ес их  из  лесу,  обливаясь  потом,
возле грузовика уже крутился "газик", а мой шофер командой ал,  размахивая
руками:
   - Давай назад! Осади, говорят!! То-ой!
   - Эй, из конторы! - крикнул он, увидев меня. - Ты что, в лес  по  грибы
ходил, что  ли  ча?  Давай  сюда!  Чего  остановился?  Обрубок  клади  под
колесо... Та-ак! Да это ж  нешто  вага?  Это  ж  бревнище!  Хоть  в  венец
укладывай... Эх, заставь богу молиться... медведя.
   Он подошел к "газику", открыл правую дверцу:
   - Как вас по имени-отчеству, извиняюсь?
   - Иван Макарович, - раздалось из "газика".
   Потом тяжело вылез хорошо одетый грузный  мужчина.  Я  узнал  директора
леспромхоза Пинегина. Мы поздоровались.
   - Берись за верхушку, Макарыч! - подвел Попков Пинегина  к  ваге.  -  И
гни, дави ее!
   - Из конторы! - обернулся он ко мне. - А ты поддерживай ногой чурбак  и
тоже на вагу ложись... Брюхом. Та-ак! - Попков залез в кабину и  продолжал
оттуда  командовать.  Он  включил  мотор.  -  Ну,  взяли.  Р-раз-два!  Эй,
поехала...
   Мы подняли засевшее колесо, "газик" натянул трос, и  грузовик  медленно
выполз на пробитую колею.
   Попков собрал свой шанцевый инструмент, отвязал  с  колеса  брезентовую
куртку и спросил меня:
   - Со мной поедешь или пересядешь к ним?
   - А вы куда едете? - спросил я Ивана Макаровича.
   - На Мади. Мазепу ищу.
   - И мне он нужен, Мазепа. Подвезете?
   - Пожалуйста.
   Попков кивнул мне:
   - Ну, бывай, помощник из конторы.
   Так и не простил он мне "легкой поры".
   Иван Макарович подал ему руку и сказал уже в "газике":
   - Орел... Сразу видно - мазеповской выучки.
   Иван  Макарович  человек  приятный,  обходительный  -  светлая   улыбка
постоянно на его лице. И одет  он  как-то  весело:  светло-белые  валенки,
серое пальто, серый каракуль... И шутит как-то весело:
   - Наши хозяйственники рупь в карман кладут, десять на дорогу бросают.
   - Мазеповская выучка, - сказал я.
   - Ты Мазепу не трогай... Он уже в счет будущего года работает.
   Мы подъехали к реке Бурлиту... Длинный бревенчатый мост, настланный  по
каким-то деревянным козелкам и по неокрепшему льду, местами перехлестывала
вода, вырывавшаяся из промоин и  трещин.  Река  кипела.  Ехать  по  такому
шаткому  основанию  было  рискованно.  Иван  Макарович  вылез  из  машины,
потрогал валенками бревна, вздохнул.
   - Эх, Мазепа ты, Мазепа! Атаман ты, и  больше  ничего...  Видал,  какая
стихия? - спросил он меня, кивая на кипящую реку.  -  А  они  каждый  день
мотаются по ней. Башки отчаянные! Одначе, с волками жить - по-волчьи выть,
- сказал он, влезая в "газик", потом  смиренно  своему  шоферу:  -  Давай,
Петя! Плыви...
   Но как только "газик"  забарабанил  по  шаткому  бревенчатому  настилу,
Пинегин приоткрыл дверцу.
   - Ты на всякий случай тоже приоткрой дверь-то, - обернулся он ко мне. -
Все успеем вынырнуть.
   Он опасливо заглядывал в реку, вытягивая, как гусь, шею:
   - Да тут вроде и неглубоко, а, Петя?
   - Местами по шейку, - тихо ответил Петя.
   - Вот обормоты! Даже бортовых бревен  не  положили...  Да  куда  ты  на
край-то лезешь? - крикнул Пинегин.
