свирепого вида человек, за
его спиной из полумрака выглядывали еще двое.
     - Выпусти меня, негодяй!
     - Потише, дружок, чего это ты буянишь?
     - Где я?
     - Там, где тебе положено быть.
     - Вы что, собираетесь держать меня здесь? Да как вы смеете?
     - Мы и кое-что еще смеем, - ответил наглый  страж  порядка  и  принялся
хлестать несчастного  ремнем  по  спине  и  плечам  до  тех  пор,  пока  его
подопечный не упал на пол, корчась от ярости и от боли. - Ну что, теперь  ты
видишь, что попал туда, куда надо, -  повторил  негодяй,  потрясая  над  его
головой бичом, - вот что, послушай-ка лучше дружеского совета  и  больше  не
шуми. Тут у этих ребят кандалы  приготовлены,  живехонько  они  их  на  тебя
наденут. Или еще мало тебе того, что сейчас получил?
     Сподручные его вошли в камеру с кандалами в руках (смирительные рубашки
тогда еще не вошли  в  употребление).  Страшные  лица  их  и  сжатые  кулаки
говорили о том, что они не замедлят привести в исполнение свою угрозу. Когда
Стентон услышал лязг цепей, которые они волочили по каменному полу, кровь  в
его жилах похолодела. Однако ужас, который он испытал, пошел ему на  пользу.
У него хватило духа признать, что он находится в жалком положении  (или  что
положение его должно считаться жалким), и вымолить снисхождение у  жестокого
смотрителя, обещав со своей стороны,  что  безропотно  подчинится  всем  его
требованиям. Этим ему удалось смягчить наглеца, и тот удалился.
     Стентон напряг всю свою волю, чтобы ночь эта его не сломила; он понимал
теперь, что его ждет, и призвал себя выдержать единоборство с судьбой. После
долгих размышлений он решил, что самым лучшим  для  него  будет  прикинуться
покорным и спокойным в надежде, что с течением времени он  либо  умилостивит
негодяев, в чьих руках он сейчас оказался, либо, убедив их  в  том,  что  он
человек безобидный, добьется себе  таких  поблажек,  которые  в  дальнейшем,
может быть, облегчат ему побег. Поэтому он решил вести себя  елико  возможно
смирно и не допускать, чтобы голос его был слышен в доме; принял  он  и  еще
кое-какие решения, причем обнаружил в  себе  такое  благоразумие,  что  даже
испугался, не есть ли это уже первое проявление той хитрости, какая бывает у
сходящих с ума, или первое последствие приобщения к  омерзительным  повадкам
обитателей этого дома.
     В ту же ночь выводы эти подверглись  жестокому  испытанию.  У  Стентона
оказались два пренеприятных соседа. Соседом его справа  был  ткач-пуританин;
его свела с ума одна-единственная проповедь,  произнесенная  знаменитым  Хью
Питерсом {55}, и он был отправлен в сумасшедший дом, после того как проникся
идеей предопределения и осуждения всего на  свете,  насколько  вообще  может
проникнуться этим человек и даже еще того больше. С самого утра он без конца
повторял _пять пунктов_ {56}, воображая, что проповедует на тайном  собрании
пуритан и что те восторженно его слушают. С наступлением  сумерек  бред  его
принимал все более мрачный характер, а к полуночи он разражался  ужасающими,
кощунственными проклятиями. Соседом Стентона  слева  был  портной-монархист,
разорившийся оттого, что много шил в кредит роялистам и их женам (ибо  в  те
времена, да и значительно позднее,  вплоть  до  царствования  королевы  Анны
{57},  женщины  заказывали  портным  даже  корсеты,  и  тем  приходилось  их
подгонять потом  по  фигуре);  портной  этот  сошел  с  ума  от  пьянства  и
верноподданнических чувств, когда сжигали "Охвостье" Парламента  {58},  и  с
той поры оглашал стены  сумасшедшего  дома  куплетами  песенок  злосчастного
полковника Аавлеса59, отрывками из "Щеголя с Колмен-стрит" {60} и  забавными
сценами из пьес миссис Афры  Бен,  где  кавалеров  называют  героями  и  где
представлено, как леди Лемберт и  леди  Десборо  {61}  идут  на  религиозное
собрание, причем впереди пажи несут  огромные  Библии,  и  как  дорогой  обе
влюбляются в двух изгнанников-монархистов.
     -   Тавифа,   Тавифа!   -   закричал   голос   {62}   полуторжественно,
полунасмешливо, - ты пойдешь с завитыми волосами и обнаженной  грудью,  -  и
потом проникновенно добавил: - И я ведь Канарский {63} плясал, жена.
     Слова  эти  всякий  раз  возмущали  чувства  ткача-пуританина,  вернее,
пробуждали в нем вражду, и он тут же отвечал:
     - "Полковник Гаррисон {64} из райских  кущ  прискачет  верхом  на  муле
небесно-голубом и знак подаст" {10* Смотри "Щеголь с Колмен-стрит".}.
     - Брешешь, круглоголовый! -  взревел  портной-кавалер  {65},  -  твоего
полковника  Гаррисона   спровадят   в   преисподнюю,   и   не   видать   ему
небесноголубого мула, - и заключил эту  гневную  тираду  куплетом  одной  из
направленных против Кромвеля песен:

