инквизитор  побледнел,
однако и на этот раз не захотел поступиться своим гордым решением.
     - Вот мое оружие! - вскричал он, указывая  на  распятие,  -  а  на  нем
начертано: en toutw ni a {Сим победиши {7} (греч.).} Да  не  шевельнется  ни
одна шпага, ни один  мушкет!  Именем  божьим  вперед!  -  и  они  попытались
продвинуться дальше, однако теперь это уже было невозможно.
     Вырвавшись из подчинения стражи, толпа бушевала; распятия замелькали  и
закачались, как боевые знамена; духовные лица  в  смятении  и  страхе  стали
теснее прижиматься  друг  к  другу.  В  этой  надвигавшейся  людской  лавине
выделялось одно явно выраженное и отличное от всего начало - то, что  влекло
какую-то часть этой толпы прямо к месту, где ее жертва, хоть и окруженная  и
укрытая всем, что есть самого страшного на земле и самого грозного на  небе,
- защищенная силою креста и меча, - стояла,  сотрясаясь  от  дрожи.  Главный
инквизитор слишком поздно обнаружил свою ошибку; теперь он громко  требовал,
чтобы стража выступила вперед и любыми средствами разогнала толпу. Стражники
пытались исполнить его приказание, но к этому времени сами они уже смешались
с народом. От порядка не осталось и следа, к тому же и  среди  самой  стражи
появилось какое-то противодействие тому, чего от  нее  хотели.  Они  все  же
попытались сделать несколько выстрелов из мушкетов, но толпа  так  обступила
их со всех сторон и так плотно облепила лошадей, что всадники не смогли даже
встать в строй, а обрушившийся на них град  камней  сразу  же  поверг  их  в
полное смятение. Опасность с каждой минутой возрастала;  теперь  вся  толпа,
казалось, была охвачена одним общим порывом. То, что прежде было  сдавленным
ропотом отдельных людей, превратилось теперь в один общий рев.
     - Выдайте его нам, он должен быть нашим.
     Толпа вздымалась и ревела, как тысячи волн, что низвергаются на тонущее
судно. Когда военные вынуждены были отойти,  десятки  священников  сразу  же
обступили несчастного и в порыве отчаянного великодушия приняли на себя  все
неистовство толпы. Главный инквизитор поспешил сам подойти к этому страшному
месту и стоял теперь во главе священников; в руках он держал поднятый крест.
Он был бледен как смерть, но в глазах его горел все тот же огонь, а в голосе
звучала все та же неуемная гордыня. Однако усилия его оказались  напрасными;
толпа продолжала свое дело: спокойно  и  даже,  можно  сказать,  уважительно
(когда ей не оказывали сопротивления) она устраняла со своего пути все,  что
ей могло помешать. При этом она  проявляла  даже  известную  осторожность  в
отношении священников, которых ей приходилось  расталкивать,  и  то  и  дело
просила извинения за насилие, которое приходилось учинять над  ними.  И  эта
спокойная  решимость  осуществить  задуманную  месть  была  самым   зловещим
признаком того, что жители Мадрида ни при каких обстоятельствах не  отступят
от своего решения. Последнее кольцо  разомкнулось,  последнее  сопротивление
было сломлено. Рыча, как тысячи тигров, они схватили свою жертву и поволокли
ее за собой; в обеих руках у несчастного оставались клочья одежды тех людей,
за которых он цеплялся в последнюю минуту, тщетно пытаясь удержаться; теперь
же в бессилии и отчаянии своем он так и не выпустил их из рук.
     Крик на минуту затих: преследователи поняли, что жертве теперь не  уйти
из их лап, и только глядели на нее всепожирающими глазами. Потом  крики  эти
возобновились, и  кровавое  дело  началось.  Они  кинули  его  оземь,  снова
вздернули кверху, подбросили в воздух, швыряя из рук в руки; так разъяренный
бык бодает и, подняв на рога, кидает то туда, то сюда воющего от  боли  пса.
