роль.  Начальные  главы  посвященной  ей
"Повести" почти не имеют  действия  и  превращаются  в  длинный  философский
диалог, порою преобразуемый в монолог: дитя природы,  ничего  не  знающее  о
добре и зле и никогда не покидавшее свой  цветущий  остров,  Иммали  слушает
Мельмота, рассказывающего ей о мире и в качестве  иллюстрации  показывающего
ей в подзорную трубу индийских фанатиков и изуверов.
     Метьюрин в этой  части  своего  романа  поставил  себе  весьма  трудные
задачи: монолог Мельмота, прерываемый репликами  недоумевающей  Иммали,  мог
показаться читателям вялым и бесцветным; необходимо было  также  сделать  ее
понятливой  ученицей,  быстро  усваивающей  его   критические   суждения   о
современной цивилизации и соглашающейся с ним, "для чего потребовалось много
страниц. Необходимо было изобразить возникающее у  Иммали  чувство  любви  к
Мельмоту и, что было еще труднее, - описать, как в  сердце  Мельмота  помимо
его  воли  возникает  своего  рода  увлеченность  этой  странной   девушкой,
превращающейся в женщину. Весь эпизод любви "демона" к  "девушке-христианке"
изложен  Метьюрином  весьма  поэтически;  отдельные  страницы   повести   об
островитянах представляют собою настоящие  стихотворения  в  прозе,  какова,
например, та простодушная песня об отчаянии и  любви,  которую  поет  Иммали
перед надвигающейся бурей при шуме океана и зловещем  завывании  ветра  (кн.
III, гл. XVIII) {В оригинале автор приводит текст этой песни - в прозе,  как
своеобразное стихотворение без четкого ритма и рифм.}. Такова  же  следующая
за этим сцена "первой свадьбы" при "обручении" Мельмота и Иммали на острове,
когда, при блеске молний и разгуле стихий, он произносит: "Быть тому!
под удары грома я обручаюсь с тобой,  обреченная  на  погибель  невеста!  Ты
будешь моей навеки! Приди, и мы скрепим наш союз перед алтарем природы...".
     Первоначально   идиллический   роман   между   Иммали    и    Мельмотом
развертывается на цветущем острове посреди лазури океана, под сенью пальм  и
тамариндов:  локальные  краски  для  описания  природы,  подробностей  жизни
бенгальцев, индуистской мифологии и т.  д.  Метьюркн,  по  его  собственному
указанию, взял  из  пятитомного  труда  своего  современника  Томаса  Мориса
(Maurice T., 1754-1824) "Индийские древности" ("Indian Antiquities", London,
1800-1806), считавшегося в его время авторитетным справочником  по  вопросам
религии, мифологии, культуры,  государственных  учреждений  Индии  и  т.  д.
Метьюрин широко воспользовался  не  только  текстом  этого  труда,  но  даже
приложенными к нему иллюстрациями, кое-что в  этом  труде  он,  впрочем,  не
совсем понял, а может быть, и просто повторил ошибки Мориса  (в  собственных
именах  или  деталях  религиозной  обрядности).  Другим,   не   ученым,   но
поэтическим  источником  "Повести  об  индийских  островитянах"   были   для
Метьюрина "восточные поэмы" Роберта Саути (в особенности "Проклятие Кегамы",
1810, и ученое предисловие и примечания к ней) {В "Предисловии" к "Проклятию
Кегамы" Саути привел "Краткое объяснение  мифологических  имен",  в  котором
можно  найти  объяснение  ряда  ошибочных  написаний  в  "Мельмоте".   Саути
ссылается  также  на  другую  книгу  Мориса:  "История  Индостана"  (London,
1795-1799), которая также могла быть известна Метьюрину.}.
     Об остальных  "вставных  повестях"  -  сентиментально-реалистической  о
семье  Гусмана,  в  которой  много  автобиографического,  а  также  о   двух
влюбленных, частично основанной на действительных  фактах  и  представляющей
собою исторический роман, речь уже шла  выше.  Очевидно,  жанр  исторической
повести или романа очень привлекал писателя в то время,  когда  заканчивался
"Мельмот Скиталец". Последним романом, написанным и напечатанным Метьюрином,
был исторический роман "Альбигойцы" (1824), вышедший в свет незадолго до его
смерти {The Albigenses, a Romance, by the author of  "Bertram",  "Women,  or
Pour et Contre", 4 vols. London, 1824.}.
