сигналь!
   На звук сигнала выбежал из дому Пашка Воронин.  Федор  Иванович  кивнул
ему:
   - Садитесь...
   Пашка влез тоже на заднее сиденье, притиснулся  к  Фомичу,  и  поехали.
Свернули в Свистуново. Остановились возле правления.
   - Пошли! - Федор Иванович вошел первым.
   В правлении Гузенкова не оказалось. Лысый Корнеич высунулся  из  дверей
бухгалтерии и сказал услужливо:
   - Посидите! Я сбегаю за Гузенковым. Мигом обернусь.
   - Не надо! - остановил его Федор Иванович. - Вы кто здесь?
   - Счетовод.
   - И отлично! Вам Кузькин знаком?
   - Так точно! - по-военному ответил Корнеич.
   - Завтра Кузькину лошадь выделите. Он в райком поедет.
   Корнеич передернул  усами  и  с  недоумением  глядел  то  на  приезжего
начальника, то на стоявшего  за  ним  Пашку  Воронина.  Наконец  осторожно
возразил:
   - Я, конечно  дело,  передам  Михаил  Михайлычу.  Только  это,  товарищ
начальник, лодырь. - И поспешил добавить: - Правление, значит,  определило
его таким способом.
   - А это что? - Федор  Иванович  показал  справку.  -  Кто  ее  выдавал?
Правление?
   Корнеич только глянул и рявкнул:
   - Так точно! Я то есть. Но, позвольте сказать, товарищ  начальник,  эту
справку он взял обманом.
   - Как обманом?
   - Он у меня выпросил ее для райсобеса.
   - Это не важно, для кого. Верно, что он выработал столько трудодней?
   - Это уж точно! - Корнеич по-прежнему стоял навытяжку, и его тяжелые, в
крупных синих жилах кулаки доставали почти до колен.
   - Так вот, завтра же дать Кузькину лошадь. А вы приезжайте в  райком  к
девяти часам, - обернулся он к Фомичу.
   - Товарищ начальник, я лучше пешком пойду, - сказал Фомич.
   - Почему?
   - Боюсь, замерзну в дороге-то. Мороз вон какой. А моя одежка  что  твои
кружева - спереди дунет, сзади вылетит.
   - Хорошо. Дайте ему с подводой и тулуп, - сказал Федор Иванович.
   - Сделаем! - рявкнул Корнеич.
   - А вы, - обернулся Федор Иванович  к  Пашке  Воронину,  -  сегодня  же
возвратите Кузькину велосипед. Он у вас где хранится?
   - В сельсовете.
   - Вот так. - Федор Иванович, не прощаясь, вышел из правления.
   Фомич выбежал за ним.
   - Садитесь! - сказал Фомичу Федор Иванович. - Подвезем вас до дому.  Да
смотрите, завтра вовремя приезжайте. И непременно на лошади.
   А поздно вечером Пашка Воронин привел велосипед; он оставил  машину  на
крыльце и постучал в окно. Когда Фомич вышел, его и след простыл.



        9

   Фомич  лошадь  все-таки  не  взял  -  хлопотно  больно:  надо  идти   в
Свистуново, глаза мозолить в правлении, потом отгонять ее туда же и топать
обратно пешком почти пять верст. Что за корысть? Кабы она на дворе стояла,
лошадь-то, или хотя бы в Прудках. А то сбегай в Свистуново туда и  обратно
- ровно столько же в один конец и до Тиханова будет. И без  тулупа  нельзя
ехать - замерзнешь. А с тулупом еще  больше  хлопот:  не  занесешь  его  в
райком, и в санях оставить боязно. А ну-ка кто украдет? Тогда и  вовсе  не
расплатишься.
   Утречком по морозцу он легкой рысцой трусил без передышки до Тиханова -
мороз подгонял лучше любого кнута.
   "Чудная у нас жизнь пошла, - думал Фомич по дороге.  -  На  все  Прудки
оставили  трех  лошадей  -  одну  Пашке  Воронину,  двух  для  фермы  воду
подвозить. А мужики и бабы добирайся как знаешь.  Ни  тебе  автобусов,  ни
машин. В больницу захотел - иди сперва в Свистуново в  правление,  выпроси
лошадь, если дадут - поезжай. А куда-нибудь на станцию, или на базар,  или
в район -  и  не  проси.  У  Гузенкова  своя  машина,  у  Пашки  лошадь  и
мотоциклет, а у колхозника - шагалки. Бывало,  свой  автомобиль  на  дворе
стоял - запрягай и езжай, куда захочешь. Хоть по делу, хоть в гости. А  то
и так просто по селу покататься, выпимши,  к  примеру,  больно  хорошо.  И
ребятам повозиться с лошадью - одно удовольствие. Там в ночное сгонять,  в
лес съездить. Красота! А теперь они, как бродяги, цельными днями без  дела
по лугам слоняются. А ведь раньше в  зимнюю  пору  последний  человек  пеш
ходил в Тиханово. Вон Зюзя-конокрад. Да и то, когда подфартит, и на чужом,
бывало, проедет..."