Весь окровавленный, обезображенный, вымазанный землей и избитый камнями,  он
продолжал свою борьбу с ними, оглашая воздух дикими воплями, пока  последний
неистовый крик не возвестил о том, что близится  окончание  сцены,  страшной
для людей и позорной для цивилизации. Военные, получив мощное  подкрепление,
мчались галопом, а священники в разорванных рясах,  со  сломанными  крестами
спешили за ними следом: все старались оказать помощь человеку  в  беде,  все
горели желанием предупредить это подлое и позорное преступление, унижающее и
христианство, и все человечество.
     Увы, вмешательство это  только  ускорило  страшную  развязку.  У  толпы
оставалось  теперь  совсем  мало  времени,  чтобы  завершить  свой  кровавый
замысел. Я видел, всем  существом  своим  ощущал  последние  мгновения  этой
страшной расправы, но описать их я не в силах. Вытащив  из  грязи  и  камней
изрубленный кусок человеческого мяса, его кинули к дверям того самого  дома,
где я скрывался. Язык его свисал из разодранного рта,  как  у  затравленного
быка; один глаз был вытащен из глазницы и болтался  на  окровавленной  щеке;
ноги и руки его были переломаны, все тело изранено,  а  он  все  еще  вопил:
"Пощадите меня,  пощадите!",  пока  камень,  брошенный  чьей-то  милосердной
рукой, его не добил. Как только он упал, тысячи ног принялись топтать его  и
за  мгновение  превратили  в  кровавую  и  грязную  жижу.  К  этому  времени
прискакала конница, и началась яростная стрельба. Насытившаяся жестокостью и
кровью толпа в мрачном безмолвии расступилась. Но от человека не осталось ни
одной косточки, ни единого волоска, ни клочка кожи. Если бы  Испания  решила
собрать все свои реликвии - от Мадрида до Монсеррата  {8},  от  Пиренеев  до
Гибралтара, она бы не нашла ни одного кусочка ногтя,  чтобы  потом  объявить
его святыми мощами.
     - А где же убитый? - спросил прибывший во главе  конницы  офицер  после
того, как копыта его коня ступили по расползшейся кровавой жиже.
     - Под копытами вашего коня {4* Такой случай произошел в Ирландии в 1797
г., когда был убит несчастный доктор Гамильтон {9}. Офицер спросил, что  это
за куча грязи под копытами его коня, и ему ответили: "Это  тот,  за  кем  вы
приехали".}, - услыхал он в ответ, после чего вся конница ускакала.

                                * * * * * *

     Заверяю вас, сэр, что при виде этой ужасной  казни  я  ощутил  на  себе
действие того, что обычно именуется  колдовскими  чарами.  Я  вздрогнул  при
первом же порыве волнения, в ту минуту, когда по  толпе  пронесся  глухой  и
упорный  шепот.  Я  невольно  вскрикнул,   когда   действия   ее   сделались
решительными; когда же обезображенное тело швырнули к дверям нашего дома, я,
повинуясь какому-то дикому инстинкту, стал вторить неистовым крикам толпы. Я
привскочил, на мгновение сжал кулаки, а потом принялся  кричать  сам,  будто
эхом отзываясь на крики обрубка, в котором,  по-видимому,  уже  не  осталось
других признаков жизни, кроме одного этого крика. И вот я  принялся  так  же
громко, душераздирающе кричать вместе  с  ним,  моля  сохранить  ему  жизнь,
взывая о милосердии! И в эту минуту, когда  я,  забыв  обо  всем  на  свете,
только кричал, чье-то лицо повернулось в мою  сторону.  То  был  мгновенный,
устремленный на меня и тут же отведенный в сторону взгляд. Блеск этих  столь
знакомых мне глаз не произвел тогда на меня никакого действия. Жизнь  моя  в
те минуты была настолько бездумна, что, ни в малейшей степени  не  сознавая,
какой опасности я себя подвергаю  (а  ведь  если  бы  меня  обнаружили,  мне
грозила едва ли не такая же  кара,  как  та,  что  постигла  эту  несчастную
жертву), я продолжал без устали кричать и вопить: я, вероятно, отдал бы  все