   - Чуток занесло.
   Петя, остроносенький белобрысый паренек в черной фуфайке, как  скворец,
сидел сгорбатившись, крепко вцепившись в баранку,  положив  подбородок  на
руки, и пугливо таращил глаза.
   - Весной на этом месте растащило мост...  "ЗИЛ"  провалился,  -  сказал
Петя. - Шофер вон там, у Монаха, вылез. - Он  кивнул  в  сторону  высокого
черного камня, одиноко торчащего из воды.
   - Да, купель в эту пору так остудит, что  штаны  примерзнут,  -  сказал
Пинегин.
   "Газик" приостановился; сразу за  мостом  разлился  широкий  заберег  с
раскрошенным снегом и льдом.
   - Прикройте двери, - сказал Петя. - С разгона пойдем.  Не  то  сядем  в
этой квашне.
   Я захлопнул дверцу.
   - А здесь не глубоко? - Пинегин вопросительно посмотрел на шофера.
   - По-моему, по дифер.
   - Ну давай... С разгона так с разгона...
   Но дверцу Пинегин все-таки не прикрыл; и пока "газик" шумел колесами по
воде, он напряженно поглядывал, как волны обмывали  подножку.  Наконец  мы
выскочили на прибрежный откос.
   - Сколько  героизма  проявляется  на  одной  только  дороге!  -  сказал
Пинегин, облегченно вздыхая и шумно хлопая дверцей. - Скромные, незаметные
труженики... А чуть поскреби каждого - романтик! Мало мы  говорим  о  них,
мало пишем! Простите за любопытство, вы очерк о Мазепе думаете написать? -
спросил он, обернувшись ко мне.
   - Пожалуй, нет.
   - А что же, если не секрет?
   - Еще не знаю.
   - Он стоит и очерка. Сам покоя не знает и другим  не  дает.  -  Пинегин
торжественно умолк, чтобы дать почувствовать значимость сказанного.
   - Такие кадры - наша опора, -  сказал  он  через  минуту.  -  Завтра  в
райкоме совещание передовиков. От Мазепы целая бригада будет. Вот так...
   - Вы представляете,  сколько  стоит  временный  мост  через  Бурлит?  -
спросил я Пинегина. - Ну, хотя бы приблизительно...
   - Зачем приблизительно?  Я  могу  вам  точно  сказать  -  десять  тысяч
списывают на него ежегодно.
   - Десять тысяч! За двадцать пять лет - двести пятьдесят тысяч... два  с
половиной миллиона рублей на старые деньги! - считал я  вслух.  -  За  эти
деньги можно было четыре постоянных моста построить.
   - Но вы  не  учитываете  фактор  времени,  -  снисходительно  улыбнулся
Пинегин. - Времянку за неделю наводят, а  постоянный  мост  и  за  год  не
построишь.
   - Да кто же за нами гонится?
   - Время такое... Стране нужен лес сегодня, а не вообще...
   - А завтра не понадобится?
   Пинегин даже не взглянул на меня, - то, что он  говорил,  казалось  ему
настолько очевидной истиной, что и доказывать не нужно:
   - Мы должны торопиться... Обязаны!
   - А если я не хочу торопиться?
   Пинегин наконец обернулся и весело поглядел на меня:
   - Жизнь заставит!


   Мади  встретила  нас  огромными  штабелями  бревен;  они  тянулись  как
высоченная  крепостная  стена  вдоль  по-над  берегом  промерзшей  до  дна
речушки.  Медно-красные  в  корне,  желтовато-масляные  на   срезах,   как
располосованные  свежие  дыни,  они  поражали  своими  размерами;  крайнее
кедровое бревно, у которого мы остановились, в поперечнике было под  крышу
"газику".  Казалось,  что  эти  громадные  кедры  валили  под   стать   им
великаны-люди, а потом, играючи,  укладывали  их,  как  кирпичики,  в  эти
стены. Но люди были самые обыкновенные, даже  большей  частью  малорослые,
все, как один, в серых выгоревших фуфайках, в кирзовых сапогах,  -  сидели
они  тут  же,  на  бревнах,  курили.  Поодаль  стоял  черный,  как  ворон,
длинноносый автокран. Неужели все эти горы они наворочали? Не верилось.
