слово  ее  звучит  столь  же  убедительно,  сколь  и  грозно.  Монахи
перекрестились и, когда я вышел из помещения, повторяли:
     - Но как  же  нам  быть?  Что  если  мы  попробуем  _предупредить_  это
бедствие?
     - Но каким способом?
     - Любым, который нам подскажут интересы  церкви,  речь  идет  о  добром
имени всей нашей обители. Епископ - человек строгого нрава и пытливого  ума,
обмануть его невозможно, он будет во все вникать. Что станется  с  нами?  Не
лучше ли было бы?...
     - Что?
     - Ну, вы понимаете...
     - Если бы я и осмелился вас понять, _у нас слишком мало времени_.
     -  Нам  доводилось  слышать,  как  иные  безумные  умирали   совершенно
внезапно, как...
     - На что вы намекаете?
     - Ни на что, мы просто говорили о том, что всем известно;  о  том,  что
длительный сон нередко оказывает целительное  действие  на  сумасшедших.  Он
ведь  сумасшедший.  Весь  монастырь  готов  в  этом  поклясться,   в   этого
несчастного вселился бес; каждую ночь он призывает его к себе в келью; крики
его не дают покоя всей общине.
     Настоятель все это время нетерпеливо  ходил  взад  и  вперед  по  своей
келье. Он обвивал вокруг пальцев четки; по временам  он  бросал  на  монахов
гневные взгляды; наконец он сказал:
     - Мне самому не дают покоя его крики,  его  блуждания,  его  совершенно
явные сношения с врагом рода человеческого. Мне  надо  отдохнуть,  мне  надо
крепко поспать, чтобы прийти в себя после всех этих потрясений.  Что  бы  вы
мне _посоветовали принять_?
     Несколько монахов подошли к нему, они не поняли этого  намека  и  стали
настойчиво советовать ему различные снотворные, противоядия, и т. п.,  и  т.
п.
     - Настойку опия, она дает глубокий, здоровый сон. Попробуйте  ее,  отец
мой, если вам нужен отдых; только  для  того,  чтобы  быть  уверенным  в  ее
действии, не лучше ли сначала испробовать ее на ком-нибудь другом?
     Настоятель кивнул головой, и все уже должны были разойтись,  как  вдруг
он схватил старого монаха за рукав и шепнул:
     - Только не отравите его!
     - Нет, что вы, это просто будет глубокий сон. Какая разница,  когда  он
проснется? Все равно его ждут страдания, в этой ли жизни или в другой. Мы  в
этом не виноваты. Несколькими минутами раньше или  позже,  какое  это  имеет
значение?
     Настоятель был человек нерешительный и вместе с тем вспыльчивый. Он все
еще никак не отпускал от себя монаха.
     - Только никто не должен знать об этом, - прошептал он.
     - Но кто же может узнать?
     В эту минуту раздался бой часов, и один  известный  своей  аскетической
жизнью  старик,  занимавший  соседнюю  с  настоятелем  келью   и   привыкший
восклицать: "Господь все знает" всякий раз, когда били часы, громко повторил
эти слова и на этот раз. Настоятель наконец отпустил монаха;  тот  крадучись
добрался до своей кельи, - слова эти поразили его как удар грома. Опия в эту
ночь мне не дали, и голос не возобновился. Я благополучно проспал до утра, и
дьявол не тревожил обитель. Увы, как видно, то был не  дьявол,  а  тот  дух,
которого _одинокое озлобление_ порождает в каждом человеческом сердце, когда
страдания наши настолько мучительны, что нам хочется, щадя себя, обрушить их
на другого.
     Об этом разговоре я узнал впоследствии от одного умирающего монаха.  Он
слышал его с начала до конца, и  у  меня  нет  оснований  усомниться  в  его
искренности. Право  же,  я  всегда  думал,  что  смерть  была  бы  для  меня
облегчением, а не  карой.  Страдания,  которые  выпали  мне  на  долю,  были
страшнее смерти. Если бы наместо них  явилось  одно-единственное  и  все  бы
окончилось разом, то это было бы для меня сущим благодеянием.  На  следующий
день  ожидали  приезда  епископа.  Невозможно  описать,  с   каким   страхом
готовилась к этому дню община. Обитель наша считалась первой в  Мадриде;  из
ряда  вон  выходящий  случай,  что  отпрыск  знатнейшего  испанского   рода,
вступивший в  нее  совсем  юным,  по  прошествии  нескольких  месяцев  решил
отречься от принятого обета и две-три недели спустя был обвинен в  сношениях
с нечистой силой; надежда, что доведется увидеть, как будут  изгонять  беса;
сомнение в том, что ходатайство мое  будет  иметь  успех;  весьма  вероятное
вмешательство в это дело Инквизиции; _сама возможность_ насладиться зрелищем
аутодафе - это разжигало воображение всего Мадрида. Никогда  еще  публика  в
театре не проявляла такого нетерпения, ожидая,  пока  поднимется  занавес  и
начнется любимая всеми опера, с каким жители Мадрида, как  верующие,  так  и
неверующие, ждали начала представления, которое  должно  было  состояться  в
монастыре экс-иезуитов {10}.
