ши.  Так  вот,  бегая
между кухней и молельней, вознося молитвы  святым,  а  вслед  за  тем  ругая
служанок, переходя от благочестия к гневу, донья  Клара  постоянно  находила
для себя и для слуг увлекательные занятия и всякий раз умела  привести  всех
домочадцев в приятное возбуждение, в котором пребывала сама.
     Исидора была убеждена, что и на этот раз ее ожидает нечто подобное, но,
к изумлению своему, увидала, что донья Клара сидит за  письменным  столом  и
держит перед собой длинное, красивым почерком написанное  письмо;  вслед  за
тем девушка услыхала обращенные к ней слова:
     - Дочь моя, я послала за тобой, чтобы ты узнала то, что здесь написано.
Строки эти доставят удовольствие и тебе, и мне, вот почему я хочу, чтобы  ты
села и послушала, а я тебе их прочту.
     С этими словами  донья  Клара  уселась  в  огромное  кресло  с  высокой
спинкой, частью которого она казалась сама: такой одеревеневшей была вся  ее
фигура, такими недвижными - черты лица, таким тусклым - взгляд.
     Исидора отвесила низкий поклон и села на одну  из  подушек,  которых  в
комнате было великое множество, а  дуэнья,  надев  очки  и  водрузившись  на
другую подушку по правую руку доньи Клары, с трудом и то и  дело  запинаясь,
стала читать письмо, только что полученное доньей Кларой от ее мужа, который
высадился отнюдь не в Осуне {3}, а в  одном  из  действительно  существующих
портовых городов Испании и теперь был уже на пути домой.

            "Донья Клара,
            Прошло  уже  около  года с тех пор как я получил от вас письмо с
       сообщением  о  том, что нашлась наша дочь, которая маленьким ребенком
       пропала  вместе со своей нянькой у берегов Индии и которую мы считали
       погибшей.  Разумеется,  я  ответил  бы на ваше письмо раньше, если бы
       дела мои не помешали мне это сделать.
            Я  хочу, чтобы вы поняли, что меня радует не столько возвращение
       дочери,  сколько  то,  что небеса вернули себе заблудшую душу, вырвав
       ее,  так  сказать,  e  faucibus  Draconis  - e profundis Barathri {Из
       пастей  дракона,  из  глубин  бездны  (лат.).}  -  отец  Иосиф  лучше
       разъяснит вашему разумению, что это означает.
            Я  убежден,  что  с  помощью  этого  верного служителя господа и
       пресвятой  церкви  она  сделалась теперь настоящей католичкой по всем
       пунктам,   необходимым,   абсолютным,  сомнительным  или  непонятным,
       формальным,  основным,  главным, незначительным или обязательным, как
       подобает быть дочери старого христианина, каковым я (притом, что я не
       достоин  этой  чести)  считаю  себя  и  этим  горжусь.  Кроме того, я
       рассчитываю,  что она окажется такой, какой полагается быть испанской
       девушке,  -  иначе  говоря,  украшенной всеми добродетелями, какие ей
       полагается  иметь,  и  прежде  всего скромностью и сдержанностью. Эти
       качества  всегда  были у вас, в чем я имел возможность убедиться, и я
       надеюсь,  что  вы постарались передать их ей - ведь, как вы знаете, в
       подобных  случаях  тот, кто получает, обогащается, а тот, кто отдает,
       не становится беднее.
            Наконец,  коль скоро всякая девушка должна быть вознаграждена за
       свои  целомудрие  и  сдержанность,  будучи  соединена  узами  брака с
       достойным  супругом,  отец обязан позаботиться о том, чтобы найти для
       нее  такового  и  последить,  чтобы  она  не  пропустила времени и не
       засиделась  в  невестах,  что для нее было бы и невесело и неприятно,
       ибо  люди  стали  бы  думать,  что  ею пренебрегают мужчины. Поэтому,
       движимый  отеческою  заботой,  я  привезу  с  собою человека, который
       должен  стать  ее  мужем, дона Грегорио Монтилью; о качествах его мне
       сейчас  некогда  распространяться,  но  я полагаю, что она примет его
       так, как полагается почтительной дочери, а вы - как послушной жене.
