рислуживали  ему  девушки
благородного происхождения; все было совсем иначе: дону Франсиско был  подан
крайне скудный обед с довольно скверным вином, и  он  ел  и  пил,  прекрасно
понимая, сколь посредственны и то, и другое,  как  вдруг  увидел  неподалеку
всадника, который придержал поводья и, казалось, собирался остановиться  там
на ночлег. У дона Франсиско было слишком мало времени, дабы присмотреться  к
лицу и обличию этого человека, чтобы потом при случае он его мог узнать; да,
кстати  сказать,  во  внешности  его  и  не   было   ничего   сколько-нибудь
примечательного. Незнакомец подозвал к себе знаками хозяина, и тот подошел к
нему, но как-то очень медленно и с  неохотой,  и  на  его  просьбы  ответил,
должно быть, решительным отказом, а когда всадник ускакал  прочь,  вернулся,
то и дело крестясь: на лице его были написаны осуждение и страх.
     Во всем этом было нечто большее,  нежели  привычная  грубость  угрюмого
испанского трактирщика. Всадник возбудил любопытство дона  Франсиско,  и  он
осведомился у трактирщика, не просил ли незнакомец приютить его на ночь, так
как по всему было видно, что разыграется буря.
     - Не знаю уж, о чем он просил, - ответил тот, - знаю только, что,  если
бы мне даже предложили все богатства Толедо, я бы и часу не потерпел его под
этой крышей. Да и что такому буря, он сам ее поднять может.
     Дон Франсиско стал спрашивать, чт_о_ заставляет его  говорить  об  этом
человеке с таким отвращением и ужасом,  однако  трактирщик  в  ответ  только
покачал головой и не сказал ни слова: должно быть, он  чего-то  боялся;  так
тот, кто обведен колдовским кругом, не решается  преступить  роковую  черту,
опасаясь, что может стать добычей злых духов, которые только и  ждут,  чтобы
отплатить ему за его дерзость.
     Наконец после того, как  дон  Франсиско  несколько  раз  повторил  свой
вопрос, он пробурчал:
     - Ваша честь, верно, никогда не бывала в этой части  Испании,  коли  вы
ничего не слыхали о Мельмоте Скитальце?
     - В первый раз слышу это имя, - ответил дон  Франсиско,  -  и  заклинаю
тебя, друг мой, рассказать мне все,  что  ты  знаешь  об  этом  человеке,  в
котором, насколько явствует из тою, как  ты  о  нем  говоришь,  есть  что-то
необычайное.
     - Сеньор, - ответил трактирщик, - начни я пересказывать все, что о  нем
толкуют, так мне сегодня до утра глаз не  сомкнуть,  а  коли  уснешь,  такое
привидится, что, право, лучше уж совсем не ложиться. Но вот есть тут у  меня
сейчас один постоялец, от которого вы все в точности узнаете. Господин  этот
как раз собирает то, что рассказывают об этой личности, и хочет все  издать,
только никак не добьется, чтобы власти разрешили ему напечатать: наше мудрое
правительство считает, что католику такие вещи читать не положено,  а  равно
не положено и вообще распространять их среди христиан.
     В то время как трактирщик говорил, а голос  его  и  выражение  лица  не
оставляли никаких сомнений насчет того, что  сам  он  твердо  во  всем  этом
убежден, господин, о котором шла речь, стоял тут же рядом. Он, должно  быть,
слышал их разговор и  непрочь  был  его  продолжить.  Это  был  серьезный  и
спокойный мужчина, который не давал ни малейшего повода заподозрить  себя  в
склонности  к  обману   или   мистификации,   и   дон   Франсиско,   человек
уравновешенный, отнюдь не легковерный и весьма осторожный, как и вообще  все
испанцы, а тем более испанские купцы, по всей  видимости,  проникся  к  нему
доверием, хоть внешне ничем не дал это почувствовать.