     В  католических  странах,  сэр,  религия  -  это  национальная   драма;
священники - это ее главные актеры, а зрители - весь  народ,  и  все  равно,
закончится ли она низвержением в преисподнюю  Дон  Жуана  или  прославлением
праведника: и то и другое публика встречает радостными рукоплесканиями.
     Я боялся, что меня-то как раз ждет участь Дон Жуана {11}. Я  ничего  не
знал о епископе и не питал особых надежд  на  его  приезд;  однако  на  моих
глазах общиной все больше овладевал страх, и это обстоятельство  вдохнуло  в
меня  надежду.  С  тем  недобрым  чувством,  какое  свойственно  человеку  в
несчастье, я рассуждал примерно так: "Коль скоро они уже дрожат  от  страха,
весьма вероятно, что победа останется за мной". Когда на  одной  чаше  весов
лежит чужое страдание, а на другой - наше  собственное,  рука  почти  всегда
дрожит, нам хочется, чтобы первая потянула вниз.
     Епископ приехал рано утром и  провел  несколько  часов  в  разговоре  с
настоятелем в его покоях. На все это время в обители после недавних волнений
воцарилась полная тишина. Я стоял один у себя в келье, - стоял,  потому  что
сидеть мне там было не  на  чем.  "Событие  это  не  предвещает  мне  ничего
хорошего, - подумал я. - Я не виноват  в  том,  в  чем  меня  обвиняют.  Они
никогда ничем не смогут доказать,  что  я  -  сообщник  Сатаны,  что  дьявол
прельстил меня обманом. Увы, мое единственное  преступление  в  том,  что  я
невольно поддался обману, который учинили они сами. От этого епископа мне не
приходится ждать свободы, но я жду от него хотя бы справедливости".
     Все это время община находилась в состоянии лихорадочного возбуждения -
речь шла о репутации обители, я был в центре  внимания.  Они  изо  всех  сил
старались изобразить меня бесноватым и придать мне  _вид  бесноватого_.  Час
испытания приближался. Из уважения  к  человеку,  из  страха  сказать  нечто
неподобающее и такое, во что все равно  не  поверят,  я  не  стану  пытаться
рассказывать, к каким средствам они  прибегали  в  то  утро,  когда  приехал
епископ, для того чтобы выдать меня за одержимого, безумного и богохульника.
Главными палачами (иначе я не могу их назвать) были те самые четыре  монаха,
о которых уже шла речь. Под предлогом того, что все  мое  тело  безраздельно
попало под власть дьявола, они...

                                * * * * * *

     Но им и этого было мало. На меня сразу вылили столько святой воды,  что
я едва не захлебнулся. Вслед за тем...

                                * * * * * *

     Поэтому, когда меня полуголого, наглотавшегося воды вызвали к епископу,
который ожидал в церкви, окруженный всей общиной во главе с  настоятелем,  я
задыхался и был сам не свой от ярости, стыда и страха.  Они  выбрали  именно
эту минуту, и я покорился им.
     - Да, тащите меня теперь голого и безумного, - сказал я, - в моем  лице
вы попрали не только религию, но  и  человеческую  природу,  тащите  меня  к
вашему епископу. Если он справедлив, если у него есть совесть, то горе  вам,
подлые лицемеры и тираны! Вы едва не свели меня с ума, едва  не  убили  меня
своими нечеловеческими жестокостями - и вот  в  таком  состоянии  вы  теперь
волочите меня к епископу! Да будет так, я вынужден вам подчиниться.