                                                        Франсиско де Альяга"

     - Ну вот, дочь моя, ты выслушала письмо своего отца,  -  сказала  донья
Клара, словно собираясь начать долгую речь, - и, разумеется, молчишь  теперь
и ждешь, что я перечислю тебе все обязанности, относящиеся к тому состоянию,
в которое ты вскоре вступишь. По мне, так их  три:  послушание,  молчание  и
бережливость. А самая главная из них, которая  включает  в  себя  тринадцать
пунктов, это...
     - Господи Иисусе!  -  воскликнула  в  волнении  дуэнья,  -  что  это  с
сеньоритой, она так побледнела!
     - Самое главное, -  продолжала  донья  Клара,  откашлявшись,  приподняв
одной рукой очки, а  тремя  пальцами  другой  указывая  на  огромный  том  с
застежками, что лежал перед нею на пюпитре, - то было Житие святого Ксаверия
{4}, - что касается упомянутых тринадцати пунктов, то запомни, что  полезнее
всего для тебя первые одиннадцать, два последних тебе изложит  твой  будущий
муж. Итак, во-первых...
     Тут раздался какой-то приглушенный звук, на который  почтенная  сеньора
не обратила, однако, внимания, пока дуэнья вдруг не закричала:
     - Пресвятая дева! Сеньорите стало худо.
     Донья Клара опустила очки, посмотрела на дочь, которая упала с  подушки
и лежала теперь без признаков жизни на полу, и, немного помолчав, сказала:
     - Ей в самом деле худо. Подымите ее. Позовите на помощь  и  облейте  ее
холодной водой или вынесите на свежий  воздух.  Боюсь,  что  у  меня  выпала
закладка из книги, - пробормотала донья Клара, оставшись одна, - и все из-за
этих глупых толков насчет любви и замужества. Благодарение богу,  никогда  в
жизни я не любила! А что до замужества, то  тут  уж  все  складывалось,  как
угодно господу и родителям нашим.
     Несчастную Исидору подняли с полу, вынесли на свежий  воздух,  который,
должно быть, подействовал на ее все еще зависимую от стихий натуру  так  же,
как вода действовала на hombre pez {Человека-рыбу {5}  (исп.).},  о  котором
столько в то время в Барселоне ходило легенд, да ходит и по сей час.
     Она пришла в себя. Послав свои извинения  донье  Кларе,  она  попросила
служанок уйти, сказав, что хочет остаться одна. Одна! Вот слово,  которое  у
влюбленных  всегда  имеет  вполне  определенное  значение:  они  остаются  в
обществе того, чей образ неотступно стоит у них перед глазами  и  чей  голос
душа их слышит даже в те часы, когда он далеко.
     Пережитое ею потрясение было пробным  камнем  для  женского  сердца,  и
Исидора,  в  которой  сила   страсти   сочеталась   с   полным   отсутствием
рассудительности и жизненного опыта,  которая  была  натурой  решительной  и
умела владеть собой, но вместе с тем под влиянием обстоятельств сделалась  и
застенчивой и робкой и легко могла теперь лишиться присутствия  духа,  стала
жертвой борьбы чувств, которая вначале даже угрожала ее рассудку.
     Прежняя независимость и беспечность подчас вновь оживали в ее сердце  и
побуждали ее на дикие и отчаянные  решения,  именно  такие,  какие  приходят
большинству робких женщин в минуту крайней опасности и  которые  они  бывают
способны исполнить. К тому же  новые  для  нее  и  навязанные  ей  привычки,
строгость, с которой ей прививали эту фальшь, и торжественная сила  религии,
которую она совсем недавно узнала, но успела, однако, глубоко почувствовать,
- все это побуждало ее отвергнуть всякую мысль о несогласии и  сопротивлении
как великий грех.
     Прежние чувства ее не хотели мириться с новыми  обязанностями,  которые
на нее возложили, и в сердце у  нее  шла  страшная  борьба:  ей  приходилось
удерживаться на узенькой полоске земли, которую с обеих сторон  захлестывали
волны и которая становилась все уже и уже.
     Это был ужасный для нее день. У нее нашлось достаточно  времени,  чтобы
подумать; однако в глубине души она была убеждена, что  никакие  размышления
помочь ей не могут, что решить за нее должны сами обстоятельства и что в  ее
положении никакая внутренняя сила не может противостоять силе физической.