на свете, чтобы только отойти от окна, и, однако, чувствовал, что каждый мой
крик точно гвоздем меня к нему прибивал; когда я старался опустить  веки,  у
меня было такое чувство, будто чья-то рука все время поднимает их вновь  или
будто она начисто вырезала их и теперь заставляет меня против  воли  глядеть
на все, что происходит внизу, подобно тому, как Регула,  вырезав  ему  веки,
заставляли глядеть на солнце {10}, которое выжигало ему глаза, - до тех пор,
пока, перестав вообще что-либо видеть, чувствовать, понимать, я не упал, все
еще продолжая держаться за оконную задвижку и  в  охватившем  меня  страшном
исступлении все еще вторя крикам толпы и реву ее жертвы {5* Когда в  Дублине
в 1803 г. вспыхнуло восстание Эммета и (рассказ о _событии_, которое легло в
основу приведенного мною здесь описания, я слышал из  уст  очевидца),  лорда
Килуордена, проезжавшего в это время по Томас-стрит, вытащили  из  кареты  и
зверски убили {12}. В тело его  вонзали  клинок  за  клинком,  пока  его  не
пригвоздили к двери и он не стал взывать к убийцам, моля их "избавить его от
мук". В эту минуту  сапожник,  живший  на  чердаке  дома  напротив,  услыхав
страшные крики, кинулся к окну. Жена пыталась оттащить его, но он, задыхаясь
от ужаса, продолжал стоять и смотреть. Он  видел,  как  жертве  был  нанесен
последний удар, он слышал ее предсмертный стон и крик несчастного: "Избавьте
меня от мук", в то время как более полусотни клинков вонзались в  его  тело.
Сапожник стоял как прикованный и не мог оторваться от  окна.  Когда  же  его
наконец оттащили, то оказалось, что он помешался.}. Я и  на  самом  деле  на
какое-то мгновение ощутил, что истязают не его, а меня.  Ужасы,  которые  мы
видим на сцене, обладают неодолимой силой превращать зрителей в жертвы.
     Еврей провел эти часы где-то вдалеке от всех тревог.  Он,  может  быть,
говорил себе слова нашего удивительного поэта:

              О праотец Авраам, что за люди эти христиане! {13}

     Но, вернувшись уже поздно ночью, он, к ужасу своему, увидел, до  какого
страшного состояния я дошел. Я был в бреду, сам не свой, и что он только  ни
говорил и ни делал, чтобы меня успокоить, - все было напрасно. Все  виденное
произвело на меня неизгладимое впечатление, и, как мне потом  говорили,  мой
несчастный хозяин имел вид столь же мрачный и нелепый. С перепугу он позабыл
все те  условно  принятые  христианские  имена,  которыми  он  назвал  своих
домочадцев, во всяком случае с той поры, как перебрался с семьей  в  Мадрид.
Громким голосом призывал он сына своего  Манассию  бен-Соломона  и  служанку
свою Ревекку, чтобы те помогли удержать меня.
     - О праотец Авраам, - восклицал он, - все пропало, этот  безумный  всех
нас выдаст, и Манассия бен-Соломон, мой сын, умрет необрезанным.
     Слова эти подействовали на мое расстроенное воображение. Я  вскочил  и,
схватив еврея за горло, объявил, что предаю его суду Инквизиции.  Несчастный
в испуге упал на колени и завопил:
     - Петух мой... петух... петух! О! Я пропал! Нет, я не еврей, - вскричал
он, припадая к моим ногам, - мой сын, Манассия бен-Соломон - христианин;  вы
не выдадите его, не выдадите меня, я ведь спас вам жизнь. Манассия,  я  хочу
сказать, Антонио, Ревекка, то бишь Мария, помогите мне его удержать!  О  бог
Авраама, что с моим петухом, с моей искупительной жертвой! Подумать  только,
что этот безумный ворвался  к  нам  в  тайное  тайных,  отдернул  завесу  со
святилища!
     - Завесьте его, - сказала Ревекка, старая служанка, о которой  уже  шла
речь, - говорю вам, закройте святилище и задерните занавеску, не слышите вы,
что ли, как в двери к нам стучат, стучат сыны Велиала {14}, колотят  палками
и камнями; еще минута, и они ворвутся к нам; топорами и молотами они сломают
нашу дверь, уничтожат всю резьбу.
