ся этому приказанию и лежал простертый,  припав  лицом  и
телом к мраморным  ступенькам  алтаря  и  уже  ничего  почти  не  ощущая  от
усталости, когда вдруг услышал, что часы бьют двенадцать. Тут я увидел,  что
назначенный час истек, а я так ни о чем и не поразмыслил. "И так вот всегда,
- подумал я, поднимаясь с колен, - сами они сначала лишают меня  возможности
думать, а потом требуют, чтобы я размышлял о своих грехах".
     Идя  по  коридору,  я  услышал  страшные  крики  и  содрогнулся.  Вдруг
навстречу мне метнулось  какое-то  привидение.  "Satana  vade  retro,  apage
Satana!" {Отыди, сатана, прочь от меня, сатана {16}(лат.).}, -  вскричал  я,
бросившись на колени. Голый, истекавший кровью человек пронесся  мимо  меня,
неистово крича от ярости и боли. За ним гнались четверо монахов со свечами в
руках. Я запер дверь в конце коридора, сообразив, что они должны  будут  еще
вернуться и снова пробежать мимо меня: я все еще стоял на коленях  и  дрожал
от головы до ног. Несчастный добежал до двери, увидел, что она  заперта,  и,
собравшись с силами, остановился. Я обернулся: глазам моим предстала группа,
достойная того, чтобы ее изобразил Мурильо {17}. Несчастный юноша  отличался
на редкость красивым телосложением. Поза его выражала отчаяние, потоки крови
струились по его телу. Монахи, в своих черных рясах,  со  свечами  в  руках,
держали наготове бичи и походили то ли на скопище дьяволов, которым  удалось
захватить заблудшего ангела, то ли на фурий, которые преследуют обезумевшего
Ореста {18}. И в самом деле, даже среди творений древних скульпторов  нельзя
было найти фигуры, которая изяществом своим и совершенством  форм  могла  бы
сравниться с той, которую они сейчас так варварски истязали. Как ни был  мой
дух угнетен тем, что все способности столько  времени  во  мне  подавлялись,
зрелище это было  так  жестоко,  что  мгновенно  его  пробудило.  Я  кинулся
защищать несчастного, ввязался в борьбу  с  монахами,  и  при  этом  у  меня
вырвались какие-то слова;  сам  я  начисто  их  забыл,  но  зато  они  потом
припомнили их во всех подробностях, какие способна воскресить в человеческой
памяти злоба, и преувеличили все, как только могли.
     Не помню уж, что было потом, но в конце концов  меня  на  целую  неделю
заперли в келью за то, что я столь дерзко нарушил монастырскую дисциплину. А
на несчастного послушника, воспротивившегося этой дисциплине, было  наложено
дополнительное покаяние, такое суровое, что от стыда и всех мук  он  потерял
рассудок. Он стал отказываться от пищи, не мог уснуть и  умер  через  неделю
после ночи истязаний, свидетелем которых я стал. Это был юноша  на  редкость
мягкий и обходительный; он увлекался литературой и даже  монашеское  обличие
не могло скрыть  изысканную  прелесть  всего  его  существа  и  манеры  себя
держать. Как бы украсили его эти качества, живи он в свете! Пусть даже  свет
мог употребить их во зло и извратить их, но  разве  привело  бы  все  это  к
такому страшному и трагическому исходу? Могло ли быть, чтобы  мирская  жизнь
довела его сначала до безумия, а потом обрекла на гибель? Похоронили  его  в
монастырской  церкви  и  надгробное  слово  произнес  сам  настоятель.   Да,
настоятель! Тот, кто приказал или разрешил и уж во всяком  случае  допустил,
чтобы он был доведен до безумия, добиваясь, чтобы он признался  в  низменных
побуждениях, которых на самом деле у него никогда не было.
