не
силы все это вынести!". Потом я перестал просить у бога защиты, ибо  не  был
уверен, что дело, в которое меня вовлекли, заслуживает его покровительства.
     Я окончательно растерялся, когда в келыо внезапно вошел настоятель и  с
ним те самые четыре монаха, с  которыми  он  приходил  ко  мне  за  день  до
исповеди. При их появлении я встал, и никто не пригласил меня  снова  сесть.
Настоятель был взбешен; сверкнув глазами, он швырнул на стол пачку бумаг.
     - Это ты писал? - спросил он.
     На мгновение я испуганно взглянул на бумаги - _то была копия, снятая  с
моих записей_, отосланных брату. У меня все же хватило духа сказать: "Это не
мой почерк".
     - Ты хочешь увильнуть, негодяй. Это копия, снятая с того, что писал ты.
     Я молчал.
     - А вот доказательство, - добавил он, бросая на стол другую бумагу.
     Это  была  копия  прошения  адвоката,  адресованная  мне,  которую   по
положению, утвержденному верховным судом, они не имели права от меня скрыть.
Я сгорал от нетерпения прочесть ее, но не  решался  даже  взглянуть  на  нее
издали. Настоятель перелистывал страницу за страницей.
     - Читай, негодяй, читай! - сказал он, - хорошенько вглядись в  то,  что
здесь написано, вдумайся в каждую строчку.
     Весь дрожа, я подошел к столу. Я бросил взгляд на записку адвоката, - в
первых же строках я прочел слово "надежда". Я снова приободрился.
     - Отец мой, - сказал я, - я признаю, что это копия моих записей.  Прошу
вас, покажите мне ответ адвоката, вы не можете отказать мне в моем праве.
     - Читай, - сказал настоятель и швырнул мне бумагу.
     Вы, разумеется, поймете, сэр, что при подобных обстоятельствах я не мог
как следует разобраться в том, что увидел, и даже когда незаметно  для  меня
он сделал знак монахам и они, все четверо, покинули келью, мне все равно  не
удалось вглядеться в написанное более пристально.
     Мы остались вдвоем с настоятелем. Он расхаживал взад и вперед по келье,
тогда как  я  делал  вид,  что  вчитываюсь  в  записку  адвоката.  Вдруг  он
остановился и с силой ударил рукой по столу - листы бумаги, над  которыми  я
дрожал, разлетелись в стороны от этого удара. Я вскочил со стула.
     - Негодяй, - вскричал  настоятель,  -  когда  это  было  с  самого  дня
основания нашей обители, чтобы кто-нибудь позорил ее  так  своей  писаниной!
Скажи на милость, когда это было, до тех пор пока ты не осквернил  ее  своим
нечестивым присутствием, чтобы в  дела  наши  столь  оскорбительно  для  нас
вмешивались светские адвокаты? Как это ты посмел?..
     - Посмел что, мой отец?
     - Отрекаться от принесенного обета и подвергать  нас  позору  светского
суда и всего учиненного им разбирательства?
     - Я был доведен до этого бедственным положением, в котором я находился.
     - Бедственным положением! Так-то ты отзываешься о  монастырской  жизни,
единственной, которая может принести смертному  успокоение  в  этом  мире  и
обеспечить ему спасение души.
     Слова эти, произнесенные человеком в припадке  неистовой  ярости,  сами
себя опровергали. Чем больше впадал в бешенство  настоятель,  тем  больше  я
набирался храбрости; к тому же я был доведен до крайности и должен был  себя
защищать. Вид лежавших передо мной бумаг прибавлял мне уверенности.
     - Отец мой,  напрасно  вы  стараетесь  приуменьшить  мое  отвращение  к
монастырской  жизни;  у  вас  в  руках  доказательство  того,  как  она  мне
ненавистна. Если я  даже  и  совершил  какой-нибудь  проступок,  подрывающий
авторитет обители, то сожалею об этом, но не чувствую за собой никакой вины.
В том нарушении устава, которое клеветнически приписывается мне, виновны как
раз те, кто заставил меня принять  обет  монашества.  Я  исполнен  решимости
изменить свое положение и сделаю для этого все  возможное.  Видите,  сколько
сил я на это уже положил, будьте уверены, что то же самое будет  делаться  и
впредь. Всякая неудача лишь усугубит мои старания, и если  только  небо  или
земля в силах освободить меня от принятого обета, то  нет  такой  власти,  к
которой бы я не решился прибегнуть.