   Откуда-то из лесу доносились глухие  раскатистые  удары;  будто  кто-то
колотил там по мокрому белью огромным вальком.
   Мы вылезли из "газика", поздоровались.
   - Мазепа здесь? - спросил Пинегин.
   - Был... Только что уехал в Ачинское.
   - На чем?
   - На хлебовозке...
   - Ах ты, неладная! - Пинегин обернулся ко мне: - Может, догоним?
   - Надо сходить на нерестилища.
   - А что там?
   - Посмотрим! Как пройти на Теплую протоку? - спросил я лесорубов.
   От автокрана  подошел  черноглазый  скуластый  паренек,  подал  нам  по
очереди маленькую, но жесткую руку.
   - Мастер, - представился он. - Между прочим, моя фамилия Максим Пассар.
   - Хорошо работаете! - весело сказал Пинегин, кивая на бревна. - Но  как
вы их вывозить отсюда станете?
   - О, милай!.. Весна все сволокет, - ласково щурясь, отвечал  маленький,
но длиннорукий мужичок. - Вы  не  глядите,  что  эта  речушка  воробью  по
колено. А взыграет, вспузырится... так попрет, что  верхом  на  лошади  не
угонишься...
   - Нам  нерестилища  надо  посмотреть...  Теплую  протоку,  -  сказал  я
Пассару.
   - Туда в обход надо. Лесом нельзя - валка идет.
   Из лесу, прямо на нас, словно танк, поднимая с треском молодняк,  выпер
черный  стосильный  трактор.  Здесь,  на   раскряжевочной   площадке,   он
развернулся, утробно всхрапнул и умолк.
   - Отчаливай! - крикнул тракторист.
   Один раскряжевщик бросился снимать чокер с огромного кедрового  хлыста,
приволоченного трактором.
   - Вот это кедровина! Кубов на десять будет...
   - Две нормы на рыло...
   - Боров!
   - Слон!
   - Китина...
   Поваленный кедр и в самом деле напоминал исполинскую тушу кита; и петля
стального троса была внахлест затянута  на  суковатой  развилине,  как  на
хвостовом плавнике. За кедром тянулся глубокий черный след вспаханного им,
перемешанного с землей снега... Широченная  борозда!  Кора  его  была  вся
облита, ободрана о корневища. А сколько он  поломал,  повыдрал  с  корнем,
похоронил молодняка на этом долгом пути, подумалось мне.
   - Пойдемте через лес! - сказал я Пинегину. - Валку посмотрим.
   - Но туда нельзя.
   - Пассар нас поведет... Как, Максим, проведете?
   - Если не боитесь, конечно, можно такое дело...
   Я смотрел на Пинегина. Он откашлялся, вынул платок, долго утирался.
   Наконец сказал своему шоферу:
   - Подожди меня здесь, Петя.
   Мы  пошли  по  черной  борозде,  проложенной  кедром;   она   завиляла,
пересекаясь с такими же глубокими бороздами,  извиваясь  вокруг  уцелевших
раскоряченных ильмов да стройных, стального воронения, ясеней.
   - Э-ге-гей! - кричали нам вслед.  -  Смотрите  поверху,  не  то  рябчик
долбанет.
   - Это что еще за рябчик? - спросил Пинегин Пассара.
   - Сучки у нас так называются.
   Кедровые сучья, перемешанные с валежником, с покалеченным, искореженным
молодняком, повсюду высились в завалах - не перелезть...
   Сверху, с заломанных, обезображенных деревьев тоже свешивались кедровые
сучья, комлями вниз, тяжело покачиваясь, готовые в любую минуту  сорваться
и ринуться вниз.
   - Идите только за мной... В сторону ни шагу, - сказал Пассар.
