авшемся только отчетливым тиканьем часов,  которое  казалось
слишком громким их настороженному слуху; только оно, да еще  эхо  торопливых
шагов Вальберга, который вскакивал с  кресла  и  принимался  ходить  взад  и
вперед по комнате, нарушали воцарившуюся в доме мертвую тишину. Услыхав звук
шагов, все оборачивались, ожидая увидеть посланного, но потом,  поглядев  на
безмолвную фигуру Вальберга, снова усаживались на свои места. Всю ночь семья
просидела в волнении, которое никто ничем не  выражал  и  которое,  по  сути
говоря, было невыразимо. Свечи едва мерцали, а потом  догорели  до  конца  и
совсем потухли, однако никто  этого  даже  не  заметил;  бледные  лучи  зари
пробрались в комнату, но никто не подумал, что настало уже утро.
     - Господи, до чего же долго все это тянется!  -  невольно  вырвалось  у
Вальберга; от  слов  этих,  хоть  произнесены  они  были  едва  слышно,  все
встрепенулись; это были первые звуки человеческого голоса, которого  они  не
слышали уже много часов.
     В эту минуту раздался стук в дверь, а вслед за тем - медленные шаги  по
коридору; дверь в комнату отворилась, и на пороге появился  священник.  И  в
этом  контрасте  между  сильным  чувством  и  глубоким  безмолвием,  в  этом
столкновении слова, которое душило мысль, едва только успевшую зародиться, и
мысли, которая напрасно искала поддержки  в  словах,  в  этой  стремительной
схватке страдания и немоты было что-то поистине зловещее. Однако длилось все
это лишь какие-то мгновения.
     - Все кончено! - произнес священник.
     Вальберг обхватил голову руками и в мучительном волнении вскричал:
     - Благодарение  господу!  -  и,  схватив  какой-то  находившийся  рядом
предмет, словно то был кто-то из его детей, обнял его и прижал к груди. Жена
его, узнав, что брат ее умер, в первую минуту заплакала, а потом, подумав  о
детях, поднялась, чтобы услыхать все, что будут говорить. Священник, однако,
ничего не мог прибавить к тому, что им было сказано: Гусман умер, все ящики,
комоды и сундуки в доме опечатаны; ни один шкаф не  избежал  этой  судьбы  -
столь усердны были все те, кому было поручено это дело, а  завещание  должно
было быть вскрыто на другой день.
     На другой день семья пребывала  в  таком  напряженном  ожидании,  какое
начисто исключало всякую мысль. Как всегда, на стол был подан обед, но никто
к нему не притронулся. Каждый только уговаривал другого поесть, но  так  как
сам он был не в силах подкрепить настояния своего собственным  примером,  то
никто и не следовал его уговорам. Около полудня  явилось  некое  должностное
лицо, - как видно, это был стряпчий, - и пригласило Вальберга присутствовать
при вскрытии завещания Гусмана. Собравшись идти  с  ним,  Вальберг  второпях
позабыл шляпу и плащ; тогда сыновья стали подавать  ему,  кто  одно,  кто  -
другое.  Эти  знаки  внимания  со  стороны   детей   рядом   с   собственной
рассеянностью так его потрясли, что, совершенно обессилевший, он опустился в
кресло, чтобы немного прийти в себя.