     Во время всей этой  ханжеской  церемонии  отвращение  мое  возросло  до
крайних пределов. Если раньше я испытывал неприязнь к монастырской жизни, то
теперь я ее презирал; каждому, кто знает человеческую натуру, известно,  что
искоренить это чувство гораздо труднее, нежели  обычную  неприязнь.  Недолго
мне пришлось ждать, чтобы оба эти чувства проявились еще раз.  Стояло  очень
жаркое лето, и началась эпидемия, которая проникла в стены монастыря: каждый
день двоих  или  троих  отправляли  в  больницу,  а  ухаживать  за  больными
поручалось поочередно тем, кто должен был искупать покаянием  разные  мелкие
провинности. Мне очень хотелось попасть  в  их  число;  я  даже  решил,  что
непременно совершу какой-нибудь легкий проступок, дабы навлечь на  себя  это
наказание, которое в моих глазах было самой высокой наградой. Признаться  ли
вам, сэр, почему именно  я  этого  добивался?  Мне  хотелось  знать,  какими
становятся эти люди,  когда  в  силу  обстоятельств  им  приходится  скинуть
личину, которую они носят в монастыре, когда вызванные недугом  страдания  и
приближение смерти вырывают у них полные откровенности признания.  Я  втайне
предвкушал, что в предсмертной исповеди своей каждый  из  них  признается  в
том, что обманным путем хотел завлечь меня, будет раскаиваться в причиненном
мне зле и что немеющие уже губы будут молить меня о прощении... и мольба  их
не окажется тщетной.
     Желанию этому, хоть и вызванному жаждой возмездия, можно  было  все  же
найти оправдание; однако вскоре  я  был  избавлен  от  необходимости  что-то
делать, чтобы оно осуществилось. В тот же самый вечер настоятель прислал  за
мной и распорядился,  чтобы  я  ухаживал  за  больными,  освободив  меня  от
обязанности посещать  вечернюю  службу.  На  первой  кровати,  к  которой  я
подошел, оказался брат Павел. Он так и не поправился от последствий  недуга,
сразившего его в то время,  как  он  нес  свое  покаяние;  кончина  молодого
послушника, которого так безжалостно и незаслуженно  истязали,  окончательно
его сразила.
     Я пытался заставить  его  принять  лекарства,  удобнее  уложить  его  в
постели. Никто за ним не ухаживал. Он отказался и от того  и  от  другого  и
слабым движением руки отстранил меня, сказав:
     - _Дайте мне хотя бы умереть спокойно_.
     Немного погодя он открыл глаза и узнал меня. По лицу его пробежала едва
заметная улыбка: он  ведь  помнил,  с  каким  участием  я  относился  к  его
несчастному другу.
     - Так это ты? - спросил он едва слышным голосом.
     - Да, брат мой, это я. Скажи мне, могу ли я хоть  чем-нибудь  облегчить
твою участь?
     Он долго молчал, а потом вдруг ответил:
     - Да, можешь.
     - Так скажи мне, как.
     Голос его, и до этого  едва  слышный,  почти  совершенно  замер,  и  он
прошептал:
     - Не подпускай никого из них ко мне, когда  я  буду  умирать,  тебе  не
придется долго со мной возиться, час этот близок.
     Я крепко сжал его руку в знак того, что обещаю ему это  сделать.  Но  я
почувствовал, что в этой просьбе умирающего таится что-то ужасное и вместе с
нем неподобающее.
     - Милый брат мой, ты, значит, чувствуешь, что скоро умрешь? Так неужели
же  ты  не  хочешь,  чтобы  вся  община  за  тебя  помолилась?  Неужели   ты
отказываешься от благодати - от последнего причащения?
     В ответ он только покачал головой, и боюсь, что я  слишком  хорошо  его
понял.
     Я не стал больше докучать ему, а спустя несколько минут он  уже  совсем
невнятно пробормотал:
     - Не дай им... дай мне умереть. Они не  оставили  мне  сил  для  других
желаний.
     Глаза его закрылись; я сидел у изголовья и держал  его  руку  в  своей.
Сначала я еще  ощущал,  что  он  пытается  пожать  ее;  потом  движения  его
сделались все слабее, пальцы разжались. Брат Павел испустил дух.
     Я продолжал сидеть возле него, все еще держа его похолодевшую руку, как
вдруг стон, донесшийся с соседней кровати, вывел меня из забытья. Там  лежал
старый монах, тот самый, с кем я вел долгий разговор в ночь накануне чуда, в
которое я все еще твердо верил.