   В Тихановском райкоме Живого встретила  заведующая  райсобесом  Варвара
Цыплакова.
   - Зайдем ко мне, Федор  Фомич,  -  пригласила  она  любезно  и  поплыла
впереди, загораживая собой почти весь коридор.
   Время было раннее, в райкоме - пусто.
   Фомич удивлен был  и  ее  вежливым  обхождением,  и  таким  неожиданным
приглашением. Обычно, когда пенсионеры собирались в райсобесе  и  чересчур
шумно толклись возле окошечка  кассы,  она  громовым  голосом  кричала  из
соседней комнаты на кассира:
   - Егор, уйми своих иждивенцев! Не то всех вас выгоню на мороз.
   А теперь она сама открывает перед Фомичом дверь - райсобес был рядом  с
райкомом - и пропускает его впереди себя.
   - Проходите, проходите, Федор Фомич.
   Было всего лишь половина девятого, Фомич не торопился. Он сел поудобнее
на клеенчатый диван. "Уж коли  ты  вежливость  несусветную  проявляешь,  -
подумал он, - то и я тебя  отпотчую".  Он  достал  кисет,  свернул  "козью
ножку" толщиной с большой палец и зачадил кольцами  в  сторону  начальства
крепчайшим табачным дымом.
   - Я давно еще хотела с тобой, товарищ Кузькин,  все  поговорить.  Кх-а,
кх-а! Да ведь ты не заходишь. На дороге тебя не словишь.  Кх-а,  кх-а!  Да
что у тебя за табак? Аж слезу вышибает.
   - А ты нюхни, Варвара Петровна, своего, - сказал Фомич, подмигивая. - И
все пройдет. Клин клином вышибают. У тебя, чай, покрепче моего будет.
   Варвара Петровна нюхала табак. Но эту свою  слабость  она  скрывала  от
посетителей.
   - Да я ведь просто так, балуюсь  иногда.  Да  уж  ладно!  За  компанию,
пожалуй, нюхну. - Варвара Петровна, смущенно улыбаясь,  достала  из  стола
большую круглую пудреницу с черным лебедем на крышке, насыпала  оттуда  на
большой палец щепоть нюхательного табаку и сунула сначала в  одну  ноздрю,
потом в другую. Потом она как-то тихо и тоненько запищала,  закрыла  глаза
ладонью, все больше выпячивая нижнюю  губу,  судорожно  глотая  воздух,  и
вдруг  как  рявкнет!  Фомич  даже  вздрогнул,  поперхнулся  дымом  и  тоже
закашлялся.
   - А-а-апчхи! Чхи! Хи-и-и! Ой,  батюшки  мои!  -  говорила,  улыбаясь  и
вытирая слезы, вся красная, словно утреннее солнышко, Варвара Петровна.
   - Кха! Кх-а! Кх-и-и! Черт те подери! -  выругался  Фомич,  сморкаясь  и
вытирая слезы за компанию с Варварой Петровной.
   - Ах, грех мне с вами, Федор Фомич! - Варвара Петровна спрятала наконец
пудреницу с лебедем и сразу приступила к делу:  -  Ведешь  ты  себя  прямо
гордецом, товарищ Кузькин. Ведь нуждаешься?
   - Да как сказать, - уклончиво ответил  Фомич,  -  с  какой  стороны  то
есть...
   - В том-то и дело.  Нет  чтобы  зайти  ко  мне,  поговорить,  заявление
написать. А то  приходится  все  за  вас  делать.  Ведь  я  одна,  а  вас,
пенсионеров, не перечтешь.
   - Мы на тебя не в обиде, - на всякий случай ввернул Фомич.
   - То-то и оно-то. Сказано - стучащему да откроется. А вас  надо  мордой
тыкать в дверь, как кутят. Сами-то небось не подойдете. Да уж ладно.  Чего
там манежить! - Варвара Петровна открыла серую папку, взяла сверху  деньги
и протянула Живому. - Здесь пятьсот рублей. Бери! Единовременное  пособие.