     - Дорогой мой, лучше тебе не ходить туда, - ласково сказала жена.
     - Да я, верно, последую, _я должен буду_ последовать твоему  совету,  -
ответил Вальберг, снова опускаясь в кресло, с которого он только что  тщетно
пытался встать. Стряпчий учтиво поклонился и собрался уходить.
     - Нет, _я пойду_, - сказал Вальберг, сопровождая  свои  слова  немецким
ругательством, причем гортанные эти звуки заставили стряпчего обернуться,  -
нет, _я пойду_!
     И он упал на пол, обессилев от долгих часов, проведенных без еды и  без
сна, и от волнения, понять которое может  только  тот,  у  кого  есть  дети.
Стряпчий удалился, и прошло еще несколько часов мучительной неопределенности
и догадок, которые каждый переживал по-своему: мать крепко стискивала руки и
старалась подавить каждый вздох, а отец был погружен в глубокое молчание; он
смотрел куда-то в сторону и, казалось, в то же время  тянулся  к  детям,  но
потом вдруг отдергивал руки; дети же очень быстро переходили от  отчаяния  к
надежде. Дед и бабка сидели неподвижно; они не могли понять, что происходит,
и только знали, что если семью ожидает что-то  хорошее,  то  оно  несомненно
распространится и на них, что же касается  всего  худого,  то  за  последнее
время их притупившийся ум, должно быть, уже не мог его воспринять.
     Время  шло  -  наступил  полдень.  Слуги,  которых  благодаря  щедрости
покойного в доме у них было  порядочно,  доложили,  что  обед  готов.  Тогда
Инеса, владевшая собой лучше, нежели все остальные, напомнила мужу, что  они
не должны  показывать  своих  чувств  в  присутствии  слуг.  Тот  машинально
повиновался ей и  пошел  в  столовую,  в  первый  раз  за  все  время  забыв
предложить руку своему больному отцу. Семья последовала за ним, но когда все
уже уселись за стол, у них был такой вид, как будто они не знают,  для  чего
они собрались.  Вальберг,  снедаемый  _жаждой,  которая  всегда  сопутствует
волнению_ и которую нельзя бывает ничем  утолить,  несколько  раз  требовал,
чтобы принесли вина, а жена его, которая чувствовала, что  у  нее  кусок  не
идет в горло в присутствии неподвижных взирающих на  нее  слуг,  сделала  им
знак уйти, но и тогда не притронулась к еде. Старики ели как обычно и  порою
поднимали глаза, в которых можно было прочесть какое-то смутное удивление  и
бессмысленное и тупое нежелание поддаваться страху перед надвигающейся бедой
и даже просто допустить, что беда может стрястись. Перед концом этой  унылой
трапезы Вальберга вдруг  вызвали;  через  несколько  минут  он  вернулся,  и
казалось, что в выражении лица его не произошло никаких  перемен.  Он  снова
сел за стол, и только  жена  его  заметила,  что  какая-то  странная  улыбка
пробежала по его дрожавшим губам в то время, когда, налив полный бокал вина,
он поднес его ко рту и провозгласил:
     - За здоровье наследников Гусмана!
     Однако вместо того чтобы выпить вино, он швырнул бокал на пол,  опустил
голову на стол и, уткнув лицо в скатерть, закричал:
     - Ни одного дуката, ни одного дуката, все оставлено церкви!  Ни  одного
дуката!