     При всех своих выдающихся достоинствах "Мельмот Скиталец", как мы можем
предположить, был написан Метьюрином  в  короткий  срок.  Торопливость  была
вызвана материальными затруднениями его семьи.  Он  спешил,  чтобы  получить
обещанный издателями гонорар. Следы этой спешки  остались  даже  в  печатном
тексте романа: неверным оказался  порядковый  счет  глав  в  четырех  книгах
произведения;  вероятно,  по  недосмотру  автора  одни  и  те  же   эпиграфы
поставлены были при разных главах  романа:  так,  например,  древнегреческий
эпиграф из "Илиады" Гомера был напечатан дважды - перед VI  и  XXV  главами;
одни и те же сравнения или цитаты также помещены в тексте романа по два  или
по нескольку раз, например о "статуе Мемнона" - в XXI и XXX  главах;  цитата
из "Сатир" Ювенала приведена  в  главах  V  и  XX;  фраза  из  "Книги  Иова"
встречается в тексте даже три раза (в главах V, IX и XXI).
     "Мельмот Скиталец" вышел в свет в 1820 г. в четырех небольших  томах  в
Эдинбурге у Констейбла (Лондон; Херст и Робинсон) и принес  автору  довольно
большую  в  то  время  сумму,  на  которую,  как  сообщали  ранние  биографы
Метьюрина, он жил три года {Письмо Метьюрина к В. Скотту от 3  мая  1820  г.
(Correspondence, p. 97).}. На самом деле эта сумма была для него  ничтожной,
если принять во внимание, что количество векселей, постоянно предъявлявшихся
ему кредиторами, почти не уменьшалось. Денежные обстоятельства его все более
запутывались; об этом пишет сам Метьюрин. Из его  писем  к  Вальтеру  Скотту
явствует, что он добивался тогда обещанного издателем Констейблом аванса  за
начатый, но еще не законченный роман "Альбигойцы" (письмо от 1  ноября  1821
г.), потому что будто бы уже в это время и он  сам  и  его  семья  буквально
"умирали от изнурения" (письмо от 31 мая 1821 г.) {Correspondence, p. 99.}.
     Последние  месяцы  жизни  Метьюрина  были  одним  из  самых  мрачных  и
печальных  периодов  его  существования.  Заботы  и  тревоги  одолевали  его
сильнее, чем в прежние годы, отзываясь на его  здоровье,  которое,  впрочем,
никогда не было особенно крепким. Исторический роман "Альбигойцы"  из  жизни
южной Франции XIII столетия, требовавший от автора обширных подготовительных
работ, писался Метьюрином по ночам, дольше, чем обычно, и с  напряжением,  в
ставшем для него обычным к этому времени состоянии душевной  угнетенности  и
подавленности. Работа над текстом "Альбигойцев" окончательно  подорвала  его
физические и нравственные силы, тем более что роман не имел успеха, почти не
был замечен критикой и не принес ему никакого материального облегчения.
     Свидетельства о последних годах  жизни  Метьюрина,  оставшиеся  от  его
современников, очень немногочисленны; все они однообразны и  носят  на  себе
грустный, меланхолический отпечаток. В  1849  г.  по  случаю  исполнившегося
тогда двадцатипятилетия  со  дня  его  смерти  дублинский  литератор  Джеймс
Кларенс Мейнджен в местном периодическом издании "Ирландец" ("The Irishman")
поместил свою статью об авторе "Мельмота Скитальца". Мейнджен несколько  раз
видел Метьюрина в год его смерти и довольно подробно описывает эти  встречи.
По  его  словам,  Метьюрин  имел  "рассеянный  или  расстроенный  вид";  его
"длинное, бледное, меланхолическое лицо" походило на  "лицо  Дон-Кихота,  не
замечающего ничего, что происходит  вокруг".  Его  внешний  облик  напоминал
также шекспировского Гамлета, отсутствующим и пустым взглядом взирающего  на
повседневную  жизнь,  но  с  целым  вулканом  клокочущих  страстей,  глубоко
спрятанным в груди. "Последний раз я  видел  этого  замечательного  человека
незадолго до его смерти, - пишет Мейнджен о Метьюрине. - Был  тихий  осенний
вечер 1824 года. Медленными шагами он  вышел  из  своего  дома  и  пошел  по
направлению  к  Уайтфрайерс-стрит...  Каждый  второй   прохожий   пристально
разглядывал удивительное одеяние, в которое облачена была  его  персона:  он
был дважды опоясан, а голова его трижды обернута старинным пледом -  на  нем
не было ни пальто, ни плаща... Вероятно, он шел в  одну  из  букинистических
лавок, множество которых находилось тогда в районе Патерностер-рау"  {Цитаты
из статьи Мейнджена (Mangan J.  С.),  помещенной  в  "Irishman"  (March  24,
1849), взяты нами из книги о Метьюрине: Idtnan, p. 307-308.}.