И вот тут в ведомости распишись.
   Фомич взял деньги и стал медленно  пересчитывать  их.  Пока  он  считал
деньги, мысли его лихорадочно работали:  "Кабы  мне  тут  не  продешевить?
Ежели она вписала эти пятьсот рублей в ведомость, то они никуда от меня не
уйдут. Но брать ли их сейчас - вот вопрос. Я ее не просил об этом. Значит,
начальство нажало... И что ж получится? Не успели еще мое дело  разобрать,
а я уже пятьсот рублей взял. Значит, все подумают, что я эту кашу  заварил
из-за денег. Э-э, нет! Так не пойдет..."
   Фомич аккуратно сложил деньги, пристукнул пачкой по ладони:
   - Да, верно. Тут пятьсот рублей. - И положил их обратно на стол.
   - Это тебе. Пособие, говорю. Бери и расписывайся. -  Варвара  Петровна,
улыбаясь, протягивала ведомость.
   - Как же я их возьму? Я не писал, не хлопотал. И  вот  тебе  раз!  Бери
деньги! Какие деньги? Откуда?
   - Я ж тебе говорю - помощь, пособие!
   - Пособие обсудить надо. Вот если на бюро райкома решат,  тогда  другое
дело. - Фомич направился к двери и у порога сказал, обернувшись:  -  А  за
вашу заботу, Варвара Петровна, спасибо!
   Оторопевшая Варвара Петровна только глазами хлопала.
   В райкоме в комнате дежурного уже толпился народ.  Вчерашнего  Фомичова
гостя  -  востроносого,  в   черном   полушубке   -   окружили   несколько
председателей колхозов, среди которых был и Гузенков.
   - Товарищ Крылышкин, а в наш район будут направлять тридцатитысячников?
- спрашивали востроносого.
   - Бюро еще не собиралось. Но, по-моему, будут.
   - В какие колхозы?
   - Кого, товарищ Крылышкин?
   - Этого я не могу сказать.
   - А вы сами не думаете в колхоз?
   - Не думать надо, а решаться, - ответил востроносый.
   - Во-во! Думает знаешь кто? Гы, гы...
   - Товарищ Крылышкин, давайте ко мне! Нам зоотехник нужен позарез.
   - Голова! Он вместо тебя сядет... Столкнет!
   - А я подвинусь. На одном стуле усидим.
   - С тобой усидишь! У тебя сиделка-то шире кресла. Ха, ха!
   - Федор Иванович идет! - крикнул от стола  дежурный,  и  шумный  кружок
председателей мигом рассыпался и затих.
   По лестнице тяжело поднимался Федор Иванович. Шапку он держал в  руках,
и только теперь Живой заметил - сквозь редкие зализанные волосы  у  Федора
Ивановича просвечивала большая розовая лысина. Рядом с ним  шел  Демин,  а
сзади в своем военном френче и в  сапогах  твердо  печатал  шаги  Мотяков.
Выражение лица у него было такое, с каким начальник караула обходит посты:
кто бы ни взглянул на него  сейчас,  сразу  понял  бы  -  все  эти  шумные
председатели приумолкли при появлении его, Мотякова,  а  не  какого-нибудь
Федора Ивановича.
   - Здравствуйте, Федор Иванович! - между тем раздалось со всех сторон.
   И Федор Иванович любезно отвечал всем:
   - Здравствуйте, товарищи, здравствуйте! - и улыбался при этом.
   Глядя на него, все вокруг тоже улыбались, и Фомич, сам не зная  почему,
тоже улыбался.
   - Здравствуйте, товарищ Кузькин! - Федор Иванович протянул руку Живому,
и Фомич безо всякой робости пожал эту мягкую, теплую руку.
   - На лошади приехали? - спросил Федор Иванович.
   - Никак нет! - ответил Живой, как  вчерашний  Корнеич,  вытягиваясь  по
стойке "смирно".
   - Почему? Не дали? - Федор Иванович строго посмотрел на Гузенкова.
   -  Холодно,  Федор  Иванович,  -  ответил  Фомич,  впервые  называя  по
имени-отчеству вчерашнего гостя.
   - А тулуп?
   - Так ведь тулуп в райком не внесешь. А  в  санях  оставишь  -  сопрут.
Тогда Гузенков с меня и третью шкуру спустит. Две-то Мотяков спустил.