                                * * * * * *

     Вечером явился священник, и к этому времени семья успела немного прийти
в  себя.  Очевидность  случившегося  стала  для  них  источником   мужества.
Неопределенность - это единственное зло, с которым невозможно справиться, и,
подобно юным морякам, вступившим в неизведанные морские просторы,  они  были
уже почти готовы к тому, чтобы встретить бурю, которая наконец  избавила  бы
их  от  мучительной,   непереносимой   тревоги.   Исполненные   благородного
негодования и в то же время ободряющие слова священника ласкали  их  слух  и
несли мир в их сердца. Он высказал им свое убеждение, что  корыстолюбивые  и
лицемерные монахи, как видно, прибегли к самым неподобающим средствам, чтобы
заставить умирающего старика сделать такое странное завещание,  заверил  их,
что готов перед любым судом  Испании  свидетельствовать,  что  покойный,  во
всяком случае еще за несколько часов до смерти, собирался отказать все  свое
состояние их семье, что об этом своем намерении он  много  раз  говорил  как
ему, так и другим, и  что  он  собственными  глазами  видел  совсем  недавно
составленное им завещание; кончил он тем, что дал совет  Вальбергу  передать
это дело в суд, обещая помочь  ему  как  своим  личным  содействием,  так  и
влиянием, которым он пользовался у лучших адвокатов Севильи,  словом,  всем,
кроме денег.
     Надежда эта приободрила семью, и эту ночь  все  спали  спокойным  сном.
Одно только обстоятельство свидетельствовало о перемене,  происшедшей  в  их
чувствах и привычках. Перед тем, как  разойтись,  старик  положил  дрожавшую
руку на плечо Вальберга и мягко сказал:
     - Сын мой, а мы помолимся перед сном?
     - Нет, отец, сегодня мы не будем молиться, - ответил Вальберг, который,
очевидно, либо боялся, что  упоминание  об  их  еретических  молитвах  может
отдалить от них столь расположенного к ним священника, либо  ощущал  слишком
большое волнение, чтобы предаться возвышенным чувствам.
     - Нет, сегодня мы не будет молиться. Я слишком... счастлив!
     Священник сдержал слово, - усердие его и то большое влияние, которым он
пользовался, не оказались напрасны: лучшие адвокаты Севильи взялись за  дело
Вальберга. Они искусно подобрали и умело использовали  доказательства  того,
что на завещателя  действительно  было  оказано  воздействие  недозволенными
средствами, что имели место запугивание и прямое принуждение. С каждым часом
Вальберг становился бодрее. Ко времени, когда умер Гусман, семья располагала
довольно значительной суммой, но деньги эти были вскоре израсходованы, точно
так же, как и сбережения,  сделанные  за  последнее  время  усилиями  Инесы,
которые она теперь со всей щедростью отдала  на  нужды  мужа  в  надежде  на
благоприятный исход дела. Когда и это было истрачено, оставались еще  другие
возможности: они расстались  со  своим  роскошным  домом,  рассчитали  слуг,
распродали обстановку, как то обычно бывает, за четверть цены, и после  того
как они переселились в новое скромное помещение в пригороде Севильи, Инеса и
ее дочери снова принялись за  все  работы  по  дому,  которые  они  привыкли
исполнять в ту пору, когда спокойно жили в Германии. Из  всех  этих  перемен
деду и бабке пришлось испытать только одну - перемену  места,  которую  они,
впрочем, не очень-то даже и  ощутили.  Оттого  что  все  заботы  о  стариках
целиком легли на плечи Инесы, им стало нисколько не хуже, а может быть, даже
и лучше; приветливо улыбаясь,  она  всегда  умела  сослаться  на  отсутствие
аппетита или легкое недомогание, чтобы  объяснить,  почему  так  скудно  все
приготовленное для нее самой или для детей, стараясь в то же время, чтобы  у
стариков было все, что показалось бы вкусным их притупившимся уже чувствам и
что, как она помнила, они могли есть без ущерба для здоровья.
     Дело было назначено к слушанью, и в первые два дня  адвокаты  Вальберга
имели успех. На третий день адвокаты церкви оказали им решительное и сильное
сопротивление. Вальберг вернулся домой совершенно подавленный; жена его  это
заметила; она не стала его утешать  и  старалась  не  быть  с  ним  особенно
ласковой, дабы не растравлять этим еще больше его горе. Инеса  держала  себя
спокойно,  и  на  протяжении  всего  вечера  муж  ее  мог  видеть,  как  она
невозмутимо исполняет все свои обязанности по дому. Перед тем как разойтись,
старик как нарочно снова напомнил сыну, что надо бы помолиться перед сном.
     - Только не сегодня, отец, - раздраженно ответил Вальберг, - только  не
сегодня; я слишком... несчастен!
     - Итак, - сказал старик, воздев к небу свои иссохшие руки, и голос  его
обрел небывалую силу, - итак, о  господи,  как  благоденствие,  так  и  горе
становятся для нас оправданием того, что мы пренебрегаем тобой!
     Шатаясь, старик вышел из комнаты, а Вальберг в это  время,  прильнув  к
жене и опустив голову ей на грудь, горько заплакал,
     - Жертва богу дух сокрушенный, - прошептала про себя  Инеса,  -  сердца
сокрушенного и смиренного он не презрит {3}.