   Мы вытянулись гуськом, шли молча след в след, словно по  сторонам  было
минное поле. Глухие ухающие удары, доносившиеся с  лесосеки,  перемежались
теперь с раскатистым треском, напоминавшим пулеметные очереди.
   Потом стал долетать до нас высокий, комариный голос пилы, и  чем  ближе
мы подходили, тем надсаднее, ниже и злее становился этот звон.
   Наконец Пассар поднял руку, остановился.
   От неожиданности мы почти столкнулись.
   Перед нами метрах в ста качнулся и стал валиться высокий кедр;  сначала
он вроде  бы  застыл  в  наклонном  положении,  и  казалось,  что  он  еще
выпрямится  и  его  тупая,  словно  подстриженная  небесным  парикмахером,
вершина  снова  появится  в  оголенном  проеме.  Но,   помедлив   какое-то
мгновение, тяжелыми косматыми лапами погрозил он,  опрокидываясь,  небу  и
быстро пошел к земле, со свистом рассекая воздух,  по-медвежьи  с  треском
подминая долговязый орешник, и с пушечным грохотом ударился наконец оземь.
Гулким стоном отозвалась земля, и  долго,  как  смертный  прах,  парило  в
воздухе облако снежной пыли. И в наступившей тишине было жутко смотреть на
этого поверженного недвижного, точно труп, лесного великана, на мотающиеся
обломанные, как косталыжки, ветви орешника да  трескуна,  на  пустой,  как
прорубь в пропасть, небесный проем, который еще мгновение назад  закрывала
кудлатая голова кедра.
   - А теперь бегом, бегом! Чего, понимаешь, стали?  -  Пассар  пропускает
нас вперед. - Бегом! Прямо к кедру...
   Я бегу впереди и чувствую, как у  меня  колотится,  словно  от  испуга,
сердце. "С чего бы это?" - удивляюсь я.
   Возле высокого пня, похожего на лобное место, стоял вальщик в оранжевой
каске с брезентовым, спадающим на плечи покрывалом.
   На пне лежала бензопила, -  совсем  игрушечной  казалась  она  на  этом
поперечнике, размером с хороший круглый стол.
   - Как же вы ухитрились эдакую махину? - спросил я вальщика.
   - Минут сорок провозился... С  подпилом  брал  ее,  с  обоих  концов...
Натанцевался.
   Вальщик - немолодой, густая темная борода на щеках заметно серебрилась,
но был он плотный, коренастый и, видимо, немалой силы.
   Однако я заметил,  что  пальцы  у  него  дрожали;  когда  он  скручивал
цигарку, крупинки махры полетели на землю.
   - Не владеют пальцы, - как-то извинительно улыбнулся он, перехватив мой
взгляд. - Как повалишь кедру - руки и ноги трясутся. Ничего не поделаешь.
   - От чего? От усталости?
   - Да нет... Вроде оторопь берет. Испуг не испуг,  но  сердце  бьется  и
что-то такое подкатывает под самый дых! Повалишь  такое  вот  дерево,  как
живую душу сгубишь. Пятнадцать лет уж как валю, а все еще оторопь берет.
   - Это наш  лучший  вальщик  Молокоедов,  -  сказал  Пассар,  подходя  с
Пинегиным.
   - Замечательно у вас получается. Прямо - салют!.. Как пушечный залп...
   Пинегин похлопал вальщика по спине.
   - Вот они, покорители тайги!
   Вальщик смущенно улыбался и жадно затягивался дымом.
   - А зачем ее покорять, тайгу-то? - спросил я Пинегина.
   - Как зачем? Человек - хозяин своей земли.
   - И это по-хозяйски? - я указал на заломанные деревья.
   - Ну, это пустяки... Зарастут, новые вырастут.
   - Как можно говорить такие слова? Кто в тайге живет, знает - такое дело
не зарастет. Гнить будет, болеть будет... Короед появится. Тайга пропадет!
