ми  вы  столкнетесь.  Что  если  они
испугают вас, остановят?
     Я и на этот раз ничего не ответил.  Пришелец,  как  видно,  решил,  что
молчание мое выражает сомнение.
     - Может быть, -  продолжал  он,  -  вы  думаете,  что,  если  вы  долго
пробудете здесь, в тюрьме Инквизиции, вы этим обеспечите себе спасение души.
Самое нелепое заблуждение, которое, однако, глубоко укоренилось в  человеке,
- это думать, что земные страдания его спасут ему душу.
     Тут я мог со всей убежденностью ему возразить, сказав, что я  чувствую,
верю, что мои страдания здесь, на земле, в какой-то степени  могут  смягчить
на том свете наказание, которое я бесспорно заслужил. Я признал  многие  мои
заблуждения, я стал каяться, вспоминая постигшие меня несчастья,  как  будто
то были преступления, и всей силою скорби своего неискушенного сердца вверял
себя в руки Всемогущего, чувствуя, что на меня  действительно  нисходит  его
благодать. Молясь, я призывал господа, Спасителя, Пресвятую деву - искренне,
всеми силами моей просветленной души. Когда я поднялся  с  колен,  пришельца
уже не было.

                                * * * * * *

     Допрос следовал за допросом, причем все происходило с быстротою,  какой
не знали анналы Инквизиции. Увы! Если бы то действительно были анналы,  если
бы это было  нечто  большее,  нежели  воспоминание  об  одном  дне  насилия,
угнетения,  обмана  и  пытки.  Когда  я  был  вызван  вновь,  судьи  сначала
допрашивали  меня  по  обычной  форме,  после  чего  перешли   к   вопросам,
построенным чрезвычайно хитро,  как  будто  нужно  было  применять  какую-то
хитрость, чтобы заставить меня говорить о том,  что  мне  так  не  терпелось
высказать самому. Едва только они коснулись интересовавшего их предмета, как
я принялся рассказывать им обо всем с таким искренним рвением,  какое  могло
открыть глаза кому  угодно,  только  не  инквизиторам.  Я  поведал  им,  что
странный посетитель явился ко мне еще раз. Замирая от страха и весь дрожа, я
повторил слово в слово все, что последний раз мне довелось от него услышать.
Я не опустил ни одного оскорбительного слова, которое тот произнес  в  адрес
Святой палаты, ни  его  язвительных  и  циничных  насмешек,  ни  его  явного
безбожия, ни нечестивости  всех  его  речей  -  я  пересказывал  им  все  до
мельчайших подробностей. Я надеялся заслужить доверие инквизиторов тем,  что
возводил  обвинения  на  их  врага  и  Врага  рода  человеческого.  О!   Нет
возможности даже рассказать, ценою каких мучений нам достается  жизнь  между
двумя заклятыми врагами, когда мы стараемся снискать дружбу одного из них! Я
предостаточно всего выстрадал от Инквизиции, и, однако, в эту минуту  я  уже
готов был вымаливать себе место самого последнего стражника в ее  тюрьме,  я
бы, вероятно, согласился даже взяться за постыдное  ремесло  палача,  я  бы,
кажется, перенес любые муки, на которые меня могла обречь  Инквизиция,  лишь
бы избавиться от ужаса быть в ее глазах союзником Врага человеческих душ.  К
великому моему смятению, я  заметил,  что  все  слова,  которые  безудержным
потоком вырывались  из  моих  уст,  вся  та  искренность,  на  которую  меня
подвинуло отчаяние, мое желание отстоять себя в  борьбе  со  зловещим  и  не
знающим жалости врагом, - все это было оставлено без внимания.
     Судьи, надо сказать,  были  поражены  проникновенностью,  с  которой  я
говорил. На какое-то мгновение они даже  как  будто  поверили  словам  моим,
исторгнутым ужасом; однако минуту спустя я уже мог убедить я,  что  для  них
страшен я сам, а отнюдь не обстоятельства, о которых я только что рассказал.