     Я думал, что настоятель не даст мне договорить,  но  он  не  стал  меня
прерывать. Напротив,  он  спокойно  выслушал  меня,  и  я  уже  приготовился
встретить и отразить следующие один за другим упреки и возражения, уговоры и
угрозы, которыми с таким искусством умеют пользоваться в монастыре.
     - Итак, твое отвращение к монашеской жизни неодолимо?
     - Да.
     - Но что же тебе в ней так ненавистно? Ведь не монастырские же  правила
- ты исполняешь все что положено с безупречной точностью; не отношение же  к
себе, которое ты находишь среди нас, - оно ведь самое снисходительное, какое
только дозволяется в монастыре; не сама же община -  ты  пользуешься  в  ней
всеобщим расположением и любовью, так чем же ты недоволен?
     - Самой жизнью в монастыре. Сюда входит все.  Я  не  создан  для  того,
чтобы быть монахом.
     - Так помни, прошу тебя, что  хоть  внешне  мы  и  должны  повиноваться
решениям суда земного, ибо мы по необходимости зависим от людских учреждений
во всем, что касается отношения  человека  к  человеку,  все  это  не  имеет
никакой силы, когда речь идет об отношениях между человеком и богом.  Помни,
заблудшее дитя мое, что если даже все суды на земле провозгласят тебя сейчас
свободным от принятого тобою обета,  твоя  собственная  совесть  никогда  не
сможет освободить тебя. На протяжении всей твоей нечестивой жизни она  будет
вновь и вновь упрекать тебя в нарушении обета, которое допущено человеком, а
отнюдь не богом. И как ужасны будут эти упреки, когда настанет твой смертный
час!
     - Он не будет таким ужасным, как тот час,  когда  я  принял  обет  или,
вернее, когда меня вынудили его принять.
     - Вынудили!
     - Да, отец мой, да, я призываю  небо  в  свидетели  против  вас.  В  то
злосчастное утро все ваши угрозы, увещания и просьбы были так же тщетны, как
и сейчас, до тех пор пока вы не заставили мою мать упасть  к  моим  ногам  и
молить меня об этом.
     - Ты что же, собираешься упрекать меня  в  том,  что  я  так  ревностно
добивался спасения твоей души?
     - Я вовсе не собираюсь вас в чем-либо упрекать. Вы знаете, какие шаги я
предпринял, так помните же, что я буду добиваться  своего  всеми  доступными
мне средствами, что я никогда не буду знать покоя и буду требовать, чтобы  с
меня сняли мой обет, пока во мне еще теплится надежда на это,  и  что  душа,
полная такой решимости, как моя, даже само отчаяние  способна  превратить  в
надежду.  Вы  окружили  меня  подозрительностью,  следили  за  каждым   моим
движением, за каждым шагом, и, однако, я нашел способ передать мои записи  в
руки адвоката. Подумайте, какой решимостью надо обладать, чтобы даже в самом
сердце монастыря осуществить такой замысел! Судите же сами, сколь  напрасным
будет все ваше дальнейшее противление этому замыслу, если вам не удалось  не
только предотвратить, но даже выследить  первые  шаги,  направленные  к  его
осуществлению.
     Настоятель молчал. Казалось, слова мои произвели на него впечатление.
     - Если вы хотите избавить общину от позора, который повлечет  за  собой
продолжение возбужденного мною дела в ее стенах, вам  ничего  не  стоит  это
сделать. Пусть в один из дней ворота  останутся  открытыми,  не  противьтесь
моему бегству, и я никогда больше не стану ни тревожить, ни  бесчестить  вас
своим присутствием.
     -  Как,  ты  хочешь  сделать  меня  не  только  свидетелем,  но  еще  и
соучастником твоего преступления? Отступив от бога и став на путь  погибели,
ты  собираешься  отплатить  за  протянутую  тебе  руку  помощи   тем,   что,
ухватившись за нее, стащишь меня вместе с собою в пропасть?
     Совершенно разъяренный, настоятель принялся быстрыми шагами расхаживать
по келье. Мое незадачливое предложение задело его главную  страсть  (он  был
ревнителем строжайшей дисциплины) и вызвало в нем новый приступ враждебности
ко мне. Я стоял и  ждал,  пока  этот  взрыв  уляжется,  а  он  в  это  время
непрестанно восклицал:
     - Боже мой, за какие  неисповедимые  грехи  позор  этот  бесчестит  наш
монастырь? Что станется с его доброю славой? Какие толки пойдут в Мадриде?