   Федор Иванович рассмеялся, его дружно поддержали остальные.
   - Мотяков, вот так показали тебе кузькину мать, - сквозь  смех  говорил
Федор Иванович. - Ты сапоги-то свои сшил случаем не из шкуры Кузькина?
   - Его шкура на кирзовые сапоги  и  то  не  годится,  -  мрачно  сострил
Мотяков, а сам так поглядел на Живого, будто хотел сказать: "Ужо погоди, я
тебе покажу такую кузькину мать, что слезами красными обольешься".
   Федор Иванович вынул из кармана бумагу и показал ее Мотякову:
   - Кто писал это твердое задание?
   - Тимошкин, - по-солдатски ответил Мотяков.
   - А кто подписывал?
   Мотяков с минуту разглядывал свою подпись и выдавил наконец:
   - Я.
   - Так вот за это твердое задание мы с тебя штаны спустим, -  и  деловым
тоном приказал Демину, кинув на Живого: - Сперва решим с ним.
   - Проходите, товарищ Кузькин!
   Демин пропустил Фомича в свой кабинет.
   Народу ввалилось много,  все  расселись  вдоль  стен.  "Как  в  шеренгу
вытянулись", - подумал Живой. Ему  приказали  остаться  у  торца  длинного
стола, покрытого зеленым сукном. На противоположном конце на  секретарское
кресло сел Федор Иванович, рядом с ним - Демин. Мотяков теперь пристроился
на отшибе, и Фомич глядел на него как бы с вызовом даже.
   - Ну, докладывайте, Гузенков, что у вас с  Кузькиным?  -  сказал  Федор
Иванович.
   Михаил Михайлович шумно откашлялся и, не сходя с места, стоя, сказал:
   - Исключили мы его как протчего элемента... Потому что не работал.
   - Как не работал? А восемьсот сорок трудодней за что ему  начислили?  -
спросил Федор Иванович.
   - Так это он на сшибачках был, - ответит Гузенков.
   - Вы что там, в колхозе, в городки играете? Какие еще такие сшибачки? -
повысил голос Федор Иванович.
   - Ну, вроде за экспедитора он был. Где  мешкотару  достать  какую,  лес
отгрузить. Или там сбрую, запчасти купить, - сбивчиво отвечал Гузенков.  -
Вот за это и писали. Много написали. Недоглядел.
   - Он что же, плохо работал? Не умел достать? - спросил Федор Иванович.
   - Насчет этого, чтоб достать чего, он оборотистый.
   - Та-ак! А что вы требовали,  Кузькин?  -  посмотрел  на  Живого  Федор
Иванович.
   - Поскольку не обеспечили  мою  семью  питанием  в  колхозе,  просил  я
паспорт. Чтоб, значит, на стороне устроиться. За деньги работать то есть.
   - Понятно! А вы что? - спросил Федор Иванович Гузенкова.
   - Отказали... поскольку нельзя. А за невыход  на  работу  исключили  из
колхоза.
   - Он вам нужен в колхозе или нет?
   - Если не работает, зачем нам такой тунеядец?
   - Эх вы, председатель! Такого человека выбрасывать. Сами говорите,  все
добывал он для колхоза. И честный, видать. Иной  половину  вашего  оборота
прикарманил бы. И жил бы - кум королю, сват  министру.  Ведь  при  деньгах
был! А у этого изба, как у той бабы-яги, что на  болоте  живет,  -  свинья
рылом разворотит. Дети разуты-раздеты. Самому есть нечего.  А  колхоз  чем
ему помог? Ты сам-то хоть бывал у него дома?
   Гузенков сделался кумачовым и выдавил наконец:
   - Не был.
   -  Видали,  какой  фон-барон!  Некогда,  поди?   Или   авторитет   свой
председательский уронить боишься? Я вот из области нашел время - заходил к
нему. А ты нет... Как это можно понять?
   Гузенков, пламенея всем своим объемистым лицом, тягостно молчал.
   - Ты сколько получаешь пенсии по инвалидности? - спросил  Фомича  Федор
Иванович.
   - Сто двадцать рублей.
   - Да, не разживешься.
   - Райсобес давал ему  в  помощь  пятьсот  рублей...  так  отказался!  -
заявил, усмехаясь, Мотяков. - Видать, мало?
   - Как отказался? Почему? - спросил Федор Иванович.
