так как они не могут найти ни примеров, ни оправдания  этого
в книге, они ищут то и другое в себе самих, и им  это  всегда  удается,  ибо
души человеческие - это неисчерпаемые кладези злобы и неприязни, и когда они
пользуются  названием  этой  книги,  чтобы  освятить  свои  дурные  страсти,
обожествление этих страстей становится  для  них  долгом  и  самые  недобрые
побуждения окружаются ореолом святости и почитаются за добродетели.
     - Но неужели же в этих ужасных мирах нет родителей и детей? -  спросила
Иммали, глядя на клеветника  рода  человеческого  полными  слез  глазами,  -
неужели там нет таких, которые любили  бы  друг  друга  так,  как  я  любила
деревья, под которыми впервые ощутила, что живу, или  цветы,  которые  росли
вместе со мною?
     - Родителей? Детей? - переспросил чужестранец. -  Ну  конечно  же!  Там
есть отцы, которые обучают своих сыновей... - тут голос его пресекся, и  ему
стоило немалого труда с ним совладать.
     Долгое время он молчал, а потом сказал:
     - Среди этих людей с извращенным образом мысли можно  иногда  встретить
нежных отцов и матерей.
     - А кто же эти отцы  и  матери?  -  спросила  Иммали,  чье  сердце  при
упоминании о нежности сразу забилось.
     - Это те, - сказал чужестранец с холодной усмешкой, -  которые  убивают
своих детей, как только они родились, или с помощью медицины избавляются  от
них прежде, чем они  успели  появиться  на  свет;  такого  рода  поступки  -
единственные, которыми люди эти могут убедительно доказать свою родительскую
любовь.
     Он умолк, и Иммали погрузилась в печальное раздумье по поводу того, что
только что услыхала. Едкая и жестокая ирония, звучавшая  в  его  словах,  не
произвела ни малейшего впечатления на ту, для которой  все  изреченное  было
правдой и которая никак не могла понять, как это можно прибегать к обинякам,
ведь ей подчас трудно бывало постичь смысл даже самых  прямых  слов.  Однако
она все же могла понять, что он много всего говорил о зле и  о  страдании  -
словах, обозначавших нечто неведомое, и она  устремила  на  него  взгляд,  в
котором можно было прочесть и благодарность,  и  упрек  за  это  мучительное
посвящение в тайны новой жизни. Поистине она вкусила от  древа  познания,  и
глаза ее открылись, но плоды его показались ей горькими,  и  взгляд  ее  был
полон признательности, к которой примешивалась мягкая  грусть.  И  от  этого
взгляда должно было бы содрогнуться сердце того, кто  преподал  первый  урок
страдания  существу  столь  прекрасному,  нежному  и  невинному.  Искуситель
заметил это ее смятение и возликовал.
     Он представил ей жизнь в таком искаженном  виде,  может  быть,  с  тем,
чтобы она испугалась и ей не захотелось знакомиться с ней ближе; может быть,
- в странной надежде, что сможет оставить ее опять одну на  этом  уединенном
острове, где время от времени он будет иметь возможность видеть ее  снова  и
вдыхать из окружающей ее атмосферы струю свежести и  чистоты,  единственную,
которая веяла подчас над выжженною пустыней его собственной жизни и  которую
он еще мог ощутить. Надежда эта еще больше укрепилась  после  того,  как  он
увидел, какое впечатление он произвел на нее своим рассказом. Вспыхнувшее на
миг понимание, затаенное дыхание, любопытство, горячая признательность-  все
вдруг погасло: ее опущенные задумчивые глаза были полны слез.
     - Мой рассказ, должно быть, утомил тебя, Иммали? - спросил он.
     - Он огорчил меня, но все равно я хочу его слушать, - ответила девушка.
- Я люблю слушать, как журчит поток, пусть даже откуда-то из-под волны может
вылезти крокодил.
     - Может быть,  ты  хочешь  встретить  людей  этого  мира,  где  столько
преступлений и горя?
     - Да, хочу, потому что из этого мира пришел ты и,  когда  ты  вернешься
туда, счастливы будут все, кроме меня одной.
     - Так, по-твоему, я могу дарить людям счастье? - спросил ее собеседник,
- по-твоему, я ради этого скитался по свету?