     - Отец мой, за стенами монастыря никому нет дела до того,  жив  ли  еще
некий безвестный монах, или умер, или отрекся от  принятого  обета.  Пройдет
немного  времени,  и  все  обо  мне  забудут,  а  вы  утешитесь,  ибо  снова
восстановится та стройная дисциплина,  та  гармония,  которую  я  все  равно
постоянно бы нарушал как некая диссонирующая нота. К тому  же  весь  Мадрид,
какой бы  интерес  к  этому  делу  вы  ему  ни  приписывали,  ни  при  каких
обстоятельствах не может быть ответствен за мое спасение.
     Настоятель продолжал расхаживать взад и вперед, повторяя:
     - Что скажет свет? Что с  нами  станется?  -  пока  не  довел  себя  до
исступленности, до  бешенства;  тогда,  внезапно  повернувшись  ко  мне,  он
воскликнул:
     - Негодяй! Откажись от своего ужасного замысла,  сейчас  же!  Даю  тебе
пять минут на размышление.
     - Если бы вы даже дали пять тысяч минут, ничего бы не изменилось.
     - В таком случае трепещи, ты  поплатишься  жизнью  за  свои  нечестивые
планы.
     С этой угрозой он стремительно вышел из кельи. Минуты, которые я провел
в ней после его ухода, были, должно быть, самыми ужасными в моей жизни.  Они
становились еще ужаснее оттого, что окружала  меня  темнота.  Была  глубокая
ночь, а настоятель унес единственную свечу. Вначале  волнение  помешало  мне
это заметить. Я чувствовал, что нахожусь во мраке, но не знал, как и  почему
это случилось. В голове моей во множестве проносились  картины  неописуемого
ужаса, нарисованные моим воображением. Мне много всего  довелось  слышать  о
чудовищных расправах,  творимых  в  монастырях,  -  о  страшных  наказаниях,
нередко кончавшихся смертью жертвы или доводивших ее  до  такого  состояния,
при  котором  смерть  становится  благодеянием.  Подземелья,  цепи  и  плети
огненным потоком проносились перед моими глазами. Угрозы настоятеля являлись
передо  мной,  начертанные  огненными  буквами  на  стенах  моей   кельи   и
пламенеющие во тьме. Весь сотрясаясь от дрожи, я  принялся  громко  кричать,
хоть  и  понимал,  что  ни  одна  из  шестидесяти  келий,  в  которых   жила
монастырская община, не откликнется на мой зов. В конце концов  сами  страхи
мои достигли такой степени напряжения, что потеряли свою власть надо мной. Я
подумал: "Убить меня они не посмеют, не посмеют  и  бросить  в  тюрьму:  они
отвечают за меня перед судом, в который я обратился  с  просьбой  освободить
меня. Они не посмеют учинить надо мной никакого насилия". Не успел я  прийти
к этому утешительному выводу, который в действительности был  не  чем  иным,
как торжеством софистических измышлений, подсказанных надеждой,  дверь  моей
кельи отворилась и снова вошел настоятель в сопровождении  своих  неизменных
четырех спутников. Вокруг была кромешная тьма, но я все же  мог  разглядеть,
что они принесли с собой веревку  и  кусок  мешковины.  Вид  этих  предметов
предвещал самое страшное. За один миг все представилось мне в ином свете, и,
вместо того чтобы убеждать себя,  что  они  не  посмеют  сделать  того-то  и
того-то, я проникся мыслью прямо противоположной: "Есть ли хоть  что-нибудь,
чего они не посмеют сделать? Я в их власти. Они это знают. Я вел себя с ними
как нельзя более вызывающе, - чего только не могут сделать  монахи  в  своей
бессильной злобе? Что же будет со мной?". Они подошли совсем близко, и я уже
представил себе, как мне накидывают на шею петлю, как потом прячут мой  труп
в мешок. Перед взором моим проплывали бесчисленные картины кровавых убийств,
я чувствовал, как пламя костров обжигает меня, мне было  нечем  дышать.  Мне
чудились стоны многих тысяч замученных в этих стенах жертв, которых постигла
та же участь, что ждет меня. Я не знаю, что такое смерть, но я убежден,  что
в эту минуту я пережил муки не одной, а многих смертей.  Первым  побуждением
моим было броситься на колени.