     Нет, должно быть, более  тягостного  занятия  для  души,  чем  обходить
усталым и раздраженным шагом  один  и  тот  же  круг  мыслей  и  всякий  раз
склоняться к одним и тем же выводам, а потом возвращаться снова  к  знакомым
местам, ускоряя шаг, но совсем уже выбившись из сил; уверенно  отправлять  в
это путешествие  все  наши  самые  заветные  дарования,  радостно  провожать
уходящие в море суда, чтобы вскоре стать свидетелем  того,  как  они  терпят
крушение, как, покалеченные бурей, они беспомощно носятся по  волнам  и  как
потом тонут.
     Весь этот день она думала  только  о  том,  как  найти  выход  из  того
положения, в которое она попала, а в глубине сердца чувствовала, что  выхода
нет; такое вот состояние, когда ощущаешь, что  все  силы,  поднятые  со  дна
души, не могут одолеть окружающую  посредственность  и  тупость,  на  помощь
которым  приходят  еще  и  обстоятельства,  -  такое  состояние  способно  и
погрузить в уныние и ожесточить; так  чувствует  себя  узник  из  рыцарского
романа, которого связали заколдованными нитями, крепкими, как адамант.
     Тому, кто по  складу  своей  души  более  склонен  наблюдать  различные
человеческие чувства,  нежели  переживать  их  вместе  с  другими,  было  бы
небезынтересно проследить, как тревоге и всем  мукам  Исидоры  противостояло
холодное и спокойное благодушие ее матери, которая весь этот день с  помощью
отца Иосифа старательно  составляла  то,  что  Ювенал  называет  verbosa  et
grandis epistola {Многословное и длинное послание {6} (лат.).}, в  ответ  на
послание своего супруга,  и  поразмыслить  над  тем,  как  два  человеческих
существа, казалось бы одинаково устроенные и  назначение  которых,  по  всей
видимости, любить друг друга, могли почерпнуть из одного и того же источника
воду сладостную и горькую.
     Сославшись на то,  что  она  все  еще  плохо  себя  чувствует,  Исидора
испросила у матери позволения не являться к  ней  в  этот  вечер.  Наступила
ночь; скрыв от глаз всю ту искусственность в  вещах  и  в  поступках  людей,
которые окружали девушку днем, ночная тьма в какой-то степени возвратила  ее
к ощущению прежней жизни, и в ней пробудилась былая независимость, в течение
дня ни разу не напоминавшая о себе. Мельмот не появлялся, и от этого тревога
ее сделалась еще острее.  Ей  начинало  уже  казаться,  что  он  покинул  ее
навсегда, и сердце ее замирало при этой мысли.
     Читателю романов может показаться невероятным, что девушка,  обладавшая
такой  твердостью  духа  и  так  беззаветно  любившая,  как  Исидора,  могла
испытывать тревогу или страх, попав в  положение,  вообще-то  говоря,  самое
обычное для  героини  романа.  Ей  ведь  надо  всего-навсего  воспротивиться
докучливой назойливости и самовластию семьи и заявить о своем  бесповоротном
решении разделить участь своего таинственного возлюбленного, которого родные
ее ни за что не захотят признать. Все это вполне правдоподобно и  любопытно.
Во все времена писались и читались романы,  интерес  которых  проистекал  от
благородного и невероятного противодействия героини всем  как  человеческим,
так и сверхчеловеческим силам. Но, должно быть, никто из тех, кто  писал  их
или читал, не принимал никогда  в  расчет  того  множества  мелких  и  чисто
внешних обстоятельств, которые влияют на взаимоотношения человека  с  некоей
стихийною силой, если и не большей, то во всяком  случае  значительно  более
действенной, чем высокие порывы души, которые так возвеличивают всегда героя
и которые так редки в нашей повседневной жизни, где все остается заурядным и
пошлым.
     Исидора готова была умереть ради любимого существа. На  костре  или  на
эшафоте она бы призналась в своем чувстве и, погибнув мученической  смертью,
восторжествовала бы над своими врагами.  Душа  может  собрать  воедино  свои
силы, чтобы совершить  некий  подвиг,  но  она  приходит  в  изнеможение  от
постоянно возобновляющихся и неустранимых домашних ссор, от побед, одерживая
которые, она в конечном счете оказывается в проигрыше, и от поражений, терпя
которые, она бывает достойна награды за стойкость и вместе с тем всякий  раз
ощущает, что победа эта для нее - потеря. Нечеловеческое  усилие  иудейского
силача, погубившее и его врагов и его  самого  {7},  было  детской  игрой  в
сравнении с его каждодневным тупым и нудным трудом.