Казалось, что между ними и мной  стоит  какая-то  слюда  подозрительности  и
тайны, искажающая мои черты. Они упорно требовали, чтобы  я  припоминал  все
новые подробности, еще какие-то обстоятельства, причем вовсе  не  для  того,
чтобы что-то узнать  обо  мне,  а  лишь  для  того,  чтобы  подтвердить  уже
сложившееся _у них_ представление. Чем больше усилий они затрачивали на свои
замысловатые вопросы, тем меньше я понимал, что они от меня хотят. Я поведал
им все, что знал; я действительно хотел сказать все, но при всем желании  не
мог сообщить им больше того, что самому мне было известно;  и  тревога  моя,
вызванная  тем,  что  я  не  могу  удовлетворить  требования  судей,  только
возрастала, оттого что я был не в силах понять, чего же они от  меня  хотят.
Перед тем как отправить меня назад в келью, они  очень  строго  предупредили
меня, что, если я  не  выслежу,  не  запомню  и  не  донесу  каждого  слова,
произнесенного  этим  необычным  существом,  которое,   как   они   в   этом
признавались сами своим недоуменным молчанием, беспрепятственно проникало  в
обитель и так, что никто не мог за ним уследить,  меня  ждет  самое  суровое
наказание. Я все это  им  обещал  -  все,  что  только  они  могли  от  меня
потребовать, больше того, в качестве  последнего  доказательства  истинности
своих слов я стал умолять,  чтобы  кому-нибудь  из  монахов  было  позволено
провести ночь со мной в келье или же, если правила Инквизиции никак этого не
допустят, чтобы неподалеку  от  моей  двери  на  ночь  в  коридоре  оставили
надзирателя, которому я бы мог каким-нибудь условным знаком  сообщить,  если
это неведомое существо появится у меня: вторжение его тогда будет обнаружено
и нечестивец наказан. Уже тем, что мне позволили изложить мою  просьбу,  мне
было оказано снисхождение, что отнюдь не в обычаях Инквизиции, ибо она,  как
правило, разрешает узнику только отвечать на вопросы и говорить лишь  тогда,
когда его о чем-нибудь спрашивают. Выслушав мое  предложение,  они  какое-то
время совещались между собой, но, к ужасу моему, я узнал,  что  ни  один  из
служителей тюрьмы, даже если Инквизиция ему это прикажет, не согласится про-
вести ночь у двери _моей_ кельи.
     Не могу даже передать вам, как мучительно было мое состояние,  когда  я
вернулся  к  себе.  Чем  больше  я  старался  оправдаться,  тем  больше  все
запутывалось. И я решил, что добиться этого и внести в мою душу мир  я  могу
только  одним  -  неукоснительным  исполнением  всего,  что  предпишет   мне
Инквизиция. Всю ночь я не давал себе спать, но на этот раз он  не  появился.
Под утро я наконец уснул. О, что это был за  сон!  Меня  преследовали  бесы,
злые духи, что водятся в этих стенах. Я  убежден,  что  ни  одной  из  жертв
аутодафе {10} во время ужасного шествия к пламени - временному и  вечному  -
никогда не  приходилось  переносить  таких  страданий,  какие  мне  выдалось
испытать в этом сне. Мне снилось, что суд окончился, колокол прозвонил, и мы
вышли из тюрьмы Инквизиции;  преступление  мое  было  уже  доказано,  и  мне
вынесли приговор как отступившему от святой веры монаху и  как  поддавшемуся
_дьявольскому  наущению_   еретику.   Процессия   двинулась:   впереди   шли
доминиканцы, следом за  ними  -  кающиеся  грешники,  босые,  с  обнаженными
руками, и каждый держал  зажженную  восковую  свечу.  На  иных  было  надето
санбенито  {11},  на  других  -  нет,  все   были   бледные,   запыхавшиеся,
изможденные; лица их были такого же глинистого цвета, как  и  их  обнаженные
руки и ноги. За ними шли те, у кого на черных одеяниях было изображено fuego
revolto { Пламя, обращенное вниз (исп.).}. A за теми я увидел себя самого, а
видеть так себя призраком в то время, как ты еще жив - это сущее  проклятие,
едва ли не то же, что видеть совершенные тобою преступления, когда горишь на
вечном огне. Да, я видел себя в одежде, на которой  было  изображено  пламя,
поднимающееся кверху,  меж  тем  как  бесы,  изображенные  на  моей  одежде,
пересмеивались с теми, которые толпились у меня в ногах  и  носились  вокруг
моей головы. Стоя справа и слева от меня, иезуиты заставляли меня вникать  в
различие между этими намалеванными огнями и  тем  пламенем,  которое  должно
было охватить навеки мою извивающуюся в муках душу. В ушах  у  меня  звонили
все колокола Мадрида. Света не было, были сумерки, те, что  всегда  окружают
нас в снах (солнечный свет никогда никому еще не снился);  тускло  горели  и
дымились факелы, чье пламя скоро должно было мне _выжечь  глаза_.  Я  увидел
перед собою помост. Меня приковали цепями к столбу  -  под  звон  колоколов,
проповеди  иезуитов  и  крики  толпы.   Напротив   раскинулся   великолепный
амфитеатр: король и королева Испании и вся высшая знать и  священнослужители
пришли посмотреть, как нас будут сжигать на костре.