     Лицо его приняло какое-то странное выражение, в котором слились воедино
насмешка, отчаяние и злоба, и он добавил:
     - Ты делаешь мне слишком много чести,  приписывая  мне  занятие,  столь
кроткое и столь близкое мне по духу.
     Иммали, которая  отвернулась  куда-то  в  сторону,  не  заметила  этого
выражения.
     - Не знаю, но ведь это ты научил меня  радости  страдания,  -  ответила
она, - пока я не встретила тебя, я умела только улыбаться, но с тех пор, как
я тебя увидела, я плачу, и слезы мои для меня отрада. О, как они отличны  от
тех, которые я проливала по заходившему солнцу  и  по  вянувшему  цветку!  И
все-таки я не знаю...
     И несчастная девушка, подавленная чувствами, которые она  не  могла  ни
понять, ни выразить, сложила руки на груди, словно стараясь скрыть ту тайну,
от которой по-новому билось ее  сердце;  с  той  робостью,  которая  присуща
неискушенным душам, она отошла на  несколько  шагов  в  сторону  и  опустила
глаза, не в силах больше сдерживать хлынувшие из них слезы.
     Искуситель, казалось, был смущен; на какое-то  мгновение  его  охватило
незнакомое ему чувство; но потом губы его  искривились  в  усмешке,  которая
была исполнена презрения к самому себе; казалось, он упрекал себя за то, что
пусть даже на мгновение поддался заговорившему в нем человеческому  чувству.
Выражение напряженности снова исчезло с  его  лица,  когда  он  взглянул  на
отвернувшуюся от него склоненную фигуру Иммали, и казалось, что человек этот
сам раздираем душевною мукой и ищет в  то  же  время  себе  забавы  в  муках
другого. В том, что  человек  может  испытывать  отчаяние  и  вместе  с  тем
казаться веселым, вообще-то говоря, нет ничего противоестественного.  Улыбки
- это законные отпрыски счастья, смех же очень часто бывает  побочным  сыном
безумия; на глазах у всех он способен издеваться над теми, кто его  породил.
С таким вот веселым лицом чужестранец вдруг повернулся к ней и спросил:
     - Чего же ты хочешь, Иммали?
     Последовало продолжительное молчание, после чего девушка сказала:
     - Не знаю.
     В голосе ее была какая-то пленительная задумчивость; так женщины  умеют
дать понять скрытый смысл сказанных ими слов, которые обычно означают  нечто
совершенно противоположное. "Я не  знаю"  означает  "я  слишком  хорошо  это
знаю". Собеседник ее понял это и радовался уже, предвкушая свое торжество.
     - Но почему же ты тогда плачешь, Иммали?
     - Не знаю, - отвечала несчастная  девушка,  и  слезы  ее  полились  еще
сильнее.
     Услыхав эти слова или, вернее, услыхав эти слезы, он на минуту забылся.
Он ощутил то горькое торжество, которое не приносит радости  победителю;  то
торжество, которое означает,  что  победа  одержана  над  слабыми,  одержана
благодаря  тому,  что.  сами  мы  оказались  еще  слабее.  Помимо  его  воли
человеческое тепло охватило всю его душу, и с неожиданной для него мягкостью
он сказал:
     - Что же ты хочешь, чтобы я сделал теперь, Иммали?
     Иммали было нелегко найти такие слова, которые были бы  одновременно  и
сдержанны и понятны, которые могли бы выразить ее желания и вместе с тем  не
выдать тайн ее сердца; будучи не в силах разобраться в неведомых  ей  дотоле
чувствах, девушка долго колебалась прежде чем дать ответ.
     - Чтобы ты остался со мной, -  сказала  она  наконец.  -  Чтобы  ты  не
возвращался в этот мир зла и горя. Здесь цветы всегда будут цвести, а солнце
светить так же ярко, как в тот день, когда я  в  первый  раз  тебя  увидала.
Зачем же тебе возвращаться в мир, где людям  приходится  думать  и  где  они
несчастны?
     Раздавшийся вдруг дикий и резкий смех испугал ее. Она замолчала.
     - Бедная девочка, - воскликнул  он,  и  в  голосе  его  послышалось  то
смешанное  с  горечью  сострадание,  которое  одновременно  может   испугать
человека и его  унизить,  -  неужели  же  в  этом  мое  назначение?  Слушать
щебетанье птиц и смотреть, как распускаются цветы? Разве это мне написано на
роду?