     Исидоре предстояло вести непрестанную  тягостную  борьбу  закованной  в
кандалы силы с назойливой слабостью,  борьбу,  которая,  по  правде  говоря,
лишила бы добрую половину героинь  романа  и  присутствия  духа,  и  желания
бороться с трудностями, что встретились на пути. Дом ее был для нее тюрьмой:
у нее не было возможности, - а если бы эта возможность и представилась,  она
все равно никогда не воспользовалась бы ею, - добиться разрешения выйти хотя
бы на минуту за двери этого дома или выйти без разрешения, но так, чтобы  ее
никто не заметил. Таким образом, не могло быть и речи  ни  о  каком  побеге;
ведь если бы даже все двери дома были распахнуты перед ней настежь,  она  бы
все равно чувствовала себя как птица, в первый раз вылетевшая  из  клетки  и
увидавшая, что вокруг нет ни единой веточки,  на  которую  она  дерзнула  бы
сесть. Вот что ей предстояло, даже если бы побег ее удался, дома же  было  и
еще того хуже.
     Суровый, холодный и категорический тон, которым  было  написано  письмо
отца, почти не оставлял ей надежды, что в нем она найдет друга.  Против  нее
было все: слабая и вместе с тем деспотическая натура ее матери -  воплощения
посредственности; заносчивость и эгоизм Фернана; сильное  влияние  на  семью
склонного к беспрерывным софизмам отца Иосифа, добродушие которого никак  не
вязалось с его властолюбием; ежедневные семейные сцены - этот уксус, который
способен разъесть любую скалу; изо дня в день повторяющиеся и  изнурительные
нравоучения, брань, упреки,  угрозы,  которые  ей  приходилось  выслушивать;
долгие часы, что, убежав от всех, она  проводила  у  себя  в  комнате  одна,
горько плача. Этой борьбы, которую  существу  одинокому,  твердо  идущему  к
своей цели, но в общем-то слабому, приходится  вести  против  тех,  что  его
окружают и что поклялись навязать ему свою  волю  и  добиться  своего  любою
ценой; этого постоянного столкновения со  злом,  таким  ничтожным  в  каждом
отдельном своем проявлении, но таким огромным во всей совокупности для  тех,
кому приходится терпеть его не только каждый день, но и каждый час, -  всего
этого  Исидоре  было  просто  не  выдержать:  доведенная  до  беспредельного
отчаяния, она плакала, чувствуя, что мужество ее уже не то, что было прежде,
и она не знает, какие уступки ее заставят сделать, воспользовавшись тем, что
она так ослабела.
     - О, был бы он здесь, - в отчаянии вскричала она, заламывая руки, -  о,
был бы он здесь, чтобы направить меня, чтобы научить! Пусть он не будет моим
возлюбленным, пусть он только даст мне совет.
     Говорят, что некая сила всегда бывает настороже и  стремится  облегчить
человеку осуществление тех его желаний, которые ведут к погибели: верно, так
оно было и сейчас, ибо не успела она произнести эти слова, как тень Мельмота
темным  пятном  обозначилась  по  дальней  аллее  сада;   прошло   несколько
мгновений, и он уже стоял у нее под окном. Завидев его,  она  вскрикнула  от
радости и от страха, а он приложил палец к губам, призывая ее к молчанию,  и
прошептал:
     - Я знаю все!
     Исидора молчала. Она ведь хотела только сообщить ему о  недавнем  своем
горе, а оно, оказывается, уже было ему известно. Поэтому она в немой тревоге
стала ждать, что услышит от него какие-то слова утешения.
     - Я все знаю! - продолжал Мельмот, - отец твой высадился в Испании;  он
везет с собой того, кто должен  стать  твоим  мужем.  Это  твердое  решение,
принятое всей твоей семьей, которая при всей слабости своей очень упряма,  и
противиться ему бессмысленно; через две недели ты станешь невестой Монтильи.
     - Я раньше стану  невестой  смерти,  -  сказала  Исидора  с  величайшим
спокойствием, в котором было что-то жуткое.