     - Я в вашей власти, - произнес я. - В ваших глазах я  виновен,  делайте
со мной все, что задумали, только не продлевайте моих мучений.
     Не видя, а может быть, и не слыша меня, настоятель сказал:
     - Теперь ты в том положении, в каком тебе пристало находиться.
     Услыхав эти слова,  которые  показались  мне  менее  страшными,  чем  я
ожидал, я пал ниц. Еще несколько минут назад я решил бы, что это неслыханное
унижение, но страх делает человека кротким. Я испытывал ужас перед насилием;
я был молод, и жизнь, хоть пестроту и блеск  ее  я  больше  угадывал  пылким
воображением, нежели знал из опыта, притягивала  меня.  Монахи,  заметившие,
что я лежу простертый,  испугались,  как  бы  в  настоятеле  не  пробудилась
жалость. С тем же гнетущим  однообразием,  тем  же  _нестройным  хором_,  от
которого у меня леденела кровь, когда несколько дней  назад  я  так  же  вот
падал перед ними на колени, они проговорили:
     - Ваше преподобие, не допустите, чтобы это  лицемерное  смирение  могло
смягчить ваше сердце. Время милосердия уже прошло. Вы  назначали  ему  срок,
когда  он  мог  поразмыслить  над   своим   положением,   -   он   отказался
воспользоваться им. Теперь вы пришли не  для  того,  чтобы  выслушивать  его
просьбы, а для того, чтобы совершить правосудие.
     При этих словах, возвещавших начало самого ужасного, я стал  опускаться
на колени перед каждым из монахов, стоявших  рядом  и  мрачным  видом  своим
напоминавших палачей. Обливаясь слезами, я говорил каждому из них:
     -  Брат  Климент,  брат  Иустин,  скажите,  почему  вы  так  стремитесь
восстановить против  меня  настоятеля?  Почему  вы  так  торопитесь  вынести
приговор, который, справедлив он или нет, неизбежно окажется суровым  потому
уже, что исполнителями его будете вы? Что я  вам  сделал  худого?  Не  я  ли
заступался за вас, когда вас хотели наказать за совершенные вами  проступки?
Так-то вы хотите отблагодарить меня за все?
     - Не трать времени попусту, - сказали монахи.
     - Погодите, - вмешался настоятель, - дайте ему сказать, что  он  хочет.
Может  быть,  ты  все  же  воспользуешься  последней  минутою  снисхождения,
единственной, которую  я  могу  предложить  тебе,  чтобы  взять  назад  твое
страшное решение - отречься от принятого обета?
     При этих словах оставившие меня силы снова вернулись ко мне. Я поднялся
с колен и стоял теперь перед ними.
     - Никогда! - воскликнул я, - я вверяю себя божьему суду.
     - Негодяй! Ты уже отрекся от бога.
     - Что же, отец мой, в таком случае мне остается только  надеяться,  что
господь не отречется от меня. Я  обратился  также  и  к  другому  суду,  над
которым вы не властны.
     - Но зато мы властны здесь, и ты это почувствуешь.
     Он сделал знак монахам, и те подошли ко мне. В испуге я закричал, но  в
ту же минуту покорился.  Я  был  уверен,  что  минута  эта  будет  для  меня
последней. Меня поразило, когда вместо того, чтобы накинуть веревку  мне  на
шею, они связали ею мне руки. Потом они сняли с меня рясу  и  прикрыли  меня
мешковиной. Я не сопротивлялся и, не скрою от вас, сэр,  я  был  в  какой-то
степени разочарован.  К  смерти  я  уже  был  готов,  однако  во  всех  этих
приготовлениях было нечто более страшное, чем смерть. Когда  нас  толкают  к
самому краю пропасти, где ждет смерть, м  смело  бросаемся  вниз  и  нередко
бросаем вызов торжеству убийц, восторжествовав над ними. Но когда нас  ведут
туда шаг за шагом, когда на дают заглянуть вниз, а потом оттаскивают  назад,
мы теряем вдруг всю нашу решимость и все терпение; мы  понимаем  тогда,  что
один смертельный удар был бы милостью в сравнении с промедлением, с тем, что
раз от разу откладывается, а  потом  опять  нависает  над  нами,  колеблется
неопределенностью своей терзает нам сердце. Я был готов ко всему,  к  только
не к тому, что последовало за этим.
