не видела! Не знаю уж, что о нем сказать,  но  если  _он  мне
отец_, то он тебя полюбит. Встречайся со мной в их присутствии, и к  радости
моей от того, что  я  тебя  вижу,  не  будет  больше  примешиваться  стыд  и
страдание. Испроси благословения церкви, и тогда, может быть...
     - Может быть! - возмутился Мельмот, - ты научилась европейскому  "может
быть!" -  искусству  ослаблять  значение  проникновенного  слова,  искусству
делать вид, что приоткрываешь  занавесь,  в  то  время  как  на  самом  деле
задергиваешь ее все плотнее и плотнее, искусству вселять в нас отчаяние  как
раз в ту минуту, когда хочешь, чтобы у нас появилась надежда!
     - О, нет! Нет! - ответила девушка. - Я - _сама  истина_.  Я  -  Иммали,
когда говорю с тобой, хотя со всеми остальными, кто  живет  в  этой  стране,
которую они называют христианской, я - Исидора. Когда  я  полюбила  тебя,  я
слушала только один голос - голос моего сердца; теперь вокруг меня раздается
много голосов, и у иных из этих людей нет сердца, такого,  как  у  меня.  Но
если ты меня любишь, ты можешь покориться им так, как покорилась  я,  можешь
полюбить их бога, их дом, их надежды и их страну. Даже _с тобой_ я не  могла
бы быть счастливой, если бы ты не поклонялся кресту, на который  ты  впервые
направил мой блуждающий взор, и не исповедовал религию, говоря о которой  ты
сам невольно признался, что это самая прекрасная и  благодатная  религия  на
земле.
     - Неужели я в этом признался? - задумчиво сказал  Мельмот.  -  В  самом
деле, это могло быть только _невольно_. Прекрасная Иммали! Ты  действительно
обратила меня, - тут он подавил в себе сатанинский смех, - в свою новую веру
и покорила меня своей красотой, и своей испанской  кровью,  и  положением  в
обществе, и всем, что тебе только угодно. Я буду непрестанно обхаживать твою
благочестивую мать, и твоего сердитого брата, и всех твоих родных,  как  они
ни заносчивы, ни брюзгливы и ни нелепы. Я готов иметь дело  со  всеми  этими
плоеными воротниками, шуршащими мантильями и юбками  с  фижмами,  что  носят
все, начиная с твоей почтенной матушки и кончая самой старой  из  дуэний,  в
очках  на  носу  и  с  коклюшками  в  обеих  руках,  восседающей  на   своем
неприступном диване, на который никто никогда  не  осмелится  покуситься,  а
также - с завитыми бакенбардами,  украшенными  перьями  шляпами  и  широкими
плащами всех твоих родичей мужского пола. И я готов  пить  шоколад  и  важно
расхаживать среди них, а когда они направят меня к вашему усатому стряпчему,
с длинным гусиным пером в руке и с душой, которую можно уместить всю на трех
широких листах пергамента, я выберу для нашей свадьбы такие просторы,  каких
не знала еще ни одна невеста в мире.
     - Так пусть же это будет в стране музыки и солнечного света,  там,  где
мы встретились в первый раз! Один уголок этой дикой, усеянной цветами  земли
стоит всей обработанной земли в Европе! - воскликнула Исидора.
     - Нет, это будет на другой земле, на той, которую гораздо  лучше  знают
ваши бородатые стряпчие и право на которую должны  будут  признать  за  мной
даже твоя благочестивая мать  и  вся  твоя  гордая  семья,  как  только  они
выслушают мои притязания и подкрепляющие их доводы. Может быть,  они  смогут
оказаться там _моими_ совладельцами, и, однако,  как  это  ни  странно,  они
никогда не станут оспаривать моего исключительного права на эти угодья.
     - Ничего этого я не понимаю, - сказала Исидора, - но  я  чувствую,  что
преступлю все правила приличия, существующие для  испанской  девушки  и  для
христианки, если буду продолжать сейчас  этот  разговор  с  тобою.  Если  ты
думаешь так, как думал когда-то, если ты чувствуешь так, как я  должна  буду
чувствовать всю мою жизнь, нам не к чему заводить этот разговор:  он  только
смущает меня и вселяет мне в душу страх. Какое мне дело до земли, о  которой
ты говоришь? Единственное, что в ней для меня важно, - так это то,  что  она
принадлежит _тебе_!