     И с новым взрывом такого же дикого неестественного смеха  он  оттолкнул
руку, которую Иммали протянула  ему  в  подтверждение  своего  простодушного
порыва.
     - Да. конечно, я ведь очень подхожу и для  такой  участи  и  для  такой
подруги. Скажи мне, - добавил он еще более ожесточенно, - в каких  это  моих
чертах, в каких модуляциях моего голоса, в каких моих  чувствах,  которые  я
сейчас выражал словами, прочла ты надежду, столь  оскорбительную  для  меня,
оскорбительную, ибо она обещает счастье?
     Иммали, разумеется, могла бы ответить ему: "Я понимаю, что  слова  твои
полны ярости, но смысл их для меня неясен",  но  девическая  гордость  ее  и
женская  проницательность  дали  ей  почувствовать,  что  он  ее  отвергает.
Вспыхнувшие в ней негодование и обида вступили теперь в борьбу  с  нежным  и
любящим сердцем. Несколько мгновений она молчала, а  потом,  сдержав  слезы,
очень твердо сказала:
     - Тогда уходи назад в свой мир, раз ты хочешь  быть  несчастным,  тогда
уходи! О горе мне! Мне нет нужды идти туда, чтобы стать несчастной,  я  ведь
несчастна и здесь. Ступай, только возьми с собой  эти  розы,  ведь  все  они
завянут, как только ты уйдешь! Возьми с собой  эти  раковинки,  мне  никогда
больше не захочется их надеть, если ты их на мне не увидишь!
     С этими словами непринужденным, но очень  выразительным  движением  она
сняла с груди и вытащила из волос все  украшавшие  ее  раковины  и  цветы  и
бросила их ему под ноги; потом  она  в  последний  раз  посмотрела  на  него
взглядом, полным гордой и безутешной печали, и приготовилась уйти.
     - Останься, Иммали, останься еще на минуту и выслушай то,  что  я  тебе
скажу. - стал просить чужестранец.
     В это мгновение он, может быть, открыл бы ей сокровенную  тайну  своего
предназначения, которую ему запрещено было  открывать  людям,  но  Иммали  в
молчании,  которое  ее  проникновенный  скорбный  взгляд  наполнял  глубоким
значением, даже не обернулась к нему и, все так же печально покачав головой,
ушла.


                                Глава XVIII

                                   Miseram me omnia terrent et maris sonitus
                                   et  scopuli,  et  solitudo, et sanctitudo
                                   Apollinis *.

                                                             Латинская пьеса
                                   {* Меня,  несчастную,  страшит все: рокот
                                   моря, нависшие над ним скалы, пустынность
                                   этих мест, святость Аполлона {1} (лат.).}

     Прошло много дней, прежде чем чужестранец снова появился на острове. Ни
один человек на свете не мог бы сказать, чем он был занят  и  какие  чувства
владели им все это время. Может быть, бывали часы,  когда  он  торжествовал,
думая о горе, которое причинил, может быть, бывали другие, когда он жалел об
этом. Бурная душа  его  походила  на  океан,  поглотивший  тысячи  величавых
кораблей, а теперь  почему-то  медливший  погубить  утлую  лодочку,  которой
трудно было совершить свой путь даже при полном штиле. Побуждаемый,  однако,
то ли злобой, то ли нежностью, снедаемый любопытством  или  устав  от  своей
искусственной жизни, столь непохожей на ту подлинную чистую  жизнь,  которою
жила Иммали, пропитанную ароматами  цветов  и  запахами  земли  и  осененную
сияющим небом; или, может быть, движимый  другим,  самым  властным  из  всех
побуждений - собственной волей, которая,  хоть  мы  и  никогда  не  пытаемся
разобраться в ней и вряд ли даже признаемся самим себе в ее власти над нами,
в действительности определяет девять десятых  наших  поступков,  -  так  или
иначе он вернулся. Он вернулся на берег острова очарований, прозванного  так
теми, кто не знал, каким именем наречь жившую на нем неведомую им  богиню  и
кто находился в таком же затруднении  по  поводу  этого  нового  объекта  их
теологии, как Линней {2}, когда он сталкивался с растением, еще не описанным
в ботанике. Увы! Разновидности в нравственной  ботанике  куда  разнообразнее
самых странных разновидностей в ботанике в обычном смысле этого  слова.  Как
бы то ни было, чужестранец вернулся на остров. Но ему пришлось проложить  на
нем немало тропинок, раздвинуть или сломать немало  ветвей,  которые  словно
вздрагивали от прикосновения человеческой руки, и переходить вброд ручьи,  в
которые не погружалась еще ничья нога, прежде чем  он  мог  обнаружить,  где
спряталась Иммали.