     Пока я произносил все эти слова, они связали мне веревками руки и ноги,
снесли меня вниз и положили так у дверей церкви, не отходя  от  меня  ни  на
шаг. Епископ находился в алтаре  вместе  с  настоятелем;  братия  заполонила
хоры. Они бросили меня на пол, как  падаль,  и  сразу  же  отпрянули  назад,
словно боясь осквернить себя прикосновением к нечисти. Епископ  был  поражен
моим видом.
     - Встань, _несчастный_, громко сказал он, - и подойди ближе.
     - Велите им развязать меня, и я подойду к вам,  -  ответил  я  голосом,
звук которого, как мне  показалось,  смягчил  сердце  епископа.  Холодным  и
негодующим взглядом посмотрел он на настоятеля, который тут же  стал  что-то
шептать ему на ухо. Какое-то время они перешептывались между собою, но  хоть
я и лежал на полу, я заметил, что после слов настоятеля епископ  всякий  раз
качал головой. Кончилось тем, что  он  приказал  меня  развязать.  Мне  это,
правда,  не  принесло  большого  облегчения,  потому  что  четверо   монахов
продолжали находиться возле меня. Взяв меня под руки,  они  повели  меня  по
ступенькам алтаря. И тут я впервые встретился взглядом с епископом. Лицо его
производило такое же неизгладимое впечатление, как и все его существо.  Одно
действовало на ваши чувства, другое - на  душу.  Это  был  человек  высокого
роста, убеленный сединами и имевший величественный вид. Ни тени волнения  не
шелохнулось на его лице, никакая страсть не оставила следа на его  застывших
чертах.  Это  было   мраморное   изваяние   епископата,   высеченное   рукою
католицизма, - фигура великолепная и неподвижная. Его холодные черные  глаза
были обращены на вас и вместе с тем, казалось,  вас  не  видели.  Голос  его
обращен был не к _вам_, а к вашей _душе_. Такова была его наружность; что же
касается всего другого, то надо  сказать,  что  имя  его  было  незапятнано,
поведение - примерно; жил он жизнью анахорета, изваянного из камня. Вместе с
тем его в какой-то степени подозревали в том, что называют _свободомыслием_,
иначе говоря, в симпатии к протестантизму, и вся праведность  его  не  могла
окончательно  перевесить  это  приписываемое  ему  отступничество,   которое
епископ  вряд   ли   мог   искупить   строгостью   своей   в   расследовании
злоупотреблений  во  вверенной  ему  епархии,  в  состав  которой  входил  и
монастырь, где я находился. Таков был человек, перед которым я в эту  минуту
стоял.
     Приказ развязать меня немало смутил  настоятеля,  но  отдан  он  был  в
решительной форме, и веревки с меня сняли. Все четыре монаха, стоя по бокам,
поддерживали  меня,  и  я  почувствовал,  что  облик   мой,   должно   быть,
подтверждает  те  сведения,  которые  епископ  обо  мне  получил.  Я  был  в
лохмотьях,  изголодавшийся,   мертвенно-бледный   и   возбужденный   ужасным
обращением, которое мне только что пришлось испытать. Я,  однако,  надеялся,
что мое безропотное повиновение всему, что надо мной  учинят,  может  еще  в
какой-то степени обелить меня в  глазах  епископа.  Чувствовалось,  что  ему
совсем не по душе все латинские заклинания, произносившиеся,  чтобы  изгнать
из меня бесов; монахи же меж тем непрерывно крестились, а  причетники  щедро
кропили вокруг святой водой и кадили. Всякий раз, когда произносились слова:
"Diabole, te adjuro!" {Заклинаю тебя, нечистая сила (лат.).}, державшие меня
монахи с такой силой сжимали мне руки, что я  корчился  и  кричал  от  боли.
Обстоятельство это вначале, по-видимому, смутило  епископа,  но  как  только
заклинания были произнесены,  он  велел  мне  подойти  к  алтарю  одному.  Я
попытался это  сделать,  однако  обступившие  меня  четыре  монаха  всячески
старались мне помешать.
     - Отойдите в сторону, - приказал он им, - оставьте его в покое.
     Монахи вынуждены были повиноваться.  Я  подошел  к  алтарю  один,  весь
дрожа, и опустился перед епископом на колени. Прикрыв мне голову орарем,  он
спросил:
     - Веришь ты в бога и в пресвятую католическую церковь?