Гиблое место называется это! - неожиданно вспылил Пассар.
   - А кто виноват? Ты ж и виноват, милый... А на меня шумишь.  -  Пинегин
засмеялся.
   - Я не виноват... - Пассар отвернулся. - Пойдемте на Теплую протоку...
   Мы опять растянулись гуськом и шли  за  Пассаром.  Ухающие  раскатистые
удары теперь раздавались где-то справа, но все казалось, что вот-вот перед
нами повалится очередной кедр.
   - Зачем же вы одни кедры рубите? - спросил я Пассара.
   - Еще ель немножко  берем.  Больше  ничего  нельзя,  лиственные  породы
тонут. Сплавлять нельзя. Дороги нет. Что делать?
   - Стройте дорогу.
   - Не могу... Мое дело - рубить лес.
   - Но ведь кедр не восстанавливается при такой рубке?
   - Конечно...
   - По закону запрещена такая рубка? - кричу я ему в спину.
   - У нас есть разрешение, - отвечает Пассар, не  оборачиваясь.  -  Трест
давал...
   - Но послушайте, это же преступление! - я оборачиваюсь к Пинегину, и мы
останавливаемся лицо в лицо.
   Он чуть ниже меня  и  поэтому  смотрит  исподлобья  своими  бесцветными
навыкате глазами.
   - Не кричите! Вы что, не знаете?! Нужен лес не завтра, а сегодня.
   - А завтра что, лес не понадобится?
   - Ну и что?! Завтраками кормить будем государство? Мол, подождите  там,
наверху... Вот построим дорогу, тогда и лес будет. Так, что ли? - повышает
голос и Пинегин.
   - Не умеете рубить по-человечески, не лезьте! Лучше будет.
   - Да поймите же, дело не в рубке!.. Лес - это стройки, лес - это химия,
лес - это валюта, наконец.
   - Чего спорите! - крикнул Пассар. - Протока подошла.
   Мы не заметили, как он отошел на значительное расстояние.
   - Идите!
   Пинегин кивнул в сторону Пассара и все так же смотрел исподлобья.
   Мне не хотелось  подставлять  ему  спину  и  топать  впереди,  как  под
конвоем.
   - Ступайте вы! - сказал я.
   Но и Пинегин заупрямился.
   Мы стояли друг перед другом,  как  бараны.  Его  округлое  лицо  как-то
вытянулось - отвисли щеки, и на переносице проявилась красная сетка частых
прожилок. Передо мной был другой человек - упрямый, злой и старый.
   Наконец он свернул в сторону и пошел чуть сбоку. До  самой  протоки  мы
шли медленно, молча, не глядя друг на друга.  Я  -  чуть  впереди,  и  мне
слышно было, как трещал валежник да тяжело дышал Пинегин.
   - Вот она и есть Теплая протока! - сказал Пассар. - Зимой  и  летом  не
замерзает.
   Мы остановились на обрывистом берегу. Неширокая порожистая протока была
завалена кругляком, коряжником и кетой. Оседавшие  на  галечных  перекатах
заломы из выворотней, бурелома да  почерневших  коряжин  обросли  за  лето
свежими бревнами и сплошь  перегораживали  течение.  Перед  заломами  вода
кишела кетой; сильная рыба  тараном  шла  на  бревна,  билась  хвостами  о
галечные  отмели,  выпрыгивала  из  воды,  сверкая  радужным  полукружьем,
старалась перемахнуть через высоченные заломы, плюхалась снова  в  воду  и
опять шла на приступ.
   Выбившись из сил, в кровоподтеках и ссадинах, она отходила к  берегу  и
здесь, раздвигая трупы своих собратьев, торопливо разбивала  хвостом  один
из продолговатых бугорков, выбрасывала оттуда уже  политую  молоками  икру
своих предшественников, выметывала сама икру в эту ямку и,  не  успев  как
следует зарыть ее, тут же умирала. Вода красная  от  икры;  отмель  усеяна
сдохшей рыбой.