                                * * * * * *

     Дело велось с таким воодушевлением и так быстро, как того  еще  никогда
не бывало в судах Испании, и на  четвертый  день  назначено  было  последнее
заседание, на котором должно было быть вынесено решение. С первыми же лучами
зари Вальберг встал, отправился к зданию суда и в течение  нескольких  часов
расхаживал перед его воротами. Когда они наконец отворились, он прошел  туда
и, ни о чем не думая, сел в кресло в одном из пустующих  залов;  взгляд  его
при этом преисполнился глубокого  внимания  и  тревожного  любопытства,  как
будто судьи уже заняли свои места и вот-вот  должны  были  вынести  решение.
После того как он просидел так несколько минут, он  вздохнул,  вздрогнул  и,
как бы пробудившись от сна, встал и принялся расхаживать взад  и  вперед  по
пустынным коридорам и ходил до тех пор, пока не явились  судьи  и  не  стали
готовиться к заседанию.
     В тот день  оно  началось  очень  рано.  Защита  оказалась  чрезвычайно
сильной. Вальберг сидел все время на одном месте и так и не покидал  его  до
тех пор, пока заседание не окончилось; это было уже  поздно  вечером,  и  за
весь день во рту у него не было ни куска, и он ни на минуту не встал, ни  на
минуту не вышел из душной залы, где шел суд, чтобы  передохнуть  и  подышать
свежим воздухом.
     Quid multis morer? {Да что там говорить! {4}  (лат.).}  Не  надо  иметь
большого ума, чтобы понять, что у еретика-чужеземца не было  никаких  шансов
одержать верх над испанскими клириками.
     Семья Вальберга провела весь этот день  в  задней  комнате  их  убогого
жилища. Эбергард хотел было пойти вместе с отцом на суд,  но  мать  удержала
его. Время от времени сестры прерывали свое рукоделье, и мать  их,  dakruoen
gelasasa {Улыбаясь сквозь слезы {5} (греч.).}, - напоминала, что им  следует
продолжать работу. Они брались за нее снова, но руки не слушались их, и  все
шло до такой степени вкривь и вкось, что мать  наконец  велела  им  оставить
рукоделье и заняться какой-нибудь работой по дому, которая потребует от  них
большей живости. Тем временем наступил уже вечер; время от времени все члены
семьи отрывались от своих занятий и устремлялись к окну посмотреть, не  идет
ли отец. Инеса уже ни во что не вмешивалась - она сидела молча,  и  молчание
ее резко противостояло той непрерывной тревоге  и  беспокойству,  в  котором
пребывали ее дети.
     - Отец идет! - вскричали все четверо детей разом, завидев переходившего
улицу мужчину.
     - Нет, это не отец, - воскликнули  они  снова,  когда  фигура  медленно
удалилась. Послышался стук в дверь, Инеса кинулась,  чтобы  открыть.  Фигура
отступила, приблизилась, кинулась куда-то в сторону и скользнула в дом точно
тень. В страхе Инеса пошла вслед за нею, и  страх  ее  превратился  в  ужас,
когда она увидела, что муж ее опустился  на  колени  перед  детьми,  которые
напрасно силятся его поднять.
     - Нет, дайте мне стать перед вами на колени, я погубил вас  всех!  Дело
проиграно, из-за меня вы все теперь стали нищими!
     - Папочка, дорогой, встаньте, - закричали дети, - раз вы живы, то ничто
не погибло!
     - Встань, дорогой мой, не подвергай себя этому ужасному  и  чудовищному
унижению, - вскричала Инеса, хватая мужа за руки,  -  да  помогите  же  мне,
дети, и вы тоже, - воскликнула она, обращаясь к старикам, - неужели  вы  мне
не поможете?
     При этих словах беспомощные, едва  живые  и  шатающиеся  из  стороны  в
сторону дед и  бабка  поднялись  со  своих  кресел,  и,  двинувшись  вперед,
присовокупили  остаток  своих  сил,  свою  vis  impotentiae  {Силу  бессилия
(лат.).}, чтобы поддержать тяжесть тела, которое с трудом удерживали жена  и
дети. Вид несчастных родителей оказал на Вальберга больше  действия,  нежели
усилия всей семьи; его удалось поднять с колен и посадить в кресло,  которое
обступили теперь жена и дети, в то время как старики, с трудом водрузившиеся
вновь в свои кресла, несколько минут спустя позабыли уже, должно  быть,  что
случилась беда, которая за один миг придала им  такую  необыкновенную  силу.
Обступившая Вальберга семья старалась утешить его всеми  средствами,  какими
только может располагать беспомощная любовь; но, может быть, ни одна  стрела
не поражает наше сердце с такою силой, как  мысль,  что  руки,  с  безмерной
любовью сжимающие наши, не могут заработать на хлеб ни для себя, ни для нас,
что губы, так горячо припадающие к нашим губам, быть  может,  вслед  за  тем
попросят у нас хлеба и мы не сможем им его дать!
     Возможно, для семьи этой было счастьем, что  бедственное  положение,  в
котором  они  очутились,  не  позволяло  им  длительное  время  пребывать  в
бездействии: среди всех криков и воплей, которые раздались  в  этот  тяжелый
для них день,  голос  нужды  звучал  особенно  четко  и  внятно.  Надо  было
позаботиться о завтрашнем дне и сделать это безотлагательно.
     - Сколько у тебя осталось денег? - вот первое, о чем  спросил  Вальберг
жену, и, когда она шепотом назвала ему ту ничтожную сумму, которая  осталась
у них после оплаты всех  судебных  издержек,  он  содрогнулся  от  мгновенно
охватившего его ужаса; потом, вырвавшись из объятий жены и детей и вскочив с
места, он ушел в противоположный угол комнаты, давая этим понять, что  хочет
на несколько минут остаться один. В это время он увидел, как его младший сын
играет длинными концами шнура, которым был подпоясан дед; мальчика игра  эта
приводила в восторг, а старик, хоть и бранил его за шалость,  сам  в  то  же
время не мог ему  не  улыбнуться.  Вальберг  в  раздражении  ударил  бедного
ребенка, а потом принялся обнимать его и просить:
     - Улыбайся, улыбайся еще!