     Вместо ответа я вскрикнул, вскочив, сбросил орарь и, не помня  себя  от
боли, стал топтаться на ступеньках алтаря. Епископ отшатнулся от меня,  а  в
это время  настоятель  и  все  остальные  подались  вперед.  Видя,  что  они
приближаются ко мне, я собрался с духом и, не говоря ни  слова,  показал  на
осколки стекла, разбросанные на ступеньках алтаря как раз там, где мне  было
велено стоять; они прошли сквозь мои рваные сандалии и  поранили  мне  ноги.
Епископ тут же приказал одному из монахов смести их рукавом рясы. Приказание
это было сию же минуту исполнено, а еще минуту спустя я стоял перед ним,  не
испытывая ни страха, ни боли.
     - Почему ты не молишься в церкви? - продолжал спрашивать епископ.
     - Потому что двери ее для меня заперты.
     - Как? Что ты говоришь? У меня в руках донесение с жалобами на тебя,  и
одна из первых жалоб гласит,  что  ты  отказываешься  молиться  со  всеми  в
церкви.
     - Я уже сказал вам, двери церкви заперты для меня... Увы! Я так  же  не
мог добиться, чтобы  их  для  меня  открыли,  как  не  мог  добиться,  чтобы
открылись для меня сердца монастырской братии; здесь заперто для меня все.
     Епископ повернулся к настоятелю.
     - Двери церкви всегда заперты для врагов господа, - ответил тот.
     - Я задал вопрос, - сказал епископ  все  тем  же  строгим  и  спокойным
голосом, - и требую, чтобы мне ответили прямо, без  обиняков.  Действительно
ли вы запирали двери церкви и не пускали туда этого несчастного?  Верно  ли,
что вы лишили его права обратить молитвы свои к богу?
     - Я поступил так, потому что думал и считал...
     - Я не спрашиваю вас о том, что вы думали и считали. Я прошу  вас  дать
прямой ответ на заданный вопрос: лишали вы его или нет доступа в храм божий?
     - У меня было основание думать, что...
     - Предупреждаю вас, что если вы  будете  давать  подобные  ответы,  вам
придется за одно мгновение поменяться ролями с тем, кого вы хотите обвинить.
Запирали вы или нет перед ним двери церкви? Отвечайте: да или нет?
     - Да, - ответил настоятель, весь дрожа от страха и ярости, - и  я  имел
основание так поступить.
     -  Вопрос  этот  подлежит  рассмотрению  другого  суда.  Но,  по   всей
видимости, вы виновны именно в том, в чем обвиняете его.
     Настоятель молчал. Тогда епископ, пробежав глазами бумагу, которая была
у него в руках, снова обратился ко мне:
     - Отчего это ты шумишь по ночам и из-за тебя монахи не  могут  спать  у
себя в кельях?
     - Не знаю. Спросите об этом у них самих!
     - Не правда разве, что дьявол приходит к тебе каждую  ночь?  Не  правда
разве, что твои богохульства, твои отвратительные  кощунства  тревожат  даже
слух тех, кто на свое несчастье помещается в кельях, соседних  с  твоей?  Не
правда разве, что ты ввергаешь в ужас и мучаешь всю общину?
     - Я - то, чем они сами меня сделали, - ответил я. - Я не отрицаю, что в
келье моей поднимается ни с того ни с сего  необыкновенный  шум,  только  им
лучше меня известно, откуда  он  берется.  Над  самым  ухом  моим  раздается
какой-то шепот; этот вот шепот, должно быть,  и  тревожит  живущих  со  мною
рядом, потому что они врываются ко мне в келью и пользуются охватившим  меня
страхом, чтобы взводить на меня совершенно невероятные поклепы.
     - А разве в келье у тебя по ночам не бывают слышны крики?
     - Да, это крики ужаса,  и  испускает  эти  крики  отнюдь  не  тот,  кто
участвует в дьявольских оргиях, а тот, кто их страшится.
     -  А  все  кощунства,  проклятия,  все  нечестивые  слова,  которые  ты
произносишь?
     - Иногда, находясь в состоянии невыносимого  ужаса,  мне  действительно
случалось повторять звуки, доносившиеся до  моих  ушей,  но  то  всякий  раз
бывали возгласы ужаса и отвращения, и это доказывает, что  слова  эти  я  не
_произносил сам_, а только _повторял_; так человек может взять в руки гада и
какое-то мгновение созерцать его уродство, прежде чем отшвырнуть его  прочь.
Призываю всю братию в свидетели  того,  что  сказанное  мною  сущая  правда.