     - Какое тебе до нее дело! - повторил Мельмот. - О, ты  еще  не  знаешь,
как много будут для тебя значить и она  и  я!  В  других  случаях  обладание
землей обеспечивает  человека,  здесь  же,  напротив,  человек  обеспечивает
вечное владение  этой  землей.  Она  достанется  моим  наследникам  и  будет
принадлежать им до скончания века, если  только  они  согласятся  на  те  же
условия владения, что и я. Выслушай меня, прекрасная Иммали, или христианка,
я готов называть тебя любым именем, которое ты себе изберешь! Природа - твоя
первая крестная мать -  окрестила  тебя  росою  индийских  роз;  разумеется,
христианские восприемники твои не пожалели ни воды, ни соли, ни масла, чтобы
смыть с твоего внове рожденного тела печать природы. А  вот  последний  твой
крестный отец, если только ты исполнишь  все,  что  положено,  умастит  тебя
новым миром. Но об  этом  после.  Выслушай  меня,  и  я  расскажу  тебе  про
богатство и великолепие тех угодий, которые я собираюсь тебе отдать,  и  про
тех, кого ты там встретишь. Там обитают правители,  все  до  одного.  Там  -
герои, и государи, и тираны. Там - все их богатства, и роскошь, и власть. О,
какое это блестящее общество! Там у всех у них есть и престолы, и короны,  и
пьедесталы; огненные трофеи их  будут  гореть  и  гореть;  сияние  их  славы
никогда не померкнет. Там обретаются все те, о которых ты читала в  истории;
все Александры и Цезари, Птолемеи и фараоны. Там - восточные  государи,  все
Немвроды, Валтасары и Олоферны своих времен. Там - властители Севера, Одины,
Аттилы (которого церковь ваша называет бичом божьим), Аларихи {20} и все  те
безымянные и недостойные иметь имя варвары, те, что под разными прозвищами и
кличками опустошали и разоряли землю, завоевать которую они явились.  Там  -
властители Юга, и Востока, и Запада - магометане, калифы,  сарацины,  мавры,
со всей их кичливой роскошью и всеми атрибутами и эмблемами, -  полумесяцем,
Кораном и конским хвостом, трубой, гонгом и литаврами,  или,  -  чтобы  было
понятнее для твоего теперь уже христианского слуха, прелестная  неофитка!  -
победы гром и яростные крики {21}. Там же  ты  повстречаешь  владык  Запада,
которые прячут свои бритые головы под тройной  короной  {22},  а  за  каждый
волос, который сбривают, хотят  получить  жизнь  своего  монарха;  те,  что,
прикидываясь  смиренными,  в  действительности  покушаются  на  власть,  что
именуются рабами рабов, а на самом деле хотят стать господами господ.  О,  у
тебя будет с кем провести  время  в  этом  ярко  освещенном  краю,  ибо  там
действительно очень светло! И не все ли равно, откуда будет идти этот свет -
от горящей серы или от трепетных лунных лучей, при которых ты кажешься такой
бледной?
     - Кажусь бледной! - воскликнула Исидора, едва  переводя  дыхание.  -  Я
_чувствую_ эту бледность. Я не понимаю, что означают твои слова, но я  знаю,
что это ужасно. Не говори мне больше об этом крае  со  всей  его  гордостью,
развращенностью и роскошью! Я готова идти за тобой в пустыни, в непроходимые
чащи, куда не ступала ничья нога, кроме твоей,  и  куда  я  пойду  по  твоим
следам. В уединении я родилась, в уединении могла бы и умереть. Но где бы  я
ни жила и когда бы ни умерла, позволь мне стать твоей! А что касается места,
то не все ли это равно, пусть то будет даже...
     - Даже где? - спросил Мельмот, и в вопросе этом  звучало  торжество  от
сознания, что несчастная так беззаветно ему предана, но одновременно и  ужас
при мысли о той участи, на которую она безрассудно себя обрекла.
     - Даже там, где должен быть ты, - ответила Исидора, - пусть  и  я  буду
там, я и там, верно, буду счастлива, как  на  том  острове,  где  расцветали
цветы и сияло солнце и где я увидела тебя в первый раз. О, нигде  нет  таких
пахучих и ярких цветов, как те, что цвели там когда-то. Нигде в журчании рек
нет такой музыки, как та, которой я там внимала, нигде дуновение ветерка  не
напоено таким ароматом, как тот, что я там  вдыхала;  когда  я  слышала  эхо
твоих шагов или звук  твоего  голоса,  мне  казалось,  что  это  и  есть  та
_человеческая музыка_, первая, которую я услыхала в жизни и которая, когда я
перестану слышать...