     Мысли наши во сне путаются; мне довелось как-то слушать историю  одного
аутодафе: юная девушка-еврейка, которой не было еще и шестнадцати лет,  пала
ниц перед королевой и воскликнула: "Спасите меня, спасите  меня,  не  велите
меня сжигать, единственное мое преступление в том, что я исповедую веру моих
предков". Рассказывают, что королева (если не ошибаюсь,  то  была  Елизавета
Французская  {12},  жена  Филиппа)  заплакала,  однако  процессия  двинулась
дальше. Нечто подобное произошло и в моем сне. Я  увидел,  как  молившего  о
пощаде оттолкнули; еще несколько мгновений и оказалось, что  проситель  этот
не кто иной, как мой брат Хуан; он прильнул  ко  мне  и  отчаянно  вскричал:
"Спаси меня, спаси меня!". Тут я снова увидел  себя  прикованным  к  столбу:
факелы были зажжены, вокруг звонили колокола, пелись  литании  {13}.  Ступни
мои пылали и превращались в уголь, мышцы мои  потрескивали,  кости  и  кровь
шипели на огне, тело сморщилось, как кусок покоробившейся свиной кожи,  ноги
свисали над охватившим их огнем, как недвижные сухие  жерди;  языки  пламени
поднимались все выше, оно охватило мне волосы; я был окружен венцом из огня:
голова моя превратилась в шар из расплавленного металла, глаза  пламенели  и
плавились в своих орбитах. Я открыл рот и наглотался огня, я  закрыл  его  -
пламя бушевало внутри меня, а колокола все еще  звонили,  толпа  кричала,  а
король и королева и знать и священники - все  смотрели  на  нас,  а  мы  все
горели! Мне снилось, что тело мое и душа обратились в пепел.
     Я проснулся - так я  никогда  не  кричал  и  не  слышал,  чтобы  кричал
кто-нибудь  другой;  но,  должно  быть,  именно  так  душераздирающе   вопят
несчастные, когда языки пламени начинают лизать их стремительно  и  жестоко:
"Misericordia por amor di Dios!" {Сжальтесь [над нами] во имя любви  к  богу
(исп.).}.
     От этого крика я и проснулся: я был в тюрьме, и  рядом  со  мною  стоял
искуситель. Повинуясь побуждению, противиться которому было свыше моих  сил,
побуждению, вызванному всеми ужасами только что виденного сна, я упал к  его
ногам и стал умолять его "спасти меня".
     Я не знаю, сэр, - да и вообще человеческий разум не властен это  решить
- могло ли это загадочное существо влиять на мои сны и диктовать искушавшему
меня злому духу те страшные видения, которые заставили меня броситься к  его
ногам и искать  в  нем  надежду  на  спасение.  Как  бы  то  ни  было,  оно,
разумеется, воспользовалось моими предсмертными муками, действительными  или
воображаемыми, и, убедив меня в том, что в его власти устроить мне побег  из
тюрьмы Инквизиции, предложило мне сделать это на тех не  подлежащих  огласке
условиях, о которых мне запрещено было где бы то ни было говорить, кроме как
на исповеди.

                                   -----

     Тут Мельмот невольно  вспомнил  о  _не  подлежащих  огласке_  условиях,
которые были предложены Стентону в доме умалишенных, -  он  вздрогнул  и  не
сказал ни слова. Испанец продолжал.