     Ей, однако, и в голову не приходило прятаться. Когда он отыскал ее, она
стояла, прислонившись к скале, слушая неумолчный рокот и плеск, океана.  Это
была  самая  пустынная  часть  берега;  вокруг  -  ни  кустика,  ни  цветка;
обожженные скалы вулканической породы и гул прибоя; волны почти касались  ее
маленьких ножек, которые в беспечности своей то ли искали опасности,  то  ли
пренебрегали ею, - вот все, что ее окружало. Когда он  увидал  ее  в  первый
раз, она была окружена цветами и их ароматами,  всем  пестрым  разнообразием
животного и растительного мира. Розы и  павлины  словно  оспаривали  друг  у
друга право украсить это прелестное существо. И она,  казалось,  царила  меж
ними, перенимая у одних благоухание, у других  -  пестроту.  Теперь  же  ее,
казалось, покинула даже сама природа, дочерью которой она  была.  Прибежищем
ее была холодная скала, а постелью, куда она, может быть, собиралась лечь, -
океан. На груди у нее больше  не  было  видно  раковин,  в  волосы  не  было
вплетено ни единой розы. Казалось, что и характер ее изменился так  же,  как
чувства: она уже перестала любить прекрасное в природе; словно  предчувствуя
участь, которая ее ожидает, она как будто вступала в  союз  со  страшными  и
зловещими силами. Она полюбила скалы и океан, громыханье волн  и  бесплодный
песчаный берег - все то, что даже  звучаньем  своим  напоминает  о  горе,  о
вечности. Этот непрестанный унылый гул столь же однообразен, сколь и  биение
сердца, вопрошающего природу вокруг о том,  что  его  ждет,  и  слышащего  в
ответ: "Горе".
     Те, кто любят, могут упиваться воздухом  сада  и  вбирать  в  себя  его
пьянящее благоухание, и кажется, что это - жертвоприношения самой природы на
тот алтарь, который уже воздвигнут в сердце каждого, кто поклоняется  ей,  и
на котором зажжен огонь; а те, _кто любил_, пусть уходят на берег  океана  -
природа откликнется и им.
     В воздухе вокруг была и грусть и какая-то  скрытая  тревога;  казалось,
ему передались и чувства, что боролись в груди Иммали, которая в эту  минуту
была так одинока, и зловещее молчание внешнего мира;  должно  быть,  природа
готовилась к одной из тех страшных катаклизм, к  одному  из  тех  судорожных
опустошений, которые призваны возвещать неотвратимость божьего гнева. Сжигая
на каком-то протяжении  всю  растительность  и  опаляя  землю,  она  глухими
раскатами уходящего грома грозит, что вернется в тот день,  когда  вселенная
сгорит как свиток пергамента и все составляющие ее элементы  расплавятся  от
небывалого жара, - и вернется, чтобы исполнить свое  ужасное  обещание;  что
сейчас это еще только начало, только предвестие. Есть ли такой раскат грома,
в котором не слышалась бы угроза: "Уничтожение мира оставлено _для меня_,  я
ухожу, но я еще вернусь"? Есть  ли  такая  вспышка  молнии,  которая  бы  не
начертала в небе _светящихся слов_: "Грешник, я не могу сейчас проникнуть  в
тайники твоей души, но как встретишь ты мой блеск, когда  я  стану  мечом  в
руках судии и мой всепроникающий взгляд разденет  тебя  донага  перед  всеми
собравшимися мирами"?