     - Ты услышишь и не  такое!  -  перебил  ее  Мельмот,  -  голоса  десяти
тысяч,...   девяти   миллионов   духов,   существ,   издающих   бессмертные,
непрестанные звуки, те, что никогда не замирают и не сменяются тишиной!
     - О, как это будет дивно! - воскликнула Исидора,  хлопая  в  ладоши,  -
единственный язык, которому я научилась в  этом  новом  мире  и  на  котором
стоило бы говорить, это язык музыки. В прежней моей жизни я сумела  перенять
какие-то несовершенные звуки у птиц, но здесь, во второй  моей  жизни,  меня
научили музыке; и всему горю, которое я постигла в этом новом мире, пожалуй,
не перевесить радости, которую принес мне этот удивительный язык звуков.
     - Подумай только, - продолжал Мельмот, - если твое влечение к музыке на
самом деле столь велико, то какое тебя ждет упоенье, какое раздолье там, где
ты услышишь все эти голоса и где им как эхо  вторит  грохот  десятков  тысяч
огненных волн, бьющихся  о  скалы,  которые  вечное  отчаяние  превратило  в
адамант! И после этого смеют еще  говорить  о  музыке  небесных  сфер!  {23}
Представь себе музыку этих живых светил, вечно вращающихся на своих  огневых
осях, вечно сияющих  и  вечно  поющих,  подобно  вашим  братьям  христианам,
которым в одну презабавную ночь выпала честь освещать собой  сады  Нерона  в
Риме {24}.
     - Меня бросает в дрожь от этих слов.
     - Полно! С чего это ты так оробела? Я ведь обещал тебе, что, прибыв  на
новое место, ты увидишь тех, кто изведал могущество и великолепие,  упивался
всей роскошью, всеми  наслаждениями,  узнаешь  властителей  и  сластолюбцев,
хмельного монарха и изнеженного раба, ложе из роз и балдахин из пламени!
     - Так это и есть то прибежище, куда ты меня зовешь?
     - Да, это оно, это оно. Приди и будь моей!  Мириады  голосов  призывают
тебя; прислушайся к ним и повинуйся этому зову! Голоса эти слышны в раскатах
моего голоса, огни эти исходят из моих глаз и горят в моем сердце.  Выслушай
меня, Исидора, любимая моя, выслушай меня! Я действительно  хочу,  чтобы  ты
стала моей женой и - навеки! О как жалки узы, связующие влюбленных на земле,
в сравнении с теми, что свяжут нас с тобой на веки веков! Не бойся, там тебе
будет чем поразвлечься, тебя ждет блестящее  общество.  Я  уже  назвал  тебе
имена государей, и священнослужителей, и героев, и  если  ты  снизойдешь  до
повседневных развлечений своей теперешней жизни, ты там сумеешь  возобновить
их. Ты любишь  музыку,  так  можешь  быть  уверена,  что  там  ты  встретишь
большинство тех, кто ее сочинял, начиная с Иувала с его первыми опытами {25}
и кончая Люлли {26}, который вогнал себя в гроб одной из своих ораторий  или
опер, не помню уже какой.  Они  обретут  там  удивительный  аккомпанемент  -
неумолчный рев огненного моря низкими басовыми нотами будет сопровождать хор
мучеников-певцов!
     - Что же это за ужасы? - спросила Исидора, вся дрожа, - слова твои  для
меня загадка. Ты что, потешаешься надо мной, тебе хочется  меня  мучать  или
все это говорится ради забавы?
     - Ради забавы! - повторил зловещий пришелец, -  это  неплохая  мысль  -
vive la bagatelle! {Да здравствуют  пустяки!  (франц.).}  Так  посмеемся  же
вволю! У нас еще будет немало всего, что заставит нас быть  серьезными.  Там
.мы увидим всех тех, кто когда-либо  дерзал  на  земле  смеяться  -  певцов,
танцоров, людей веселых, сластолюбивых, блистательных, любимых, тех, кто  во
все времена заблуждался касательно своего назначения и доходил до того,  что
воображал, будто радость - никакое  не  преступление,  а  улыбка  нимало  не
отвлекает человека от его обязанности страдать. Все эти люди должны искупить
свое заблуждение при таких обстоятельствах, которые, вероятно, заставили  бы
самого верного ученика Демокрита {27}, _самого неуемного  весельчака_  среди
них признать, что _в этих местах_ во всяком случае смех - это безумие {28}.