     - Сеньор, - обратился к нему незнакомец, - хозяин мой сказал вам  сущую
правду. Всадник, который, как вы видели, проехал недавно мимо, - одно из тех
существ, тайну которых  люди  напрасно  стараются  разгадать:  о  жизни  его
складываются невероятные легенды, которым нет  конца,  однако  записям  этим
суждено истлевать в библиотеках их собирателей и вызывать к себе недоверие и
презрение даже со стороны  тех,  кто  тратит  большие  деньги  на  собирание
коллекций  и,  однако,  настолько  неблагодарен,  что  не  придает  должного
значения тем записям, которых у него нет,  забывая,  что  ценность  подобных
собраний определяется их полнотой. Но что бы там ни было, я все же  не  знаю
другого такого случая, чтобы о лице, которое еще живо и, как видно, во  всех
отношениях остается человеком из плоти и крови,  слагались  предания  как  о
некоем историческом  персонаже.  И  сейчас  еще  пытливые  и  любознательные
собиратели располагают кое-какими рассказами об удивительных обстоятельствах
жизни этого существа, да  и  мне  лично  удалось  проведать  факты,  которые
занимают  среди  них  далеко  не  последнее  место.  Две  главные   причины,
обусловившие то, что похождения его  столь  многочисленны  и  вместе  с  тем
сходны  между  собой,  -  это  невероятная  продолжительность  его  жизни  и
легкость, с какою он, как то не раз уже замечалось, способен переноситься из
страны в страну, где сам он знает всех, а его не знает никто.
     Незнакомец замолчал. Стемнело; упало несколько капель дождя, больших  и
тяжелых.
     - Похоже,  что  ночью  быть  буре,  -  сказал  незнакомец,  с  тревогой
оглядывая местность, - лучше всего в такую погоду сидеть в помещении, и если
у вас, сеньор, нет сейчас никаких других дел, то мне хотелось  бы  потратить
несколько часов этой неприятной ночи на то, чтобы рассказать  вам  кое-какие
обстоятельства, касающиеся Скитальца, которые мне удалось узнать.
     Дон Франсиско охотно принял его предложение как из любопытства,  так  и
из проистекающей  от  одиночества  скуки,  которая  нигде  не  бывает  такой
невыносимой, как в харчевнях, - особенно  в  непогоду.  Ехавший  с  ним  дон
Монтилья вынужден был покинуть его и  проведать  своего  престарелого  отца,
чтобы встретиться с Альягой уже неподалеку от Мадрида. Поэтому дон Франсиско
велел слугам показать ему отведенную для него комнату и, расположившись там,
любезно пригласил туда своего нового знакомца.
     Представьте себе теперь внутренность убогой  каморки  в  верхнем  этаже
испанской   харчевни,   которая,   несмотря   на   весь   свой   мрачный   и
непритязательный вид, отличается все же известной живописностью, что  весьма
подходит  для  места,  где  начнется  рассказ  об  удивительных  и  чудесных
событиях. В окружающей обстановке  нет  и  тени  роскоши  или  изощренности,
которые бы услаждали чувства или возбуждали внимание и  которые  бы  помогли
слушателю стряхнуть с себя колдовские чары, приковавшие его к миру ужасов, и
вернуться к спокойной действительности и удобствам обыденной жизни,  подобно
тому как человек, которому снится, что его вздергивают на дыбу,  просыпается
вдруг в пуховой постели. Стены были голы, потолок заменяли стропила крыши, а
вся обстановка состояла из стола, за которым и сидели дон  Франсиско  и  его
гость, первый - в огромном кресле с высокой спинкой,  а  второй  -  почти  в
ногах у него на  низенькой  табуретке.  На  столе  был  светильник,  который
беспрерывно мигал от порывов ветра, сотрясавшего дверь и врывавшегося внутрь
сквозь множество щелей, свет его падал то на дрожащие губы чтеца, то на лицо
слушателя, становившееся все бледнее по мере того, как он наклонялся,  чтобы
уловить слова, которые к концу каждой страницы звучали все более  прерывисто
и глухо. Казалось, было какое-то  зловещее  соответствие  между  завываниями
бури, которые становились все  сильнее,  и  чувствами  слушателя.  Буря  эта
надвигалась без всякой ярости и неистовства, а  с  каким-то  угрюмым,  долго
сдерживаемым гневом,  отступая  вдруг  к  самому  краю  горизонта,  а  потом
возвращаясь и раскатами своими потрясая крышу дома. И  в  рассказе,  который
продолжал читать незнакомец, каждая пауза, вызванная  либо  волнением,  либо
просто усталостью, соответственно  заполнялась  глухим  шумом  ливня,  гулом
ветра и по временам - слабыми  и  далекими,  но  продолжительными  раскатами
грома.