     - Врешь, - вскричал еврей вне себя  от  волнения,  -  нет  там  никакой
резьбы, и не посмеют они ее портить молотами и  топорами.  Может,  это  дети
Велиала  напились  пьяными  и  шатаются  по  улицам.  Прошу  тебя,  Ревекка,
покарауль у двери и не подпускай к ней  сынов  Велиала,  даже  сынов  власть
имущих грешного города - города  Мадрида,  пока  я  не  уберу  отсюда  этого
мерзкого нечестивца, который еще борется со мной, да, борется изо всех  сил,
- а я действительно с ним боролся изо всех сил. Но  пока  шла  наша  борьба,
стук в дверь становился  все  громче  и  ожесточенней,  и,  уже  когда  меня
уносили, еврей все еще повторял:
     - Покажи им свое лицо, Ревекка, пусть они увидят, что лицо у  тебя  как
кремень.
     Он стал уже уходить, когда Ревекка воскликнула:
     - Поглядите, я выставила им спину, лицо мое тут не поможет. Я покажу им
спину и этим их одолею.
     - Прошу тебя, Ревекка, - настаивал старик, - высунь лицо свое и этим ты
их победишь. Не поворачивайся к ним задом, а покажи им лицо и увидишь,  если
это мужчины, они убегут, пусть их будет даже тысяча,  испугаются  и  убегут.
Молю тебя, покажи им еще раз твое лицо, Ревекка, пока я  не  спроважу  этого
козла в пустыню. Уверен, что вид лица твоего  прогнал  бы  тех,  кто  стучал
ночью в дом в Гиве {15} и кто погубил жену одного из вениамитян {16}.
     Стук меж тем становился еще громче.
     - Поглядите, они мне всю спину пообили, -  вскричала  Ревекка,  оставив
свой пост и отбежав от двери, - истинно говорю вам, оружие сильных сокрушает
все перемычки и косяки; руки у меня ведь не стальные, ребра -  не  железные,
поглядите, у меня больше никаких сил нет, никаких сил,  я  валюсь  с  ног  и
попаду теперь в руки необрезанных!
     Едва  она  успела  проговорить  это,  как   дверь   подалась,   и   она
действительно повалилась навзничь, попав, однако, при этом отнюдь не в  руки
необрезанных, а в руки двух своих соотечественников, у которых,  как  видно,
были чрезвычайные причины для того, чтобы явиться  в  такой  поздний  час  и
применить силу, чтобы попасть в дом.
     Увидев, кто пришел, еврей оставил меня одного и тщательно запер  дверь.
Почти всю ночь проговорил он с обоими посетителями, и должно  быть  о  вещах
очень важных. Не знаю уж, о чем шла речь, но наутро по  лицу  моего  хозяина
можно было понять, что он в большой тревоге. Он встал рано, исчез  на  целый
день и, вернувшись поздно вечером, тут же пришел ко мне в  комнату  и  очень
обрадовался, увидев, что я  совершенно  успокоился  и  сижу  тихо.  На  стол
поставили подсвечники со свечами, Ревекку  отправили  спать,  и  мой  еврей,
после того как он несколько раз тяжелыми шагами  прошел  взад  и  вперед  по
тесной комнате, все время откашливаясь, наконец уселся и  набрался  смелости
поделиться  со  мной  обстоятельством,  повергшим  его  в  смятение,  причем
какая-то  особая  чуткость,  свойственная  людям  в  горе,  роковым  образом
подсказала мне, что я в известной степени к этому причастен. Он сообщил мне,
что известие о моей смерти, которому так безоговорочно поверил весь  Мадрид,
вначале его успокоило; теперь  же  по  городу  распространился  новый  слух,
который, как он ни лжив и ни невероятен, может рано или  поздно  привести  к
самым страшным для нас последствиям. Он спросил меня,  возможно  ли,  что  я
оказался настолько неблагоразумен, что в этот ужасный вечер появился в  окне
перед глазами всего собравшегося народа. Когда же я признался, что  стоял  у
окна и невольно вскрикивал,  что  я  боюсь,  что  действительно  кто-то  мог
услыхать мои крики, он в ужасе стал ломать  руки,  а  на  бледном  лице  его
выступили капли холодного пота.