     Я успел заметить, что у человека этого очень мягкий  характер,  что  он
приветлив и обходителен с другими. Очевидно, качества эти  у  мужчин  всегда
сочетаются с крайней вялостью ума и холодностью  души.  (У  женщин  все  это
бывает иначе, но весь мой жизненный опыт неизменно убеждал меня, что когда в
характере мужчины обнаруживаются черты женской мягкости и  уступчивости,  то
за этим следуют предательство,  вероломство  и  бессердечие).  И  во  всяком
случае,  если  такие  качества  налицо,  то  монастырская   жизнь   особенно
способствует тому, чтобы человек еще более  ослабел  душевно  при  том,  что
видом своим и манерами он будет располагать к себе окружающих. Когда человек
делает вид, что он хочет помочь другим, а в действительности у него нет  для
этого ни  сил,  ни  даже  настоящего  желания,  то  он  тешит  этим  и  свои
собственные слабости, и еще большие слабости тех, на кого он направляет свое
внимание. Монах, о  котором  идет  речь,  всегда  считался  человеком  очень
слабохарактерным, и вместе с тем в нем было  какое-то  особое  обаяние.  Его
постоянно  использовали  для  того,  чтобы  завлекать  в   монастырь   новых
послушников. Теперь он умирал; подавленный тяжелым состоянием, в котором  он
находился, я ни о чем не думал, кроме тех мер, которые надлежало  немедленно
принять, и я спросил его, чем я могу ему помочь, готовый  сделать  все,  что
было в моих силах.
     - Мне ничего не надо, я хочу только умереть, -  ответил  он.  Лицо  его
оставалось совершенно спокойным, но "в  этом  спокойствии  было  не  столько
смирения, сколько безразличия.
     - Значит,  вы  совершенно  уверены,  что  вы  уже  на  пути  к  вечному
блаженству?
     - Я ничего об этом не знаю.
     - Как же это, брат мой? Может ли быть, чтобы умирающий произносил такие
слова?
     - Да, если он говорит правду.
     - Но если он монах... если он католик?
     - Все это пустые слова. Сейчас я, во всяком случае, ощущаю в себе  _эту
правду_.
     - Вы меня поражаете.
     - Мне уже все равно... Я стою на краю пропасти... должен кинуться вниз,
и совершенно неважно, подымут ли при этом крик люди, которые это увидят.
     - Но ведь вы же выразили желание умереть?
     -  Желание!  Скажите  лучше,  нетерпение!  Я  только  маятник,  который
шестьдесят лет кряду отбивал одни и те же часы и минуты. Не  пора  ли  этому
механизму захотеть, чтобы его завели? Жизнь моя  до  того  однообразна,  что
всякий переход, даже к страданию, может быть только благом. Словом, я  устал
и мне хочется перемены.
     - Но ведь и я, и вся монастырская  община  уверены,  что  вы  сделались
монахом по призванию.
     - Все, что вам казалось, было обманом... Я жил обманом...  Я  весь  был
обман. В мой смертный час я прошу  прощения  за  то,  что  говорю  правду...
Думаю, что теперь никто не может мне отказать в этом праве или  опровергнуть
мои слова... Монашество было мне ненавистно. Заставьте человека страдать - и
силы его проснутся, обреките его на безумие -  и  он  впадет  в  оцепенение,
подобно тем живым существам, которых мы находим теперь в  дереве  или  камне
застывшими и успокоенными; но осудите его одновременно и на страдание  и  на
бездействие, как то бывает в монастырях, - и он испытает и муки преисподней,
и муки распада перед небытием.  В  течение  шестидесяти  лет  я  непрестанно
проклинал свою жизнь. Ни разу не был  я  окрылен  надеждой:  мне  ничего  не
оставалось  делать  и  нечего  было  ждать.  Ни  разу  не  ложился  я  спать
умиротворенный, ибо в конце каждого дня наместо благочестивых молитв  я  мог
только перебирать в памяти намеренно учиненные за этот день святотатства.  С
тех пор как жизнь  твоя  перестает  подчиняться  твоей  собственной  воле  и
подпадает под влияние некой механической силы, она становится для  мыслящего
существа нестерпимою мукой.
     Я никогда ничего не ел с аппетитом, ибо знал, что, хочу я есть или нет,
я все равно обязан являться в трапезную,  как  только  зазвонит  колокол.  Я
никогда не мог лечь спать спокойно, ибо знал, что тот  же  колокол  призовет
меня снова, не посчитавшись с тем, нуждается ли мой организм в продлении или
сокращении отдыха. Я никогда по-настоящему не молился,  ибо  молиться  стало
моей обязанностью. Я отвык  надеяться,  ибо  возлагать  надежды  мне  всегда
приходилось не на господнюю правду, а на обещания  людей  и  жить  в  вечном
страхе перед  ними.  Спасение  мое  зависело  от  жизни  такого  же  слабого
существа, каким я был сам, и мне, однако, приходилось вынашивать в себе  эту
слабость и добиваться, чтобы луч благодати господней хоть на миг блеснул мне
сквозь жуткую тьму человеческих пороков. _Я так и не узрел его_ -  я  умираю
без света, без надежды, без веры, без утешения.