     - Я не понимаю тебя, - сказала Исидора,  слушая  его  и  чувствуя,  как
сердце у нее упало, что бывает, когда одновременно ощущаешь неизвестность  и
страх.
     - Не понимаешь меня? - повторил Мельмот с  тем  саркастически  холодным
выражением лица, которое являло собой страшную противоположность его горящим
проницательным глазам, походившим  на  вырвавшуюся  из  кратера  раскаленную
лаву, окруженную залегшей до самого его края грудою снега,  -  не  понимаешь
меня? Так, значит, ты не любишь музыку?
     - Нет, люблю.
     - Да и танцы тоже, моя прелестница, моя милая?
     - Я их любила.
     - Отчего же ты так по-разному отвечаешь мне на эти вопросы?
     - Я люблю музыку, я  должна  ее  любить,  это  язык  воспоминаний.  Мне
достаточно услыхать какую-нибудь мелодию, и я уношусь назад, в  мир  снов  и
блаженства, в очарованную жизнь моего... моего родного острова.  Я  не  могу
всего этого сказать про танцы. Танцевать я _научилась_, а музыку я  _ощутила
в себе_. Никогда не забуду, как я услыхала ее в первый раз и вообразила, что
это и есть тот язык, на котором христиане разговаривают друг с другом. С тех
пор я успела узнать, что говорят они между собой на совсем ином языке.
     - Разумеется, язык их далеко не всегда звучит,  как  мелодия,  особенно
когда между ними возникают споры по поводу некоторых пунктов их веры.  Право
же, трудно себе представить что-либо менее похожее на гармонию,  чем  дебаты
доминиканца и францисканца, насколько для спасения души  важно,  какая  ряса
надета на монахе в минуту смерти {29}. Но нет ли  еще  чего,  что  побуждает
тебя теперь любить музыку, тогда как танцы  ты  разлюбила?  Я  хочу  понять,
почему это так.
     Казалось,  неисповедимая  судьба  этого  несчастного   заставляла   его
смеяться над горем, которое он приносил другим, тем  больше,  чем  горе  это
было острее. Саркастическое легкомыслие его находилось в прямой  и  страшной
зависимости от его отчаяния. Может быть,  впрочем,  это  происходит  даже  и
тогда, когда и обстоятельства и характеры бывают не так жестоки. Веселье,  в
котором  нет  истинной  радости,  нередко   бывает   всего-навсего   маской,
скрывающей содрогающееся и искаженное муками лицо... а смех, который никогда
еще не выражал восторга, нередко становился  единственным  доступным  языком
для безумия и горя. Казалось также, что ни острота оскорбительной иронии, ни
напоминание о  близости  зловещего  мрака  не  могли  смутить  и  поколебать
самозабвенную преданность той, к которой они были  обращены.  Та  "подлинная
причина", о которой ее  спрашивали  тоном  беспощадной  иронии,  нашла  себе
выражение в чудесной нежной мелодии, которая, казалось, сохраняла  все  свое
изначальное звучание, где слышались и пение птиц, и журчанье вод.
     - Я люблю музыку, потому что всякий раз, как я  ее  слышу,  я  думаю  о
тебе. Я разлюбила танцы, хотя вначале они опьяняли меня, потому что, танцуя,
я иногда могла забыть о тебе. Когда я слушаю музыку, образ твой парит передо
мною; в каждой ноте, в каждом звуке я слышу  тебя.  Самые  невнятные  звуки,
которые я могу извлечь из гитары (ибо играю я очень  плохо),  несут  в  себе
очарование  мелодии,  которая  возникает  из  чего-то,  что  я  не  в  силах
определить, - это не ты, но _мое представление о тебе_. В твоем присутствии,
как оно ни необходимо для того, чтобы я могла жить, я никогда не  испытывала
того неизъяснимого наслаждения,  которое  приносит  мне  твой  образ,  когда
музыка вызывает его из сокровенных глубин сердца. Музыка для меня все  равно
что  голос  религии,  призывающий  помнить  о  боге  моего  сердца   и   ему
поклоняться. Танцы же -это какое-то  мимолетное  отступничество,  почти  что
профанация.