     В октябре 1824 г. тяжелая болевнь уложила Метьюрина в постель, и  врачи
признали ее опасной для его жизни.  Болезнь  плохо  поддавалась  лечению.  В
конце месяца, 30 октября, Метыорин умер в Дублине 44 лет  от  роду,  оставив
после себя почти без всяких средств к существованию вдову и четверых  детей,
из которых самому младшему исполнилось пять лет. "Он работал беспрестанно  с
бесконечным усердием для своей семьи", - писала Генриетта Метьюрин В. Скотту
(11 ноября 1824 г.) о своем покойном муже, взывая и на этот раз о  помощи  к
старому покровителю их осиротевшего дома {См. также ее письма к В. Скотту от
12 февраля и 19 апреля 1825 г. (Correspondence, р. 102 и сл.).}.
     После смерти Метьюрина прошел слух,  что  все  его  рукописи  и  письма
уничтожены его сыном,  который  якобы  был  шокирован  тем,  что  среди  них
находились фрагменты незаконченных драматических произведений;  кроме  того,
сын пытался воспрепятствовать дальнейшему распространению в публике  сплетен
и легендарных сведений об "эксцентричностях" отца {См.: Summers Montague.  A
golhic Bibliography. London, 1940, p. 103-104.}. На самом деле эти  рукописи
не подверглись уничтожению, и о некоторых из них несколько раз сообщалось  в
печати.
     Летом 1825 г. В. Скотт совершил поездку  по  Ирландии;  он  задумал  ее
давно, еще при жизни Метьюрина, которого он  собирался  пригласить  тогда  с
собою как  человека,  знающего  и  любящего  эту  страну.  Смерть  Метьюрина
расстроила эти планы, но, приехав в Дублин, В. Скотт побывал у его  вдовы  и
вел с нею переговоры о новом издании сочинений своего покойного  приятеля  и
поэтому интересовался его неизданным литературным наследием {См.: Donoghe D.
J. Sir Walter Scott's Tour in Ireland. Dublin,  1905,  p.  39,  57.  Краткий
перечень рукописей, оставшихся после  отца,  сын  писателя  Вильям  Метьюрин
сообщил В. Скотту в письме от 23 ноября 1824  г.  (см.:  Correspondence,  p.
105). Возможно, что некоторые рукописи Чарлза Роберта Метьюрина находились в
руках другого его  сына,  Эдуарда,  переселившегося  в  Америку  (Idman,  p.
322).}. Еще ранее в некрологе Метьюрина В. Скотт напомнил, что в предисловии
к  своему  последнему  роману  "Альбигойцы"  Метьюрин  сообщил  о  намерении
написать целую серию исторических романов, и выражал надежду,  что  что-либо
из этих произведений сможет быть найдено  среди  его  рукописей.  Фрагментов
исторических романов в его наследии обнаружено не было,  зато  найдена  была
рукопись неизданной трагедии. Аларик Уоттс утверждает, что ее заглавие  было
"Осьмин" ("Osmyn"), или "Осьмин-ренегат"  ("Osmyn  the  Renegade"),  и  даже
приводит из нее несколько  отрывков.  Автор  статьи  о  Метьюрине  в  "Irish
Quarterly" 1852 г. посвящает несколько страниц, по-видимому, этой  же  самой
пьесе, но называет другое ее заглавие  -  "Осада  Салерно"  ("The  Siege  of
Salerno") и рассказывает ее  сюжет  (близкий  к  "Осаде  Коринфа"  Байрона).
Известно также,  что  трагедия  репетировалась  в  театре  Ковент-Гарден  (в
Лондоне) в 1822 г., но постановка ее не осуществилась; зато играна она  была
в Дублине; где находилась рукопись этой трагедии,  мы  не  знаем,  полностью
опубликована она не была. В  последние  годы  Метьюрин  обдумывал  еще  одну
трагедию - из современной ему истории Франции, в которой, между прочим, речь
должна была идти о Наполеоне Бонапарте, но  она  осталась  неосуществленной;
среди прочих невыполненных замыслов Метьюрина (по свидетельству журнала "New
Monthly Magazine", 1827) была также  поэма,  действие  которой  должно  было
происходить "в эпоху арф и менестрелей" {См.: Idman, р. 280-282.}.