Крики, которые я испускал, нечестивые слова,  которые  я  произносил,  были,
очевидно, вызваны враждебным чувством ко всем дьявольским наущениям, которые
нашептывались мне на ухо. Спросите у всей общины - любой из них  подтвердит,
что, когда они врывались ко мне в келью, они находили  меня  там  одного:  я
корчился в судорогах и дрожал. Они как будто даже жалели меня, видя,  что  я
сделался жертвою всех этих вторжений. И хотя я никогда  не  мог  догадаться,
какими способами осуществлялось это преследование, я  решительно  утверждаю,
что все это дело тех же рук, что  покрыли  стены  моей  кельи  изображениями
бесов, следы которых остались и сейчас.
     - Тебя  обвиняют  также  в  том,  что  ты  ночью  ворвался  в  церковь,
надругался над статуями святых,  топтал  ногами  распятие  и  вел  себя  как
нечестивец, оскверняющий святыню.
     Услыхав это обвинение,  столь  несправедливое  и  жестокое,  я  потерял
остатки самообладания.
     - Я кинулся в церковь, охваченный ужасом, до которого меня  довели  все
их козни! Я искал там защиты! - вскричал я. - А побежал туда  ночью  потому,
что, как вам уже стало известно, днем ее двери были для меня заперты. Я и не
думал попирать ногами распятие - я пал перед ним ниц. Я отнюдь  не  глумился
над  изображениями  святых  -  я  лобызал  их!  И  я  не  знаю,  слышали  ли
когда-нибудь эти стены столь искренние молитвы, как те, что я  творил  в  ту
ночь, беспомощный, доведенный до ужаса и гонимый!
     - А разве наутро своими криками ты не напугал всю братию, не помешал ей
войти в церковь?
     - Оттого что я всю ночь пролежал на каменном  полу,  куда  они  бросили
меня, руки и ноги мои онемели. Когда они подошли ко мне, я  пытался  от  них
уползти и действительно вскрикивал от  боли,  которая  при  каждом  движении
становилась все сильнее, а ведь никто из  них  не  шевельнулся,  чтобы  хоть
чем-нибудь мне помочь. Словом, все это выдумано  с  начала  и  до  конца.  Я
кинулся в церковь, чтобы просить господа о милости, а они хотят  представить
меня отступником, святотатцем. Такие же  произвольные  и  нелепые  обвинения
можно возвести и на все то множество скорбящих и  ищущих  утешения,  которые
каждый день оглашают стены своим плачем и стонами! Если бы  я  действительно
пытался опрокинуть распятие, издеваться над статуями святых, то  неужели  бы
нигде не осталось следа от всего этого варварства? Неужели бы возводившие на
меня поклеп не стали бы тщательно  их  сохранять  в  качестве  вещественного
доказательства? Остался ли хоть какой-нибудь след от этого?  Его  нет  и  не
может быть, ибо ничего этого не было и в помине.
     Епископ молчал. Взывать к его чувствам было  излишне,  но  обращение  к
фактам возымело свое действие. Немного погодя он сказал:
     - Ты, значит, согласен прочесть в присутствии всей общины перед образом
Спасителя и святых те самые молитвы, которые, как ты утверждаешь,  ты  читал
перед ними в ту ночь?
     - Да, согласен.
     Было принесено распятие. Я с благоговейным почтением  поцеловал  его  и
принялся молиться; слезы лились из глаз моих ручьем, когда я  думал  о  том,
сколь безмерна воплощенная в этом изображении жертва.
     - Обрати теперь к  господу  слова  веры,  любви  и  надежды,  -  сказал
епископ.
     Я  исполнил  все,  чего  он  потребовал,  и  хотя  мне   некогда   было
подготовиться, услыхав произнесенные мною молитвы,  сопровождавшие  епископа
почтенные духовные лица переглянулись, и во взглядах их я увидел сочувствие,
интерес и восхищение.
     - Кто научил тебя этим молитвам? - спросил епископ.
     - Единственный мой учитель - это сердце, другого у  меня  нет,  мне  не
позволено держать у себя книги.
     - Что ты говоришь! Повтори!
     - Повторяю, никаких книг у  меня  нет.  У  меня  отобрали  молитвенник,
распятие, из кельи вынесли все, не осталось ни стула, ни стола,  ни  коврика
для молитвы. Я молюсь на голом  полу  и  молитвы  читаю  наизусть.  Если  вы
соизволите посетить