                         Дожить бы только мне,
                         Чтоб вздернуть на сосне
                         Нам Нолла самого
                         И всех друзей его;
                         И пусть их видит каждый,
                         О будь он проклят дважды! {66}

     - Люди добрые, я могу вам много всего поиграть, - пропищал  сумасшедший
скрипач, привыкший играть в тавернах сторонникам короля и припомнивший слова
подобной же песенки, которую некогда исполнял для полковника Бланта  {67}  в
Комитете.
     - Ну тогда поиграй мне "Мятеж  был,  дом  разнесли"  {68},  -  вскричал
портной, пустившись плясать по камере, насколько ему позволяли цепи, в  такт
воображаемой музыке.
     Ткач не выдержал:
     - Доколе же, господи, доколе, -  воскликнул  он,  -  враги  твои  будут
осквернять святилище, где ты сподобил меня быть пастырем? И даже  то  место,
где я поставлен проповедовать заточенным в темницу  душам?  Обрушь  на  меня
лавиной могущество свое, да разразится буря и валы накроют меня  с  головой;
дай мне среди ревущих волн призвать тебя так, как пловец подымает вдруг  над
водою руку, дабы товарищ его  увидал,  что  он  тонет.  Сестра  Руфь,  зачем
открываешь ты  груди,  обличая  слабость  мою?  Господи,  да  будет  с  нами
всесильная десница твоя, как то было тогда, когда ты  сломал  щит  и  меч  и
положил конец битве, когда стопы твои окунались в кровь твоих врагов, а язык
псов твоих был красен от этой же крови. Омочи одежды свои в крови и  позволь
мне выткать тебе новые, когда ты их запятнаешь. Когда же святые твои  начнут
попирать ногами тяжкий камень твоего гнева? Крови! Крови!  Святые  призывают
пролить ее, земля разверзается, чтобы принять ее, ад ее жаждет! Сестра Руфь,
молю тебя, прикрой груди свои и не будь  такой,  как  суетные  женщины  сего
века. О, узреть бы нам такой день, когда явился  господь  с  сонмом  ангелов
своих и когда рушились башни! Пощади меня в битв ибо я плохой воин; оставь в
стане врага, дабы я мог проклинать  проклятьями  Мероза  {69}  тех,  кто  не
призывает господа помочь им справиться с власть имущими, хотя  бы  даже  для
того, чтобы осыпать проклятьям этого мерзкого портного, да, самыми жестокими
проклятьями. Господи, я  шатрах  Кидарских  {70},  ноги  мои  спотыкаются  в
темноте на горных тропах. Падаю, падаю!
     И несчастный ткач, измученный бредом, упал  и  некоторое  время  ползал
потом по соломе.
     - О, какое это горестное  падение,  сестра  Руфь!  О,  сестра  Руфь!  H
радуйся моей беде! О, враг мой! Ничего что я падаю, я подымусь снова.
     Как бы ни обрадовали все эти уверения сестру Руфь, если бы  только  она
могла их услышать, ткачу они причинили в десять раз больше радости, чем  ей;
его любовные излияния мгновенно сменились  воинственным:  призывами,  где  в
хаосе смешалось все, что он помнил.
     - Бог - это воин, -  кричал  он,  -  посмотрите  на  Марстон-Мур!  {71}
Посмотрите на город, на этот возгордившийся город, полный тщеславие и греха!
Посмотрите на воды Северна {72}, красные от крови, как воды  Чермного  моря!
Власть имущие все гарцевали и гарцевали и переломали себе копыта.  Это  было
твоим торжеством, господи, и торжеством твои; святых - заковать их  царей  в
цепи, а вельмож - в железные кандалы.
     Теперь настал черед коварного портного:
     - Благодари вероломных шотландцев и их торжественный союз и до говор  и
Керисбрукский замок {73}, ты, окорнавший себя пуританин, - про ревел  он.  -
Если бы не они, я бы снял мерку  с  короля  да  сшил  ему  бархатную  мантию
высотою с Тауэр, и стоило бы только взмахнуть ее полой, и  Красноносый  {74}
был бы в Темзе, поплыл по ней вниз прямо в ад
     - Врешь ты и не краснеешь, - отозвался ткач, - никакого оружия  мне  не
надо, я и так тебе это докажу, у меня будет челнок против твоей  иглы,  и  я