   Закатное  солнце  тяжело  плавало  над  лесными  вершинами,  и  в  этом
медно-красном свете рыбины казались окровавленными.
   Мы долго молчали и смотрели на это мрачное рыбье побоище.
   Затихли отдаленные глухие раскаты, - видать, вальщики закончили работу.
   Ветра не было - ничто не шелохнется. И только  редко  и  жирно  каркали
вороны; они лениво перелетывали над протокой, садились на прибрежные кедры
и сердито кричали на нас.
   - Хоть бы вы растащили эти заломы, - сказал я Пассару.
   - Нам некогда... Людей нет. И очень  бесполезно.  Сплавщики  много  раз
взрывали заломы. Все равно затягивает. Вода села к осени. Вот беда!
   - Значит, вода виновата? А вы - молодцы!
   - Зачем молодцы?! Конечное дело - наши бревна в заломах лежат.
   - И опять сплавлять будете... Сваленный лес на Теплую трелюете?
   - Куда же еще? - сказал Пассар.
   Я посмотрел на Пинегина.
   - А что бы вы стали делать на месте Мазепы? - спросил он с вызовом.
   - Во-первых, не поехал бы на совещание передовиков...
   - Смелый шаг, ничего не скажешь, - усмехнулся Пинегин. -  Кстати,  пора
ехать в Ачинское. Не то ночь застанет.
   - Счастливого пути.
   - А вы остаетесь?
   - Да.
   Пинегин обернулся к Пассару:
   - Пошли! - и уже на ходу громко заговорил: - Оказывается, не  умеем  мы
лес рубить, не умеем... Теперь журналисты будут руководить лесорубами.
   Пассар крикнул мне:
   - Идите по следу! Как раз в бараки... Понял?
   - Ладно, ладно!
   До самых сумерек ходил я по берегам протоки.
   Странная рыба! Живет, вырастает в океане... Но  настанет  время  метать
икру - уходит в далекие таежные речушки на родину. Только здесь,  в  своем
родном нерестилище, может она выметать икру, народить детей.
   Каким непостижимым  чутьем  находит  она  эту  единственную  из  тысячи
проток, затерявшуюся в глухой тайге за тысячи километров от моря-океана?
   Какие приметы расставлены там, в морских и речных волнах,  что  она  не
сбивается с пути?
   Что за мудрый и строгий закон гонит ее в далекую таежную речушку, чтобы
народить детей и помереть самой?
   Да, помереть во имя жизни детей... Эти малыши, вылупившиеся из икринок,
зарытых в песчаное дно,  в  голодную  и  холодную  апрельскую  пору  будут
поедать то, что осталось  от  родителей;  чтобы,  подкрепившись,  выйти  в
дальнее плавание - в море-океан. Жить и жить!..
   Но из этих икринок, торопливо брошенных в воду,  ничего  не  вылупится;
унесет их равнодушная вода в большую реку, и будут они  долго  носиться  в
волнах, пока не потеряют цвета и запаха и не упадут вместе с песчинками  в
береговую отмель.


   В бараки пришел я вечером.
   Поселок Мади ничем особенным не отличался от многих  других  мастерских
точек, виданных мной за долгие разъезды по Амурской и Уссурийской тайге, -
три приземистых барака - в одном столовая и лавка,  в  двух  других  живут
лесорубы.
   Один барак - мужское общежитие, другой - смешанное: женщины и семейные.
   Еще кроме этих бараков стояла маленькая избенка, покрытая корьем,  -  в
ней складывались пилы, бочки с горючкой, тросы,  запчасти  к  тракторам  и
всякий тряпичный хлам.
   Пассара нашел я в столовой,  он  сидел  при  керосиновой  лампе  и  пил
густой, как деготь, чай. В помещении было жарко натоплено.
   Максим расстегнул фуфайку, лицо его разопрело до  красноты,  от  головы
густо валил пар, как от самовара.
   Из раздаточного окна выглянул щуплый смуглый человечек в белом  кол