     Услыхав эти слова, Мельмот подошел еще ближе к окну и  еще  пристальнее
на нее  посмотрел.  Любая  твердая  и  отчаянная  решимость,  любое  чувство
доведенного до крайности человека, любой его поступок  звучали  в  унисон  с
могучими, хоть и расстроенными струнами его души. Он потребовал,  чтобы  она
повторила эти слова, и она произнесла их еще раз - губы ее дрожали, но голос
был так же тверд. Он подошел еще ближе и теперь не сводил с нее глаз; по  ее
словно выточенному из мрамора лицу, по недвижным чертам его,  по  глазам,  в
которых  горел  ровный  мертвенный  свет  отчаяния,  словно  в  светильнике,
оставленном в склепе, по губам, которые были приоткрыты и  будто  окаменели,
можно было подумать, что она не сознает сама того, что говорит, или  же  что
слова эти вырываются из ее уст в невольном и  безотчетном  порыве:  так  она
стояла, точно статуя, у своего окна; при  лунном  свете  складки  ее  одежды
казались  изваянными  из  камня,  а  возбуждение,  охватившее  ее  Душу,   и
бесповоротная решимость придавали такую же  неподвижность  чертам  ее  лица.
Мельмот смутился; чувствовать страх он не мог. Он отошел  немного  назад,  а
потом, вернувшись, спросил:
     - Так ты это решила, Исидора? И ты действительно решила...
     - Умереть! - тем же твердым голосом ответила девушка.
     Лицо ее сохраняло прежнее спокойное выражение, и, глядя на  нее,  можно
было поверить, что она на самом деле способна совершить то, что задумала.  И
при виде этого нежного существа, в  котором  соединились  вечные  соперники,
сила и слабость, красота и смерть, каждая жилка  в  Мельмоте  затрепетала  с
неведомой до той поры силой.
     - Так, значит, ты можешь, - сказал он, отворачиваясь от нее, нежно,  но
в то же время как будто стыдясь этой нежности,  -  так,  значит,  ты  можешь
умереть ради того, ради кого ты не хочешь жить?
     - Я сказала, что скорее умру, нежели стану женой Монтильи,  -  ответила
Исидора. - Я ничего не знаю о смерти; правда, и о жизни я знаю не больше, но
лучше пусть я погибну, чем нарушу свою клятву,  сделавшись  женой  человека,
полюбить которого я не смогу.
     - Но почему же ты не сможешь его полюбить?  -  спросил  Мельмот,  играя
сердцем, которое билось у него в руке, как  жестокосердый  мальчишка  играет
пойманной птичкой, привязав ее за ногу ниткой.
     - Потому что любить я могу только одного. Ты  был  первым  человеческим
существом, которое я встретила, ты научил меня и  говорить,  и  чувствовать.
Твой образ неизменно стоит передо мной, все равно, здесь ты или нет, вижу  я
тебя во сне или наяву. Мне случалось видеть людей  более  красивых,  слышать
голоса более нежные, я могла встретить и более чуткое сердце, но  ты  -  это
первый неизгладимый образ, который  запечатлелся  в  моей  душе;  черты  его
останутся во мне до тех пор, пока сама я не превращусь в  горстку  праха.  Я
полюбила тебя  вовсе  не  за  привлекательную  наружность,  не  за  ласковое
обращение, не за приятные речи, словом, не за все то, за что,  как  говорят,
любят женщины, - я полюбила тебя потому, что ты  был  для  меня  _первым_  и
единственным связующим звеном между миром людей и моим  сердцем,  существом,
которое познакомило меня с  удивительным  инструментом,  заключенным  где-то
внутри меня самой, который оставался нетронутым и неведомым мне; струны  его
до тех пор, пока они еще будут звучать, послушны одному  тому,  кто  впервые
исторг из них звуки, и никому другому; потому что образ твой связан  в  моем
воображении со всем величием природы, потому что твой голос, когда я впервые
его услыхала, доносился до меня вместе с рокотом океана и музыкой  звезд.  И
ныне еще его звучание воскрешает во мне неизъяснимую благословенную прелесть
картин природы, среди которой я впервые его услыхала, и ныне я  внимаю  ему,
как изгнанник, который слышит музыку родных краев на далекой чужбине; потому