     Придя в себя, он рассказал, что все в  городе  говорят,  будто  в  этот
страшный вечер являлся мой  призрак,  будто  люди  видели,  как  я  парил  в
воздухе, взирая на предсмертные муки несчастной жертвы, и что  они  слышали,
как голос мой призывал умирающего на Страшный суд. Он добавил,  что  история
эта, которая людям суеверным кажется вполне вероятной, передается теперь  из
уст в уста и что, хоть рассказ этот до крайности нелеп, он  неминуемо  будет
воспринят как  повод  для  того,  чтобы  Святая  Инквизиция  вновь  и  вновь
проявляла неустанную бдительность и неослабное рвение, в результате  которых
меня в конце концов могут обнаружить.  Поэтому  он  собирается  открыть  мне
некую тайну, зная которую, я смогу  оказаться  в  полной  безопасности  даже
здесь, в самом центре Мадрида, до тех пор пока можно будет отыскать тот  или
иной способ бежать отсюда и поселиться в какой-нибудь протестантской стране,
где Инквизиция уже не сможет меня настичь.
     Едва только он собрался открыть мне  эту  тайну,  от  которой  зависела
безопасность нас обоих, тайну, которую я приготовился выслушать, цепенея  от
страха, как послышался новый стук в дверь, совсем непохожий на тот,  который
мы слышали накануне. Постучали один раз, и то  был  решительный  и  властный
стук, вслед за которым именем Святейшей  Инквизиции  потребовали,  чтобы  им
немедленно открыли. Услыхав эти страшные слова,  несчастный  еврей  упал  на
колени, задул свечи, воззвал к помощи всех  двенадцати  патриархов  и  надел
себе на руки большие четки, причем проделал все это с  быстротой,  казалось,
немыслимой для человеческого существа,  которому  пришлось  выполнять  столь
многочисленные и разнообразные движения. Постучали еще раз; я стоял в полном
оцепенении; еврей, однако, вскочил, мгновенно приподнял одну из досок пола и
каким-то судорожным и безотчетным движением сделал мне знак  сойти  вниз.  Я
повиновался и в ту же минуту оказался в полной темноте и - в безопасности.
     Спустился я всего на несколько ступенек; на  последней  я  остановился,
продолжая трястись от страха, а в это время  служители  Инквизиции  вошли  в
дом, и шаги их заскрипели по доскам пола, под которым я был спрятан.  Я  мог
ясно расслышать каждое их слово.
     - Дон Фернан, - сказал один из инквизиторов, обращаясь к моему хозяину,
который почтительно открыл дверь и теперь шел следом за ними, - почему вы не
впустили нас сразу?
     - Святой отец, - отвечал еврей, весь  дрожа,  -  единственная  служанка
моя; Мария, стара и глуха, мой юный сын  лег  уже  спать,  а  сам  я  творил
молитвы.
     - Ты, как  видно,  умудрялся  молиться  в  темноте,  -  сказал  другой,
указывая на потушенные свечи, которые еврею теперь пришлось зажигать снова.
     - Досточтимые отцы, когда око господне взирает на меня, мне никогда  не
бывает темно.
     -  Око  господне  взирает  на  тебя  сейчас,  -  сурово  сказал  судья,
усаживаясь в кресло, - равно как и другое, то, которому господь наш  поручил
неусыпно бдеть и беспрепятственно проникать всюду, око Пресвятой Инквизиции.
Дон Фернан де Нуньес, - таково было имя, которое принял еврей, -  ты  должен
знать, сколь снисходительна церковь к  тем,  кто  отказался  от  заблуждений
проклятой еретической нации, к которой ты  принадлежишь,  но  вместе  с  тем
должен также знать, сколь неусыпна та бдительность, которую она проявляет  в
отношении подобных тебе: они всегда бывают ей  подозрительны  и  наводят  на
мысль, что  обращение  их  в  католичество  неискренне  и  они  легко  могут
вернуться к своей прежней вере. Мы знаем, что в поганых жилах твоих  предков
текла черная кровь Гранады {17} и что еще каких-нибудь четыре столетия назад
они попирали ногами тот крест, перед которым  теперь  простираются  ниц.  Ты
старый человек, дон Фернан, но не  _старый  христианин_,  и,  учитывая  это,
Святой палате надлежит самым тщательным образом следить за твоим поведением.
     Несчастный евр