     Вечер был очень темный;  тяжелые  тучи,  надвигавшиеся,  как  вражеские
полчища, заволакивали горизонт от края до края. Выше в небе изливался яркий,
но страшный свет, подобный тому, что загорается в глазах  умирающего,  когда
он напрягает остатки воли, а силы меж тем быстро  его  покидают,  и  он  уже
понимает,  что  конец  близок.  Ни  одно  Дуновение  ветерка   не   шевелило
поверхность океана, деревья недвижно поникли, и никакой шорох не пробегал по
их притаившейся листве, птицы улетели,  повинуясь  тому  инстинкту,  который
побуждает их избегать страшного столкновения стихий и,  спрятав  голову  под
крыло, старались примоститься в своих излюбленных, надежно укрытых от  ветра
Уголках. На всем острове не слышно было  ни  звука,  который  бы  говорил  о
жизни; речка и та, словно испугавшись  собственного  журчанья,  катила  свои
неприметные воды так, как будто глубоко под землей некая  рука  укрощала  ее
стремительный бег. В  часы  такого  исполненного  величия  и  ужаса  затишья
природа напоминает строгого отца, который, прежде чем  начать  свою  грозную
речь, встречает провинившегося сына зловещим молчанием, или, скорее,  судью,
чей  окончательный  приговор  _воспринимается_  с  меньшим  страхом,  нежели
предшествующая ему тишина.
     Иммали  смотрела  на  это  грозное  зрелище  без  малейшего   волнения,
равнодушная ко всему, что происходило вокруг. До этого времени и свет и тьма
были ей одинаково милы; она любила солнце за его сияние, и молнию  -  за  ее
мгновенные вспышки, и океан - за его гулкий рокот, и бурю - за то,  что  она
колыхала и клонила  долу  ветви  деревьев;  девушка  плясала  потом  под  их
приветливой  тенью  в  такт  движениям  низко  свисавших  листьев,  которые,
казалось, венчали собой ее красоту. Любила она и ночь, когда все  стихало  и
звучали одни  лишь  потоки,  которые  в  ее  представлении  были  музыкой  и
пробуждали от сна звезды в небе и те принимались  сверкать  и  мигать  им  в
ответ.
     Так было прежде. Теперь же глаза ее  пристально  взирали  на  угасающий
свет и на растущую тьму, на тот кромешный мрак, который,  казалось,  говорил
самому яркому и прекрасному из творений господа: "Уступи мне место,  светить
ты больше не будешь".
     Тьма густела, и тучи сдвигались как войска; сплотив все свои силы,  они
стояли теперь сомкнутым строем, готовясь дать  бой  сияющему  лазурью  небу.
Темно-багровая полоса, широкая и мутная,  притаилась  на  горизонте,  словно
узурпатор, подстерегающий престол только что отрекшегося монарха;  раздвигая
все дальше вширь образовавшийся в  небе  чудовищный  круг,  она  попеременно
метала то красные, то белые молнии; рокот океана  нарастал,  и  под  мощными
сводами баньянов, раскинувших свои вековые корни меньше чем в пятистах шагах
от  места,  где  стояла  Иммали,  эхом   отдавался   глубокий   и   какой-то
потусторонний гул приближавшейся бури; стволы древних деревьев  покачивались
и стонали, а их безмерной крепости корни, казалось, перестали  держаться  за
землю и, раскинувшись в воздухе, вздрагивали при каждом новом порыве  ветра.
Самым ничтожным звуком, какой только она могла послать с земли, воздуха  или
воды, природа возвещала детям своим беду.
     Именно в эти минуты чужестранец решил подойти к Иммали.  Опасности  для
него не существовало, и он не  знал,  что  такое  страх.  Несчастная  судьба
избавила его от того и другого, но что же она ему оставила  взамен?  Никаких
надежд, кроме одной: распространить на других тяготеющее над ним  проклятие.
Никаких страхов, кроме страха, что жертва его может от него ускользнуть.  И,
однако, несмотря на  все  его  дьявольское  бессердечие,  при  виде  молодой
девушки в нем _все же_ заговорило  что-то  человеческое.  Лицо  ее  поражало
своей бледностью, глаза были устремлены вдаль, и вся фигура ее, повернутая к
нему спиной (как если бы встрече с ним она предпочла объятья самой  яростной
бури), казалось, говорила: "Пусть лучше  я  достанусь  богу,  но  только  не
человеку".
     Эта поза, которую Иммали приняла совершенно случайно и  которая  отнюдь
не выражала ее подлинных чувств, снова пробудила в  сердце  чужестранца  все
дурное; все злые помыслы его и его давняя мрачная страсть преследовать людей
овладели им с новой силой. Видя это судорожное буйство природы и рядом с ним
полную беспомощность ничем не  защищенной  девической  красоты,  он  испытал
приступ страсти,