        "5  "

     В Англии "Мельмот Скиталец", едва явившись в  свет,  сразу  нашел  себе
читателей и имел успех безусловно больший, чем тот, которым  встречены  были
все  предшествующие  произведения  Метьюрина.  Этот  успех  весьма   реально
почувствовал и сам писатель, так как он получил за роман  солидный  по  тому
времени гонорар: издатель Констейбл (может быть, по особому  ходатайству  В.
Скотта) заплатил  ему  пятьсот  фунтов  стерлингов  {Lady  Morgan.  Memoirs:
Autobiography, Diaries and Correspondence, ed. by W. H. Dixon. London, 1862,
vol. II, p. 154. О получении пятисот фунтов от Констейбла свидетельствовал и
сам Метьюрин в письме к В. Скотту от  3  мая  1820  г.  (Correspondence,  р.
97).}. Несомненно приятным для авторского самолюбия Метьюрина являлись также
все чаще доходившие до него известия о быстром и широком распространении его
произведений во Франции, в особенности после появления "Мельмота  Скитальца"
в двух различных переводах {О возникновении и росте  популярности  Метьюрина
во Франции см.: Partridge Eric. The French Romantic's Knowledge  of  English
Literature (1820-1848). According to Contemporary  French  Memoirs,  Letters
and Periodicals. Paris, 1924.}, это означало, что имя его стало  приобретать
общеевропейскую известность наряду с  именами  других  виднейших  английских
писателей той поры. А. Уоттс рассказывает,  что  его  отец,  путешествуя  по
Франции, получил доступ во все романтические литературные кружки  и  салоны,
как только стало известно, что он является одним  из  друзей  "печального  и
ужасающего Метьюрина" {Watis Alaric  Alfred.  Life  of  A.  Watts,  vol.  I.
London, 1884, p. 297.}. Очень  возможно  даже,  что  ширившаяся  во  Франции
популярность Метьюрина могла получить и возвратное  движение  -  на  родину;
так, по-видимому,  именно  под  воздействием  французских  опытов  различных
пересозданий "Мельмота Скитальца" для сцены, в Англии в  1823  г.  некий  Б.
Уэст выкроил из текста романа "мелодраму в трех актах" под тем же заглавием.
Правда, она оказалась убогой и безвкусной компиляцией, не  имевшей  никакого
литературного или  театрального  значения,  но  все  же  засвидетельствовала
по-своему популярность романа и подчеркнула  то,  что,  по  расчетам  автора
переделки, должно было нравиться в ней театральным  зрителям  {Мелодрама  Б.
Уэста представляет собой странное сочетание мотивов, заимствованных из  двух
"вставных повестей" "Мельмота Скитальца"  -  "Повести  о  семье  Гусмана"  и
"Повести об индийских островитянах": Исидора выводится  на  сцену  как  дочь
Вальберга, которая была влюблена в  Мельмота  в  своей  юности;  Вальберг  и
Исидора по проискам  Мельмота  заключены  в  тюрьму  Инквизиции,  откуда  их
благополучно освобождает некий молодой человек, тайно влюбленный в  Исидору;
в то время как Мельмота убивает молния, и т. д., ср.: Idman, р.  267.}.  Тем
не менее английская критика начала 20-х годов отнеслась к этому произведению
Метьюрина холодно или даже враждебно.