     - Вот поистине тонкий и изощренный довод, - сказал Мельмот, - и конечно
же у него есть только один недостаток: он не очень-то  лестен  для  того,  к
кому обращен.  Итак,  образ  мой  какие-то  мгновения  носится  на  звучных,
трепещущих  волнах  мелодии,  точно   некий   бог   бурных   валов   музыки,
торжествующий, когда  вздымается  ввысь,  и  обольстительный  даже  в  своем
падении, а минуту спустя он уже похож на пляшущего дьявола из твоих опер; со
злобной усмешкой следит он за тем, как  ты  мелькаешь  перед  ним  в  разных
фигурах фанданго,  и  брыжжет  губительной  пеной  своих  черных,  судорожно
искривленных губ в чашу, из которой ты пьешь. Ну что  же,  танцы,  музыка...
пусть они будут заодно! Образ мой, должно быть, одинаково вредоносен и там и
тут: в одном он терзает тебя воспоминаниями, в  другом  -  укорами  совести.
Теперь представь себе, что образ этот отнят у тебя навсегда, представь себе,
что оказалось бы возможным порвать соединяющую нас  нить,  что  так  глубоко
проникла нам в душу.
     - Что же, попробуй ты себе представить, - ответила  Исидора,  в  голосе
которой послышались и девическая гордость, и едва уловимая печаль, - и  если
ты это сделаешь, знай, что я попытаюсь последовать твоему  примеру;  попытка
эта обойдется не так уж дорого, она будет стоить мне только жизни!
     Когда Мельмот взглянул на  ту,  которая  некогда  изощренной  прелестью
своей  так  выделялась  среди  окружавшей  ее  природы,  а  теперь  поражала
естественностью своей среди всех окружавших ее людских изощрений и  все  еще
сохраняла мягкое очарование своей божественной стати среди той искусственной
атмосферы, где прелести ее никто не  мог  оценить  и  всем  сияющим  краскам
суждено было увянуть без того, чтобы кто-нибудь мог ими насладиться, где  ее
чистое и самозабвенно любящее сердце было обречено биться  подобно  волне  о
скалу, излиться в стенаниях и затихнуть навек; когда  он  все  это  понял  и
снова посмотрел на нее, он проклял себя, а потом - с тем  эгоизмом,  который
пробуждается в существах безнадежно несчастных, - понял и то, что тяготеющее
над ним проклятие может стать менее тяжким, если он с кем-то его разделит.
     - Исидора, - прошептал он так нежно, как только мог,  подходя  к  окну,
возле которого стояла его жертва, - Исидора, значит, ты будешь моей?
     - Что мне тебе на это  ответить?  -  сказала  Исидора,  -  если  ответа
требует твоя любовь, то достаточно и того, что я сказала; если же тщеславие,
то этого слишком много.
     - Тщеславие! Прелестная насмешница, ты не  знаешь,  что  говоришь;  сам
карающий ангел мог бы вычеркнуть этот пункт из списка моих грехов. Это  один
из запрещенных мне и немыслимых для меня  пороков;  это  земное  чувство,  и
поэтому я не могу ни разделять его, ни им наслаждаться, хоть, разумеется,  в
эту минуту я испытываю известную долю человеческой гордости.
     - Гордости! А чем же ты гордишься? С тех пор, как я узнала тебя,  я  не
чувствовала никакой  другой  гордости,  кроме  величайшей  преданности,  той
самоуничтожающей гордости, при которой жертва гордится своим венцом  больше,
нежели приносящий ее жрец исполнением своего священного долга.
     - Но я испытываю другую гордость, - сказал Мельмот, и сказал это гордо,
-  ту,  которую  испытывает  ураган,  налетающий  на  старинные  города,   о
разрушении которых ты, возможно, читала, когда он сметает, сжигает,  коробит
картины, драгоценности, губит музыку,  пиршества.  Накладывая  на  все  свои
когтистые лапы, он восклицает: "Погибните для всего мкра, пусть даже на веки
веков, но живите для  меня  во  мраке  и  в  развращенности!  Сохраните  все
изысканные линии ваших форм, весь нетленный блеск ваших красок! Но сохраните
их  для  меня  одного!  Для  меня,  одинокого,   окаменевшего,   невидящего,
бесчувственного соблазнителя бесплодной невесты,  для  меня,  склоненного  в
раздумье над мрачной  и  мертвой  обителью  вечного  бессилия,  для  меня  -
вулкана, в котором потухла пламеневшая внутри лава, и застыла, и затвердела,
и навеки сокрыла все, что было земной радостью, счастьем жизни  и  упованием
на грядущее!".
     В то время как он говорил, на его пе