повалю тебя наземь, как Давид  повалил  Голиафа  {75}.  Это  его  {76}  (так
пуритане непозволительно выражались о Карле I),  это  именно  его  плотское,
своекорыстное, мирское духовенство заставило людей благочестивых искать слов
утешения в горе у их же собственных пасторов;  тех,  что  по  справедливости
отвергли всю эту бутафорию папистов - все эти батистовые  рукава,  паскудные
органы и островерхие дома. Руфь, сестра моя, не искушай меня  этой  телячьей
головой {77}, из нее струится кровь; молю тебя, брось ее на пол, не пристало
женщине держать ее в руках, даже ежели братья пьют эту кровь. Горе тебе, мой
противник, неужто ты не видишь, как пламя охватывает этот проклятый город, в
котором царствует сын арминиан {78} и папистов? Лондон горит! Горит! - вопил
он, - и подожгли его полупаписты, полуарминиане,  словом,  проклятый  народ.
Пожар! Пожар!
     Последние слова он прокричал ужасным  голосом,  но  и  этот  голос  был
просто детским писком в сравнении с другим, который подхватил эти стенанья и
прогремел их так, что все здание зашаталось. Это был голос безумной женщины,
потерявшей во  время  страшного  пожара  Лондона  мужа,  детей,  средства  к
существованию и, наконец, разум.  Крик  "пожар"  со  зловешей  неизменностью
воскрешал в ее памяти все пережитое. Женщина эта забылась тревожным сном, но
стоило ей услыхать этот крик, и она мгновенно вскочила, как  в  ту  страшную
ночь. К тому же была суббота, а она всякий раз больше всего  боялась  именно
субботней ночи, приступ безумия по субботам всегда  возобновлялся  у  нее  с
особенной силой. Стоило  ей  только  проснуться,  как  ее  тут  же  начинала
преследовать мысль, как ей поскорее, сию же минуту, убежать от огня; и она с
таким потрясающим правдоподобием  разыгрывала  всякий  раз  эту  сцену,  что
Стентон был гораздо больше перепуган ею, нежели ссорой  между  двумя  своими
соседями _Законником_ и _Буйной головой_. Все началось  с  криков,  что  она
задыхается от дыма, затем она спрыгнула с койки, стала просить зажечь  свечу
и пришла в неподдельный ужас от озарившей окно вспышки света.
     - Судный день, - вскричала она. - Судный день! Небо и то в огне!
     -  Нет,   не   настанет   он,   надо   еще   сначала   убить   Великого
Грешника,закричал ткач, - ты вот все вопишь про свет да про огонь, а сама-то
ведь пребываешь в кромешном мраке. Мне жаль тебя, несчастная сумасшедшая.
     Женщина уже ничего не  слышала,  она  воображала,  что  карабкается  по
лестнице в детскую. Она кричала, что ее  опалило,  обожгло  огнем,  что  она
задыхается от дыма; потом присутствие духа, казалось,  оставило  ее,  и  она
отступила.
     - Дети  мои  там!  -  кричала  она  голосом,  исполненным  невыразимого
страдания, и словно пытаясь собрать последние силы. - Я  тут,  я  пришла,  я
спасу вас. О боже! Они уже в огне!.. Держи меня за руку, нет, не за эту, она
обожжена и совсем слабая... Ничего, все равно за какую, за платье держись...
Ах, и оно пылает!.. Пусть лучше я сама сгорю дотла... А как потрескивают  их
волосики!..  Только  капельку  воды  для  самого  маленького...,  для  моего
малютки... для моего малыша, а там пусть я сгорю!
     Она умолкла, и это было страшное  молчание:  ей  чудилось,  что  падает
горящая балка, та, что  должна  была  сокрушить  лестницу,  на  которой  она
стояла. - Крыша валится мне на голову! - вскричала она вдруг.
     - Земля ослабела и ослабели все, кто на ней живет, - провозгласил ткач,
- я держу опорные столбы на своих плечах.
     Женщина высоко подпрыгнула и пронзительно вскрикнула, -  это  означало,
что площадка, на которой она стояла, обрушилась: вслед за тем  она  спокойно
смотрела, как дети ее скатываются вниз по  горящим  обломкам  и  исчезают  в
бушующем внизу пламени.
     - Гибнут, один... другой... третий... все! - тут голос ее перешел в не-