     - На следующем моем допросе судьи были суровее  и  настойчивее,  нежели
раньше, да и мне самому хотелось, чтобы меня не столько спрашивали,  сколько
выслушали  то,  что  я  хотел   рассказать;   поэтому,   несмотря   на   всю
настороженность  их  и  неукоснительное  соблюдение  сопутствующих   допросу
формальностей,  мы  тем  не  менее  вскоре  пришли  к  какому-то   взаимному
пониманию. Я поставил перед собой определенную цель, они же ничего не теряли
от того, что я ее добивался. Я без колебаний признался им, что меня еще  раз
посетило таинственное  существо,  которое  имеет  возможность  когда  угодно
беспрепятственно проникать во все тайники  Инквизиции  (судьи  содрогнулись,
когда я произнес эти слова), что я очень хочу рассказать им  обо  всем,  что
обнаружилось во время нашего последнего разговора, но что я  сначала  должен
исповедоваться священнику и получить от него отпущение грехов. Хоть это и  в
корне противоречило правилам Инквизиции, - поскольку случай  был  совершенно
исключительный, просьбу мою удовлетворили. В одном из помещений  был  опущен
черный занавес; я стал на колени перед священником и поведал ему ту страшную
тайну,  которую  по  правилам  католической  церкви  тот  не  может   никому
открывать, кроме самого папы. Не понимаю, как  инквизиторам  удалось  обойти
это правило, но они вызвали меня  потом  и  заставили  все  повторить.  И  я
повторил все слово в слово, за исключением только тех слов,  которые  данная
мною клятва и сознание того, что это  тайна  исповеди,  а  она  священна,  -
помешали мне открыть. Я был уверен, что искренность моего признания  сделает
чудеса; так оно действительно и случилось,  только  то  были  отнюдь  не  те
чудеса, которых я ожидал. Они стали  требовать,  чтобы  я  открыл  им  самую
сокровенную тайну; я сказал, что она - в сердце священника, перед которым  я
исповедался. Они стали перешептываться между собой, и я понял, что речь  шла
о пытке, которую надлежит ко мне применить.
     В то время  как  я  с  вполне  понятной  тревогой  и  тоской  оглядывал
помещение, где над самым креслом председателя висело  несколько  наклоненное
большое распятие, футов тринадцати высотою, я вдруг увидел, что  за  столом,
покрытым  черным  сукном,  сидит  некое  лицо,  которое  то   ли   исполняет
обязанности секретаря, то ли просто ведет записи показаний обвиняемых. Когда
меня подвели к столу, человек этот бросил на меня взгляд, по которому  видно
было, что он меня узнает. Это был мой страшный спутник, - оказалось, что  он
поступил на службу в Инквизицию. Я совершенно пал духом, увидав его  хищный,
злобно стерегущий взгляд: так тигр высматривает из-за  кустов  свою  добычу,
так выглядывает из  своего  логова  волк.  Время  от  времени  этот  человек
действительно поглядывал на меня, в этом не могло быть  сомнения,  но  я  не
решился бы утверждать, что означали его взгляды. Вместе с тем  у  меня  были
все основания думать, что чудовищный приговор, который мне прочли, если и не
исходил из его уст, то во всяком случае был вынесен по его наущению.
     "Ты, Алонсо де Монсада, монах, принадлежащий к ордену ... обвиняешься в
преступлениях, именуемых ересью, богоотступничеством, братоубийством  ("Нет,
нет! Только не это", - вскричал я, но никто не обратил на это внимания), и в
том, что вступил в сговор с Врагом рода человеческого, смутив покой  общины,
в которой ты принес обеты  господу,  и  замыслив  поколебать  власть  Святой
Инквизиции; помимо этого, ты обвиняешься в том, что у себя в келье, в тюрьме
Святой Инквизиции, общался с  нечестивым  посланцем  врага  господа  нашего,
человека и твоей собственной богоотступнической  души,  поелику  сам  ты  на
исповеди признался, что злой дух имел доступ к тебе в  келью.  На  основании
всего вышеизложенного ты осужден и будешь предан...".