     Связанного веревкой, как преступника, как каторжника, прикрытого только
мешковиной, они поволокли меня по коридору.  Я  ни  разу  не  вскрикнул,  не
оказал им никакого сопротивления. Они спустились по лестнице, которая вела в
церковь. Я шел за ними следом, вернее, они тащили меня за собою. Они  прошли
через боковой придел; близ него оказался темный проход, которого  я  никогда
раньше не замечал. Мы вошли туда. В конце его  была  низкая  дверь,  которая
выглядела зловеще.

     - Нет, вам не удастся замуровать меня здесь живым! - вскричал я. -  Вам
не удастся заточить меня в эту страшную тюрьму, сгноить меня в этой сырости,
отдать на съедение гадам! Нет, этому никогда к бывать, вы отвечаете  за  мою
жизнь!
     Тут они сразу же обступили меня, и тогда, в первый раз за все время,  я
вступил с ними в борьбу, стал призывать на помощь; они только этого и ждали;
им надо было, чтобы я оказал им сопротивление. Тут же позвали  монастырского
прислужника,  который  ждал  в  коридоре;  послышались  удары  колокола,  те
страшные удары, при звуке которых всей братии надлежит немедленно  разойтись
по кельям, ибо это означает, что обители произошло нечто  чрезвычайное.  При
первом же ударе колокол я потерял всякую надежду на спасение.  У  меня  было
такое чувство,  что  в  обители  не  осталось  ни  одного  живого  существа;
окружавшие меня эту минуту монахи при мертвенном свете едва мерцавшей  свечи
были похожи на привидения, что волокут  проклятую  душу  в  преисподнюю.  Он
потащили меня вниз по лестнице к этой двери, находившейся  значительно  ниже
уровня прохода, который мы миновали. Прошло немало времени, прежде  чем  они
сумели ее открыть: то ли в руках у них был не тот ключ, то  ли  их  охватило
волнение при мысли о насилии, которое им предстояло совершить. Но  от  этого
промедления мне стало еще страшнее: я представил себе,  что  под  эти  своды
никто  никогда  не  сходил,  что  я  явился  первой  жертвой,  которую  туда
собирались заточить, и что палачи мои твердо решили, что я не  должен  выйти
оттуда живым. Мысли эти повергли меня  в  невыразимую  муку,  и  я  принялся
громко кричать, хоть и хорошо понимал,  что  ни  одна  живая  душа  меня  не
услышит. Крики мои  заглушались  скрипом  тяжелой  двери,  которая  подалась
только после того, как монахи все вместе, вытянув руки, стали изо всей  силы
толкать ее вперед, шаркая все время ногами по каменному полу.
     Они втолкнули меня туда, в то время как настоятель  стоял  у  входа  со
свечой в руках и, как мне показалось, дрожал  от  открывавшейся  его  глазам
ужасной картины. У меня было достаточно времени, чтобы увидеть, как выглядел
подвал, в котором - я был в этом уверен - мне предстояло окончить  мои  дни.
Стены были каменные, над головою  нависал  сводчатый  потолок.  В  углу,  на
каменной глыбе, стояли распятие, череп, кружка с водой и лежал ломоть хлеба.
На полу постелили рогожу, которая должна была служить мне постелью.  Другая,
свернутая, должна была заменить собою подушку. Монахи швырнули меня  на  эту
подстилку и приготовились уйти. Я перестал им сопротивляться; я понимал, что
убежать все равно никуда не могу, но я стал умолять их оставить мне хотя  бы
свечу и молил их об этом так горячо, как будто речь шла  о  том,  чтобы  мне
даровали свободу. Так, когда мы бываем придавлены большим горем, мысли  наши
разбегаются и дробятся по мелочам. Мы не в силах  охватить  умом  того,  что
свершилось. Мы не ощущаем тяжести навалившейся на нас горы, а  только  уколы
впивающихся в тело мелких камней.
     - Во имя христианского милосердия, оставьте  мне  свечу,  хотя  бы  для
того, чтобы я мог защититься от гадов, которыми здесь, верно, все кишит.
     Это  была  сущая   правда,   я   увидел,   как   потревоженные   светом
пресмыкающиеся неимоверной длины поползли по стенам. Все  это  время  монахи
изо всех сил старались запереть тяжелую дверь; они не проронили при этом  ни
единого слова.
     - Умоляю вас, _оставьте мне свечу хотя бы для того, чтобы я