внятное бормотание, и она уже больше не корчилась в судорогах, а лишь  слабо
вздрагивала; это были далекие завывания  стихающей  бури;  ей  мнилось,  что
"ушла опасность и осталось горе",  что  она  стоит  среди  тысяч  несчастных
бездомных людей, что толпятся в предместьях Лондона  в  ужасные  ночи  после
пожара, - без пищи, без крова, полуголые, взирающие в отчаянье на  пепелища,
в которые превратились их дома со всем,  что  в  них  было.  Она,  казалось,
прислушивалась к их жалобам и даже проникновенно повторяла  какие-то  слова,
однако неизменно отвечала тем же: "Но ведь погибли все мои дети... все!".
     Примечательно было, что, как только она  разражалась  этими  неистовыми
криками, остальные все умолкали. Крик глубокого человеческого горя  заглушал
все  остальные  крики:  она  была  единственной  во  всем  этом   доме   чье
помешательство не было связано ни с политикой, ни с религией, ни с пьянством
или какой-нибудь  извращенной  страстью;  поэтому,  как  ни  страшны  бывали
вспышки ее безумия, Стентон всякий раз ждал их  как  некоего  избавления  от
несообразного, нелепого и унылого бреда всех остальных.
     Но собранных с таким трудом сил его уже не хватало, чтобы справиться  с
ужасами этого дома. Все, что он видел там, угнетало  его  чувства,  начавшие
брать верх над разумом; он не мог не прислушиваться к  пронзительным  ночным
воплям, раздававшимся вновь и вновь, и к щелканью бича, которым их усмиряли.
Он начал уже терять надежду, заметив, что безропотная  покорность  (которая,
как он рассчитывал, вызовет к нему снисхождение и,  может  быть,  тем  самым
облегчит потом побег или просто убедит надзирателя в  том,  что  он  здоров)
была истолкована этим черствым негодяем, который привык иметь дело только  с
различными формами сумасшествия, как утонченная разновидность хитрости  этих
больных, с которой ему часто приходилось сталкиваться и которой он  всячески
старался противодействовать.
     Вначале, как только Стентон осознал свое положение,  он  решил  сделать
все от него зависящее,  чтобы  сохранить  в  этих  условиях  здоровье  и  не
повредиться умом, ибо в этом он видел единственную надежду на спасение.  Но,
начав терять эту надежду, он стал с небрежением  относиться  и  к  способам,
которыми добивался своей цели. Первое  время  он  вставал  рано,  непрерывно
ходил взад и вперед по комнате и пользовался малейшей возможностью побыть на
свежем воздухе. Он усердно заботился о том, чтобы быть всегда  в  чистоте  и
одеваться опрятно, и, был у него аппетит или нет, он заставлял себя  съедать
жалкую пищу, которую ему подавали.  Все  эти  усилия  доставляли  ему  даже,
пожалуй, какую-то радость, ибо впереди была надежда на лучшее. Но теперь  он
стал проникаться равнодушием ко всему. Он проводил  половину  дня  на  своем
жестком ложе; там же он нередко принимал пищу; он перестал бриться и  менять
белье, и, когда луч солнца заглядывал к нему в камеру,  он  только  печально
вздыхал и в безнадежном отчаянии поворачивался к стене. Первое время,  когда
сквозь решетку проникала струя  свежего  воздуха,  он  всякий  раз  говорил:
"Благословенный воздух неба, я еще буду дышать тобою на воле. Сохрани же всю
свежесть свою до того восхитительного вечера, когда  я  буду  вдыхать  тебя,
такой же свободный, как и ты". Теперь же, ощутив эту струю, он только  молча
вздыхал. Теперь он уже не замечал ни чириканья воробьев, ни шума  дождя,  ни
завываний ветра  -  звуков,  к  которым  он,  сидя  на  своем  убогом  ложе,
прислушивался всегда с радостью, ибо они напоминали ему о природе.
     Иногда он находил вдруг  какое-то  мрачное  и  зловещее  наслаждение  в
криках  своих  товарищей   по   несчастью.   Он   зарос   грязью,   сделался
невнимательным, ко всему равнодушным, и на него неприятно было смотреть...