     Больше я уже ничего не слышал. Я вскрикнул,  но  голос  мой  потонул  в
бормотанье судей. Висевшее над креслом председателя  распятие  закачалось  и
завертелось у меня перед глазами, спускавшийся с потолка светильник извергал
на меня со всех сторон языки пламени. Я воздел руки к небу, чтобы  клятвенно
отречься от возведенной на  меня  лжи,  однако  чьи-то  более  сильные  руки
заставили мои опуститься. Я пытался говорить - мне заткнули рот. Я  упал  на
колени - и, не дав мне встать, меня начали уже вытаскивать  вон,  как  вдруг
престарелый инквизитор знаком остановил судей. На несколько  мгновений  меня
отпустили, и он со мною заговорил. Слова его казались еще ужаснее, чем были,
оттого, что говорил он  совершенно  искренне.  Я  подумал  сначала,  что  от
человека такого преклонного возраста и так неожиданно вступившегося за  меня
я могу ожидать милости. Инквизитор этот действительно был очень стар, прошло
уже двадцать лет, как он  ослеп,  и,  когда  он  поднялся  с  кресла  -  как
оказалось, для того, чтобы произнести проклятие,  мне  припомнился  римлянин
Аппий Клавдий, благословлявший свою слепоту {14}, ибо она не дала ему видеть
позор родной страны, а потом мысли мои перенеслись  к  другому  слепцу  -  к
Великому инквизитору Испании, который уверял Филиппа {15},  что,  принеся  в
жертву сына своего, тот поступит так, как поступил Всевышний, который так же
пожертвовал сыном своим, чтобы спасти род человеческий. Какая ужасающая про-
фанация! И, однако, как она была подстать сердцу католика.  Вот  что  сказал
инквизитор:
     -   Богоотступник,   отлученный   от   Пресвятой   церкви   нечестивец,
благословляю господа, что высохшие зеницы мои не могут теперь видеть тебя. С
самого рождения на тебе лежала печать проклятья, ты родился во  грехе;  бесы
качали твою колыбель; это они окунали лапы свои в купель  со  святой  водой,
они   издевались   над   восприемниками   твоего   неосвященного   крещения.
Незаконнорожденный и проклятый, ты и  всегда-то  был  обузой  для  Пресвятой
церкви, а теперь вот дух тьмы пришел истребовать то, что ему принадлежит,  и
ты признаешь его полновластным своим  господином.  Он  сумел  найти  тебя  и
заклеймить тебя своей печатью даже здесь, в тюрьме Инквизиции. Отыди от нас,
проклятый, мы предаем тебя в руки светского суда и просим, чтобы он поступил
с тобой не слишком сурово {16}.
     Услыхав эти ужасные слова, относительно смысла которых у меня не  могло
быть  никаких  сомнений,  я  испустил  крик  отчаяния  -  тот   единственный
_человеческий_ звук, что бывает слышен в стенах Инквизиции. Но меня  вынесли
вон, и на этот мой крик, в который я вложил  все  оставшиеся  во  мне  силы,
никто из них не обратил ни малейшего внимания, так же как люди эти  привыкли
не обращать внимания на крики, доносящиеся из  камеры  пыток.  Вернувшись  к
себе в келью, я пришел к убеждению,  что  все  это  было  заранее  придумано
изобретательными инквизиторами, чтобы довести меня до того, что я сам  начну
себя обвинять, - а они ведь стремятся  к  этому  всегда,  когда  только  это
оказывается возможным, - и наказать меня за совершенное мною преступление, в
то время как вся моя вина заключалась только в том, что я вынужденно признал
себя виновным
     Охваченный  невыразимым  раскаянием  и   тоской,   я   проклинал   свою
доверчивость и непроходимую  глупость.  Надо  же  было  быть  совершеннейшим
идиотом, болваном,  чтобы  дать  себя  так  обмануть.  Какой  здравомыслящий
человек поверил бы, что в тюрьмы Инквизиции может, когда только  вздумается,
проникнуть постороннее лицо и никто не будет в  состоянии  выследить  его  и
схватить?  Что  существо  это  может  входить  в  любую  из  камер  и   быть
неподвластным никакой  смертной  силе,  говорить,  когда  ему  захочется,  с
узниками,  появляться  и  исчезать,  оскорблять,   высмеивать,   произносить
кощунственные  речи,  предлагать  устроить  побег  и  указывать,   как   его
осуществить, причем с такой точностью  и  непринужденностью,  которые  могли
явиться только результатом спокойного и глубокого расчета, - и что  все  это
может происходить в стенах Инквизиции, почти что под самым носом у  судей  и
уж во всяком случае тюремной стражи,  которая  денно  и  нощно  обходит  все
коридоры и следит за  всем  происходящим  своим  недремлющим  инквизиторским
оком? Нелепо, чудовищно, бессмысленно! Все это  был  хитрый  заговор,  чтобы
заставить меня признаться в преступлениях и этим себя осудить. Мой гость был
агентом и пособником Инквизиции. Вот к какому выводу я пришел - и  при  всей
его безысходности в нем, разумеется, была доля правды.
     Мне оставалось то