     Слова эти он произнес совершенно  равнодушно,  и  равнодушие  его  было
страшнее, чем самые дикие корчи, в которые повергает человека отчаяние.
     - Но послушайте, брат мой, - сказал я, едва переводя дыхание, -  вы  же
всегда были очень точны в исполнении монастырских правил.
     - Это было всего-навсего привычкой - поверь словам умирающего.
     - Но, помните, вы же ведь очень  долго  убеждали  меня  стать  монахом;
настойчивость ваша была, очевидно, искренней, это ведь было уже после  того,
как я принял обет.
     - Вполне естественно, что человеку несчастному хочется иметь  товарищей
по несчастью. Ты скажешь, что это крайний эгоизм, что  это  мизантропия,  но
вместе с тем это очень естественно. Тебе ведь приходилось  видеть  в  кельях
клетки с птицами. Пользуются же люди прирученными птицами  для  того,  чтобы
заманивать диких? Мы были птицами в клетках, вправе ли ты  осуждать  нас  за
этот обман?
     Я не мог не услышать в словах этих той _циничной откровенности  глубоко
порочных людей_ {3* Смотри госпожа Жэилис.  "Жюльен  Дельмур"  {19}.},  того
страшного паралича души, который лишает ее возможности  что-либо  воспринять
или  на  кого-либо  воздействовать;  душа  тогда  как  бы   говорит   своему
обвинителю: "Подойди, сопротивляйся, спорь - я  вызываю  тебя.  Совесть  моя
мертва, она не способна ни выслушать, ни высказать, ни повторить упрека".
     Все это поразило меня, я пытался себя переубедить.
     - Ну а как же тогда объяснить, - сказал я, - что вы так  неукоснительно
исполняли все монастырские правила?
     - _А ты что, разве никогда не слышал, как звонит колокол?_
     - Но ведь ваш голос всегда был самым громким, самым отчетливым в хоре.
     - _А ты разве никогда не слыхал, как играет орган_?..

                                * * * * * *

     Я вздрогнул, однако продолжал расспрашивать его, я считал, что, сколько
бы я от него ни узнал, этого все равно будет мало.
     -  Но  скажите,  брат  мой,  ведь  молитвы,  которым   вы   непрестанно
предавались, должны же были привести вас к тому, что вы незаметно прониклись
их духом, не правда ли? Через внешние формы вы должны были  в  конце  концов
приобщиться и к самой сути вероучения? Не так  ли,  брат  мой?  Скажите  мне
перед смертью всю правду. Как бы  я  хотел  обрести  эту  надежду!  Я  готов
претерпеть все что угодно, лишь бы она пришла ко мне.
     - Такой надежды нет и не будет, - сказал умирающий,  -  не  обольщайся.
Если  человек  непрестанно  исполняет  все  религиозные  обряды,  а  сам  не
проникнут духом пресвятой веры, сердце его безнадежно черствеет.  Нет  людей
более чуждых религии, нежели те, кто постоянно занят соблюдением ее форм.  Я
твердо убежден, что добрая половина нашей братии сущие атеисты. Мне довелось
кое-что слышать о тех, кого принято называть еретиками, и читать то, что они
пишут. Среди прихожан наших есть люди, которые ведают местами в церквах  (ты
скажешь,  что  это  страшное  святотатство  -  торговать  местами  в   храме
господнем, и ты будешь прав), у них есть люди,  которые  звонят  в  колокол,
когда надо бывает хоронить их покойников, и единственное, чем эти несчастные
проявляют свою веру, - они следят, пока идет месса (принимать в ней  участие
они не могут), за взиманием платы  и,  падая  на  колени,  возглашают  имена
Христа и господа бога и одновременно  прислушиваются  к  тому,  как  хлопают
двери, ведущие к  привилегированным  местам,  ибо  не  могут  отрешиться  от
суетных мыслей, и всякий раз вскакивают с колен, чтобы и им  досталась  хоть
малая толика того серебра, за которое Иуда предал Спасителя и  себя  самого.