                                * * * * * *

     В одну из таких унылых ночей, когда он  метался  на  своем  ненавистном
ложе,  еще  более  ненавистном  оттого,  что,  когда  он  его  покидал,  ему
становилось еще тягостнее от охватывавшей его тревоги, он вдруг увидал,  что
едва горевший в очаге огонь заслонен каким-то  темным  предметом.  Словно  в
полусне он повернулся к  огню,  не  испытав  при  этом  ни  любопытства,  ни
волнения, а одно только желание, чтобы мрачное однообразие  его  жизни  было
хоть чем-нибудь нарушено, пусть даже случайным мимолетным смещением теней  в
окружавшем его сумраке. Между ним и тлевшим в очаге огнем стоял  Мельмот,  в
точности такой, каким он видел его  в  первый  раз:  та  же  фигура,  то  же
выражение лица - холодное, каменное и неподвижное, те же  глаза,  сверкавшие
ослепительным, дьявольским светом.
     Снедавшая Стентона страсть вскипела в нем с новой силой. Появление  это
он воспринял как предвестие грозной, роковой встречи. Он услышал, как сердце
его застучало, и мог бы воскликнуть вместе с несчастной  героиней  Натаниэла
Ли:

                  Оно томится так, как трусы перед битвой;
                  Прислушайся: уже трубит труба! {80}

     Мельмот приблизился к нему с тем ужасающим спокойствием, которое как бы
насмехается над вызванным им страхом.
     - Пророчество мое сбылось; ты подымаешься мне навстречу, гремя цепями и
шурша соломой. Ну что, разве я не оказался пророком?  -  Стентон  молчал.  -
Разве не горестно положение, в которое ты попал?
     Стентон  продолжал  молчать;  он  начинал  уже  верить,  что  все   это
привиделось ему в бреду. "Как мог он пробраться сюда?" - подумал он.
     - Так неужели тебе не хочется освободиться? -  Стентон  заворочался  на
своей подстилке, и шорох этот был, казалось, ответом на вопрос пришельца.  -
В моей власти освободить тебя.
     Мельмот говорил очень медленно и тихо, и мелодичная мягкость его голоса
составляла  разительный  контраст   с   каменными   чертами   его   лица   и
сверхъестественным блеском глаз.
     - Кто вы и откуда вы явились? - спросил  Стентон  голосом,  который  он
хотел сделать вопрошающим и властным, но который дни  жалкого  прозябания  в
этих стенах сделали одновременно и слабым, и жалобным. Унылый, гнетущий  вид
всего, что его окружало, повлиял на его рассудок, как то случилось с  другим
человеком, попавшим в такую же обстановку: когда того  привели  к  врачу  на
осмотр, было обнаружено, что он  оказался  совершеннейшим  альбиносом  {81}:
"Кожа его побледнела, глаза  стали  белыми;  он  не  мог  выносить  света  и
отворачивался от солнца. Судорожные движения его, в которых были и  слабость
и беспокойство, походили  больше  на  метания  больного  ребенка,  а  не  на
действия способного постоять за себя мужчины".
     Таково было и положение Стентона. Он совсем ослабел, и ни тело его,  ни
дух не могли противостоять силе его врага.

                                * * * * * *
     Из всего состоявшегося между ними страшного разговора в рукописи  можно
было прочесть только следующие слова:

     - Теперь ты знаешь меня.
     - Я всегда вас знал.
     - Это ложь, ты  вообразил,  что  знаешь,  и  это  стало  причиной  всех
диких...

                                * * * * * *

     - ...со стороны того...

                                * * * * * *

     - ...что тебя в конце концов поместили в эту обитель скорби, где только
я один могу оказать тебе помощь.
     - Ты дьявол!
     - Дьявол! Что за грубое слово! Так кто же это,  интересно,  дьявол  или
человек водворил тебя сюда? Послушай, что я тебе  скажу,  Стентон;  нет,  не
прячь голову в это жалкое одеяло, оно не заглушит моих  слов.  Поверь,  д