     - Будто бесы ворчат и сердятся на то, что их тайны раскрыты,  -  сказал
незнакомец, отрывая глаза от рукописи.


                                 Глава XXVI

                                                           * * *
                                                  ...На палубе их двое;

                                                           * * *
                                                   Идет игра: Моя взяла, -
                                                   Кричит одна, - и мой он!
                                                                    Колридж.
                                                   Песнь о старом моряке {1}


        "ПОВЕСТЬ О СЕМЬЕ ГУСМАНА "

     - То, о чем я собираюсь прочесть вам, - сказал незнакомец, - я  отчасти
видел собственными глазами; достоверно и  все  остальное,  насколько  вообще
могут быть достоверными свидетельства людей.
     В городе Севилье, где я прожил много лет, я знал одного богатого купца,
который был уже в летах и которого называли Гусман-богатей. Происходил он из
совершенно безвестной семьи, и те, кто отдавали должное его  богатству,  ибо
им приходилось брать у него деньги взаймы, никогда не величали его и  им  не
пришло бы в голову предварять его имя титулом "дон"  или  добавлять  к  нему
родовое прозвище, которого никто из них не знал, да, говорят, не знал и  сам
Гусман. Тем не менее купец этот пользовался  всеобщим  уважением,  и  когда,
едва только начинали звонить к вечерне, он  неизменно  выходил  из  узенькой
двери своего дома, тщательно  ее  запирал,  два  или  три  раза  внимательно
оглядывал, а потом прятал ключ на груди и медленными шагами шел  в  церковь,
на протяжении всего пути продолжая ощупывать  его  в  своем  кармане,  самые
гордые люди Севильи всякий раз снимали перед ним шляпы, а игравшие на  улице
ребятишки оставляли на это время свои игры.
     У Гусмана не было  ни  жены,  ни  детей,  ни  друзей,  ни  родных.  Все
хозяйство его вела старая служанка. Бережливость  его  доходила  до  крайних
пределов; известно было, что он ничего почти на себя не тратил;  вот  почему
многих беспокоил вопрос, что же станется с его огромным богатством, когда он
умрет. И недоумевающие сограждане  его  принялись  допытываться,  нет  ли  у
Гусмана каких-либо родственников, пусть  даже  отдаленных  и  безвестных;  а
когда такого рода розыски предпринимаются  людьми,  одержимыми  жадностью  и
любопытством, то упорство становится поистине  неодолимым.  И  вот  в  конце
концов они обнаружили, что у Гусмана была некогда сестра, много его  моложе,
которую  очень  рано  выдали  замуж   за   одного   немецкого   композитора,
протестанта,  и  которая  вскоре  после  этого  уехала  из  Испании.  То  ли
вспомнили, то ли откуда-то узнали, что с ее стороны было  предпринято  много
усилий, чтобы смягчить сердце брата, склонить его на помощь родным - а он  и
тогда был уже очень богат - и убедить его примириться с ними и  признать  их
брак, что позволило бы и ей и ее мужу остаться  в  Испании.  Но  Гусман  был
непоколебим. Человек состоятельный и гордившийся своим состоянием, он мог бы
еще, пожалуй, как это ни претило ему, - снизойти до того, чтобы  согласиться
на союз сестры с человеком бедным,  которого  он,  кстати  сказать,  мог  бы
облагодетельствовать своим богатством, но даже самая мысль о  том,  что  она
вышла замуж за протестанта, была для него непереносима. Инеса  -  так  звали
его сестру - вместе с мужем уехала  в  Германию,  отчасти  оттого,  что  тот
обладал  незаурядным  музыкальным  дарованием,  что,  как  известно,  высоко
ценится в этой стране, отчасти  в  смутной  надежде,  которая  всегда  тешит
сердце тех, кто уезжает  на  чужбину,  что  перемена  места  может  в  корне
изменить обстоятельства их жизни, отчасти же  из  убежденности,  что  всякое
горе лучше переносить где бы то ни было, но  только  подальше  от  человека,
который вам его причинил. В таком виде  историю  эту  рассказывали  старики,
уверявшие, что все это произошло на их памяти, такой ее  принимали  на  веру
молодые,  которым  нечего  было  вспомнить,  но   которым   все   восполняло
воображение,  рисовавшее   им   некую   красавицу:   вместе   с   детьми   и
еретиком-супругом она уезжает в  далекую  страну  и  грустя  прощается  и  с
отчизной, и с верою предков.