                                * * * * * *

     Денег у них могло хватить во всяком случае на следующую неделю;  и  это
обстоятельство  теперь  для  них  много  значило;  так  бывает   с   людьми,
потерпевшими кораблекрушение, которых носит по волнам на  каком-то  обломке:
они надеются, что их скудного запаса провианта им хватит до  тех  пор,  пока
они не достигнут берега. После  того  как  Инеса  убедилась,  что  свекор  и
свекровь спокойно улеглись спать, все они стали обсуждать, что им делать,  и
просидели так всю ночь. Во время этого  долгого  и  печального  совещания  в
сердцах их незаметно пробудилась надежда, и они постепенно выработали  план,
как  обеспечить  себя  средствами  к  существованию.  Вальберг  должен   был
попытаться найти применение своим способностям и  сделаться  вновь  учителем
музыки. Инеса и ее дочери -  начать  зарабатывать  вышиванием,  а  Эбергард,
который обладал очень тонким вкусом - и в музыке и в  живописи,  должен  был
попытать силы и в той и в другой области, причем все  решили  за  помощью  и
советом в этих делах  обратиться  к  дружелюбному  и  расположенному  к  ним
священнику. Утро застало их за этим затянувшимся  разговором,  и  оказалось,
что он так захватил их всех, что никто из них  даже  не  чувствовал  никакой
усталости.
     - Голодать нам не придется, - сказали окрыленные надеждою дети.
     - Думаю, что нет, - вздохнул Вальберг.
     Жена его, хорошо знавшая Испанию, не проронила ни слова.


                                Глава XXVIII

                                                                  ...Это мне
                                      Они поведали под страшной тайной.
                                      На третью ночь я с ними был на страже.
                                                                 Шекспир {1}

     В то время как они еще говорили, послышался осторожный стук в  дверь  -
так друг стучится в дом, где  случилось  несчастье.  Эбергард  встал,  чтобы
открыть дверь.
     - Постой, - сказал Вальберг, словно обо всем позабыв, - а где же слуги?
     Тут он вдруг все вспомнил, горько усмехнулся и сделал сыну  знак  пойти
открыть дверь. Это был все тот же добрый священник. Он вошел  и  в  молчании
опустился в кресло. Никто не заговорил с ним;  о  них  поистине  можно  было
сказать дивными словами одной из книг: "Не было ни языка, ни речи,  но  были
голоса, которые они слышали и _понимали_". Почтенный священник гордился тем,
что знает все догматы католической веры и в точности исполняет все церковные
правила. К тому же он усвоил особого рода  монастырское  безразличие,  некий
освященный церковью  стоицизм,  который  служители  ее  почитают  за  победу
благодати над человеческими страстями, в то время как в действительности это
обусловлено  особенностью  их  профессии,   которая   отрицает   как   самое
человеческую природу, так и все ее устремления и узы. И,  однако,  когда  он
сидел среди этой убитой горем семьи и после того, как,  посетовав  на  сырую
погоду,  напрасно  с