Ну а их звонари - можно подумать, что _соприкосновение со смертью делает  их
человечнее_. Как бы не так!  Могильщики,  например,  _получают  тем  большую
плату, чем глубже вырытая могила_. И вот звонарь-могильщик и  все  остальные
затевают  иногда  настоящую  драку  над  бездыханным  телом,  которое  самой
недвижностью и немотой своей  являет  им  грозный  упрек  за  эту  калечащую
человека корысть. Я ничего этого не знал, но  последние  его  слова  смутили
меня.
     - Так, выходит, вы умираете  без  надежды  и  веры?  Ответом  мне  было
молчание.
     - Но ведь  вы  же  сумели  убедить  меня  своим  красноречием,  которое
казалось ниспосланным свыше, чудом, которое я увидел собственным" глазами.
     Он рассмеялся. В смехе умирающего есть всегда  что-то  очень  страшное:
находясь на грани земного и загробного мира, он как  будто  лжец  и  тому  и
другому и утверждает, что и радости, которые несет нам  первый,  и  надежды,
которые сулит второй, не более чем обман.
     - Чудо это сотворил я, - ответил он с невозмутимым спокойствием и  увы,
даже с тем торжеством, которое бывает у заядлых мошенников.  -  Я  знал,  из
какого водоема туда  поступает  вода;  с  согласия  настоятеля  мы  за  ночь
выкачали его  весь.  Пришлось  как  следует  поработать,  и  чем  больше  мы
трудились, тем больше потешались над твоим легковерием.
     - Но ведь дерево...
     - Я знал кое-какие секреты из области химии,  сейчас  у  меня  уже  нет
времени их тебе раскрывать - ночью я  обрызгал  листья  тополя  определенным
составом, и наутро у них был такой вид, _будто они увяли_. Сходи посмотри на
это дерево недели через две, и ты увидишь, что оно опять такое  же  зеленое,
каким было.
     - И это ваши предсмертные слова?
     - Да.
     - А зачем же вы меня так обманули?
     Он на  какое-то  мгновение  задумался,  а  потом,  собрав  все  силы  и
приподнявшись на кровати, воскликнул:
     - Потому что я был монахом. Мне нужен был этот обман,  чтобы  завлекать
новые жертвы и удовлетворить мою гордость! Нужны  были  мне  и  товарищи  по
несчастью, чтобы облегчить его тяжесть!
     Говоря это, он весь содрогался, вместо привычной кротости и спокойствия
на лице его появилось выражение, которое я даже не могу  описать,  -  что-то
насмешливое, торжествующее и дьявольское. В эту страшную минуту  я  все  ему
простил. Я схватил распятие, лежавшее у его изголовья, и поднес его к  губам
умирающего. Он оттолкнул его.
     - Если бы я захотел, чтобы со мной разыграли этот фарс, я выбрал бы для
него другого актера. Знаешь, стоило мне только захотеть, и сам настоятель  и
половина всего монастыря явились бы  сейчас  к  моему  изголовью  со  своими
свечами, со святой  водой,  с  мирницей  для  последнего  помазания  и  всем
предсмертным маскарадом, которым они пытаются  обмануть  даже  умирающего  и
оскорбить господа даже у врат его вечного царства. Я  потому  и  согласился,
чтобы ты  ухаживал  за  мной,  что  знал,  какое  отвращение  ты  питаешь  к
монастырской жизни, и думал, что тебе, может быть, захочется узнать  о  том,
сколько в ней обмана и до какого отчаяния она может довести человека.
     Какой эта жизнь ни казалась мне постыдной, ужасы, о которых  я  услыхал
сейчас из уст умирающего монаха, превзошли все  то,  что  рисовало  мне  мое
воображение. Я представлял себе, что она начисто исключает земные радости  и
даже лишает надежд на них; но теперь речь шла о другой чаше весов,  об  ином
мире - и там тоже была пустота. Можно было подумать, что  иезуиты  держат  в
руках обоюдоострый меч и, став между  временным  и  вечным,  направляют  его
против того и другого. На одном лезвии, обращенном в сторону мира  бренного,
было, как видно, начертано  слово  "страдай",  а  на  другом,  обращенном  к
вечности, - "не надейся". Потеряв в душе всякую надежду, я все еще продолжал
допытываться у него, как мне ее обрести, - _у него_! А ведь  он  лишал  меня
даже тени надежды каждым произнесенным словом.
     - Так неужели же все должно погрузиться в эту бездну мрака? Неужели