     А пока все эти толки  ходили  по  Севилье,  Гусман  заболел,  и  врачи,
которых его с большим трудом уговорили позвать,  нашли,  что  положение  его
безнадежно.
     Во время же его болезни то ли родственные чувства  взыграли  в  сердце,
которое они, должно быть, давно покинули, то  ли  старик  решил,  что  лучше
все-таки умереть на руках у собственной сестры, а не у  хищной  и  продажной
служанки, то ли его  былая  неприязнь  стала  угасать  по  мере  приближения
смерти, подобно тому, как искусственный свет тускнеет с наступлением утра, -
словом, так или иначе, в эти дни Гусман вспомнил  о  сестре  и  ее  семье  и
послал нарочного, - что, надо сказать, обошлось ему недешево, - в  ту  часть
Германии, где она жила, пригласить ее вернуться и примириться с ним. Сам  же
он принялся ревностно молиться, прося, чтобы ему дано  было  дожить  до  той
минуты, когда он сможет испустить дух на руках у сестры и ее детей. Ходил  в
то время и еще один  слух,  который,  по-видимому,  представлял  значительно
больший интерес для окружающих, нежели то, что имело отношение лишь к  жизни
и смерти Гусмана: говорили, что он будто бы  объявил  недействительным  свое
прежнее завещание и послал за нотариусом, с которым, несмотря на то  что  он
был уже до крайности истощен снедавшим его недугом, он заперся на  несколько
часов у себя в спальне и все это время диктовал ему голосом, который, хоть и
был хорошо слышен нотариусу, оказался совершенно невнятным для уха,  которое
с величайшим  и  мучительным  напряжением  вслушивалось  в  него,  припав  к
запертой на два оборота двери.
     Все знавшие Гусмана старались убедить его не  тратить  на  это  столько
сил, уверяя, что этим он только ускорит свой конец. Но к их вящему удивлению
и, разумеется, к их радости,  с  той  минуты,  когда  новое  завещание  было
написано, здоровье Гусмана начало улучшаться, и не прошло и недели,  как  он
ходил уже по комнате и высчитывал, сколько  нарочному  потребуется  времени,
чтобы добраться до Германии, и когда можно ожидать ответа  от  сестры  и  ее
семьи.
     Прошло несколько месяцев; духовные лица приложили все  старания,  чтобы
использовать этот промежуток времени в своих интересах,  и  стали  все  чаще
наведываться к Гусману.  Однако,  после  того  как  они  истощили  всю  свою
изобретательность, после того как они очень упорно, но  напрасно  взывали  к
его совести, к чувству долга, к религии и старались пробудить в  нем  страх,
они начали понимать, что для них всего  важнее,  и  соответственно  изменили
свою тактику. Придя к выводу,  что  переубедить  Гусмана  им  все  равно  не
удастся и что решение его вызвать сестру и ее семью в  Испанию  непреклонно,
они удовлетворились меньшим: они поставили условие, что он не будет общаться
с этой семьей еретиков иначе, как при их посредстве, и что всякий раз, когда
он захочет свидеться с сестрою или ее детьми, они будут  присутствовать  при
их свидании.
     Им не  стоило  особого  труда  уговорить  Гусмана  согласиться  на  это
условие, ибо, вообще-то говоря, старик не испытывал особого  желания  видеть
сестру, чье присутствие могло напомнить ему об охлаждении родственных чувств
и о долге, о котором он успел давно позабыть. К  тому  же  это  был  человек
устоявшихся привычек, и присутствие даже  самого  интересного  для  него  на
земле существа, если оно могло, пусть даже в самой  незначительной  степени,
нарушить или прервать привычный ход жизни, было бы для него непереносимо.