     Хотя  отзывы  о  "Мельмоте  Скитальце"  появились  во  всех   важнейших
английских  журналах,  но  среди  них  оказался   только   один,   осторожно
признававший некоторые достоинства нового романа;  остальные  были  в  общем
отрицательными, а некоторые даже острокритическими. Одна из первых  наиболее
суровых статей о "Мельмоте  Скитальце"  была  опубликована  в  "Трехмесячном
обозрении" ("Quarterly Review") и  принадлежала  перу  Джона  Крокера  (John
Wilson  Croker,  1780-1857).  Уроженец  Дублина  и   воспитанник   того   же
дублинского Тринити колледжа, где учился и Метьюрин, Крокер был заядлым тори
и ханжой (с него Дизраэли списал м-ра Ригби в своем романе  "Конингсби");  в
качестве литературного критика  он  стяжал  печальную  известность  жестоким
осуждением поэмы Дж. Китса "Эндимион". На этот раз Крокер  ополчился  против
"Мельмота Скитальца" с еще большим гневом и раздражением, чем он сделал  это
в своей  статье  о  предшествующем  романе  Метьюрина.  Крокер  провозглашал
теперь, что новый роман Метьюрина является своего рода вершиной или  фокусом
всего  того,  что  следует  считать  "отвратительным"  в   современной   ему
английской литературе. "В самом деле, - уточнял критик, - мистер Метьюрин со
"старательной недобросовестностью" (curiosa infidelitas) задумал  объединить
в своем создании все наихудшие качества собственных  произведений  со  всем,
что есть наихудшего в новейших романах". По мнению критика,  в  сравнении  с
"Мельмотом Скитальцем" произведения леди  Морган  -  "почти  вразумительны",
"Монах" Аьюиса - "благопристоен", "Вампир" Полидори  (основанный  на  устном
рассказе  Байрона)  -  "добродушно  мил",  "Франкенштейн"   Мери   Шелли   -
"естествен". Эти ядовитые и злобные  сопоставления  должны  были  показаться
каждому непредубежденному  читателю  преднамеренным  личным  выпадом  против
Метьюрина; поэтому Крокер спешит оправдаться, изрекая, однако,  еще  большую
хулу против ненавистного ему автора: "Мы не должны  опрометчиво  высказывать
подобные мысли, - пишет Крокер далее, - и мы высказываем их с сожалением: мы
почитаем сан м-ра Метьюрина, даже если  он  унижает  его.  Мимо  "Мельмота",
произведения  глупого  и  скучного,  мы  могли  бы  пройти  безмолвно  и   с
презрением, но, к сожалению, автор так разнообразит  свою  глупость  всякого
рода маскировкой, что это обязывает нас осудить его из уважения  к  хорошему
поведению и благопристойности". Объявив свое заключение, выделенное в печати
курсивом, что герой этого  романа  Метьюрина  -  "сам  Дьявол"  ("the  Devil
himself"), Крокер торжественно обвиняет автора в бессмыслице,  в  отсутствии
правдивости, в невежестве, грубости, богохульстве,  мрачной,  хладнокровной,
педантической непристойности.  Крокер  кончал  свою  статью  недвусмысленным
намеком: он считал, что церковь имеет полное право  не  предоставлять  этому
своему пастырю дальнейшие средства к существованию {Quarterly Review,  1821,
vol. XXIV, p. 303, 311, 320.}. Речь, следовательно, шла  о  том,  что  автор
подобного богохульного романа не должен был бы  отправлять  свои  пасторские
обязанности: таким образом, критика выходила за пределы литературной  оценки
и превращалась в обыкновенный донос. Другой видный английский журнал того же
времени - "Эдинбургское обозрение" высказывался о  "Мельмоте  Скитальце"  не
менее отрицательно. "Ни один здравомыслящий писатель, - говорилось  здесь  о
романе Метьюрина, - не стал бы ныне  пытаться  возродить  к  жизни  вымершие
ужасы романов м-с Радклиф или дьявольские воплощения м-ра  Льюиса";  тем  не
менее Метьюрин "издал  свое  произведение  в  их  предосудительной  манере".
Порицая склонность Метьюрина ко всему  "мрачному  и  отталкивающему",  автор
статьи прибавлял: "Мы уже сыты по горло продуктами этого рода,  но  кажется,
что наиболее страшная и омерзительная порция такой пищи была  припасена  для
нашего времени, и наиболее ужасная и отвратительная стряпня писателя - перед
нами". Литературная манера Метьюрина - напряженная, вымученная, судорожная -
напомнила критику живописные полотна современного ему художника Фюзели, и он
утверждал, что "Метьюрин - это Фюзели среди романистов"  {Edinburgh  Review,
1821, vol. XXXV, Э LXX, p. 353-356.}.  Это  интересное  сопоставление  имело
свои основания и нуждается в пояснениях: живописное творчество Генри  Фюзели
представляет несомненную аналогию литературным произведениям Метьюрина и они
могут быть сближены и тематически и стилистически как порождения одной и той
же исторической среды и эпохи {Генри Фюзели (Fuseli,  1741-1825),  швейцарец
по своему происхождению, был на родине пастором, переселился в  Берлин,  где
стал профессиональным художником, рисовальщиком  и  иллюстратором,  наконец,
уехал в Лондон, где был академиком живописи и искусствоведом. Классические и
романтические  традиции  своеобразно  переплелись   в   его   художественном
творчестве. Автор картин "Царь огня", "Три ведьмы", "Мандрагора",  "К