     Так всех нас делают более черствыми старость и укоренившиеся  вместе  с
нею  привычки,  и,  приближаясь  к  концу,  мы   чувствуем,   что   способны
пожертвовать самыми дорогими для нас родственными узами и  самыми  заветными
чувствами ради тех мелких особенностей нашей жизни, которые вторжение в  нее
другого человека или его влияние могут в какой-то степени задеть.  Это  была
своего рода сделка между совестью Гусмана и его  чувствами.  Он  решил,  что
наперекор всем священникам Севильи пригласит в Испанию сестру и ее  семью  и
оставит им все  свое  огромное  состояние  (с  этой  целью  он  и  писал  им
неоднократно и - вполне определенно). Но  наряду  с  этим  он  обещал  своим
духовным советчикам - и даже поклялся им в этом, - что никогда  не  увидится
ни с кем из этой семьи и что, пусть  даже  сестра  его  унаследует  все  его
состояние,  она  никогда,  никогда  не  увидит  его  лица.  Последние   были
удовлетворены этим заявлением или, во всяком случае, сделали вид, что оно их
удовлетворяет; и Гусман, умилостивив их  обильными  приношениями  на  алтари
различных  святых,  из  которых  каждый  почитался  единственным   целителем
одолевавшего  его  недуга,  принялся  высчитывать,  во  что  может  обойтись
возвращение его сестры в Испанию и обеспечение ее семьи, которую  он,  можно
сказать, вырвал из родной для нее почвы и поэтому чувствовал себя  обязанным
по чести сделать так, чтобы они могли процветать на той почве, на которую он
их пересадил.
     Год спустя сестра, ее муж и четверо детей вернулись в Испанию. Ее звали
Инеса, мужа ее - Вальберг. Это был трудолюбивый человек и отличный музыкант.
Дарование его  обеспечило  ему  место  maestro  di  capella  {Капельмейстера
(итал.).} при дворе герцога Саксонского; дети же его  (сообразно  средствам,
которыми он располагал) были воспитаны так, чтобы любой из них мог в случае,
например, его смерти или какого-нибудь несчастья заменить его или же  просто
получить место учителя музыки при дворе одного из немецких князей. Жили  они
с женой очень скромно и надеялись, что дети их талантами своими  помогут  им
лучше обеспечить себя средствами  к  существованию,  что  теперь  составляло
предмет их неустанных забот и трудов.
     Старший  из  сыновей  по   имени   Эбергард   унаследовал   музыкальные
способности отца. Дочери, Юлия и Инеса, были также очень музыкальны и, кроме
того,  отлично  вышивали.  Младший  же  сын,  Мориц,  доставлял  всей  семье
попеременно то радость, то горе.
     Долгие годы им приходилось бороться  с  трудностями,  слишком  мелкими,
чтобы о них  стоило  говорить  здесь  подробно,  но  вместе  с  тем  слишком
жестокими для тех, кто сталкивается с ними ежедневно и ежечасно, чтобы можно
было не почувствовать, сколь они тягостны,  как  вдруг  неожиданное  письмо,
привезенное нарочным из Испании  от  их  богатого  родственника  Гусмана,  в
котором он приглашал сестру и ее семью вернуться и объявлял  ее  наследницей
всех своих неимоверных богатств, пробудило их силы, как первая  летняя  заря
после полугодичной ночи пробуждает  силы  жалкого,  съежившегося  у  себя  в
хижине от холода лапландца. Все невзгоды были сразу же  забыты,  все  заботы
отложены; семья расплатилась с теми немногими долгами, которые у нее были, и
стала готовиться к отъезду в Испанию.
     Итак, они отправились в Испанию и прибыли в город Севилью, где их сразу
же встретило некое духовное лицо. Оно поставило их в известность  о  решении
Гусмана никогда не видеться с оскорбившей его сестрой и ее семейством, но  в
то же время заверило приехавших о намерении старика всячески поддержать их и
обеспечить всем необходимым до той поры, когда он  умрет  и  они  вступят  в
законное владение всеми его богатствами. Известие это огорчило  их,  и  мать
семейства заплакала, узнав, что брат, которого она помнила и все еще любила,
не хочет ее видеть; священник же, стараясь смягчить  исполнение  возложенной
на него  тягостной  миссии,  обмолвился  несколькими  словами  о  том,  что,
согласись они отказаться от своих еретических воззрений, им было бы  гораздо
легче найти путь к сердцу своего богатого родича и он, может быть,  не  стал
бы противить