   - Такая помощь нужна тем инвалидам, которые на карачках  ползают.  А  у
меня руки, ноги имеются. Я прошу работу, чтобы с зарплатой. И потом, чудно
вы пособие выдаете, - Фомич обернулся к Мотякову. - За двадцать  минут  до
бюро заманили меня в райсобес и суют деньги. На, мол,  успокойся!  Я  что,
нищий, что ли?
   - Вон оно что! - протянул с усмешкой Федор  Иванович.  -  А  вы  народ,
Мотяков, оперативный. Вот что! - стукнул он карандашом по столу. - Хитрить
нечего. Не смогли удержать Кузькина в колхозе. Отпустить! А вам, Гузенков,
и вам, Мотяков, впишем по выговору. Дабы  впредь  разбазаривать  колхозные
кадры неповадно было.  Заботиться  о  людях  надо.  Жизнь  улучшать.  Пора
отвыкать от старых методов - с кулаком да с палкой. Вы вон у кого  учитесь
с кадрами работать, -  он  кивнул  в  сторону  Пети  Долгого,  -  у  Петра
Ермолаевича.
   - Звонарев тоже хорош, - сказал Мотяков. - Кукурузу отказался на  лугах
сеять.
   - Почему? - спросил Федор Иванович.
   - Места низкие - вымокает, - ответил Петя Долгий.
   - У тебя вымокает, а у Гузенкова нет? - спросил Мотяков.
   - Наоборот - у Гузенкова вымокает, а я не сеял.
   - Вы что же, Мотяков, норму Звонарева Гузенкову передали? По  кукурузе?
- спросил, улыбаясь, Федор Иванович.
   - Вроде того... А он у Гузенкова кадры переманывает.
   - Ого!.. Смотри, Гузенков, распустишь  колхоз  -  сам  пойдешь  рядовым
работать. Не то к Звонареву в бригадиры.
   - В бригадирах не нуждаемся, - отозвался Звонарев. -  Вот  дояром  могу
взять.
   Все так и грохнули, а Гузенков напыжился и смиренно потупил взор.
   - Ну, хватит! Давайте решать с Кузькиным. Куда его устраивать? - сказал
Федор Иванович, вытирая проступившие от смеха слезы.
   - Дадим ему паспорт, пусть едет в город, - сказал Демин.
   - Ехать не могу, - ответил Фомич.
   - Почему?
   - По причине отсутствия всякого подъема.
   - Это что еще за прудковская политэкономия? - спросил Федор Иванович.
   - Это не политэкономия, а тоска зеленая. У меня пять человек детей,  да
один еще в армии. А богатства  мои  сами  видели.  Спрашивается,  смогу  я
подняться с такой оравой?
   - Настрогал этих детей косой десяток, - пробурчал Мотяков.
   - Дак ведь бог создал человека, а рогов на строгалку не посадил. Вот  я
и строгаю, - живо возразил Фомич.
   Федор Иванович опять громко захохотал, за ним все остальные.
   - А ты, Кузькин,  перец!  Тебя  бы  в  денщики  к  старому  генералу...
Анекдоты рассказывать.
   - Так у нас в Прудках живет один полковник в отставке. Да он  вроде  бы
занят. Там Гузенков и днюет, и ночует, - сказал Живой.
   И все снова захохотали.
   - Ну ладно, хватит! - сказал Федор Иванович, вынимая платок и утираясь.
- Решайте, решайте! Быстрее.
   - Может быть, на пресспункте устроим его охранником? - спросил  Мотяков
Демина.
   - Но там же есть Елкин, - сказал кто-то. - Бреховский.
   - Его убирать надо, - мрачно сказал Мотяков. - Родственники за границей
объявились.
   - Какие еще родственники? - спросил Демин.
   - Сын. В Америке оказался. А он уж и поминки по нему справил.
   - С этим торопиться не следует, - сказал Демин.
   - Я возьму  его  к  себе,  -  поднялся  худой  и  нескладный  Звонарев,
председатель соседнего с Прудками заречного колхоза. - Мне как  раз  нужен
на зиму лесник, заготовленный лес охранять. Плата деньгами и хлебом.
   - Пойдете? - спросил Живого Федор Иванович.
   - Пойду. Только пусть Гузенков даст мне отпускную, справку выпишет. А я
паспорт получу.
   - Подожди там. После совещания сделаем, - сказал Гузенков.
   Совещание затянулось до самого вечера. И когда Фомич пришел  наконец  с
долгожданной отпускной справкой, его встретила в сенях сияющая Авдотья:
   - Иди-ка, Федя, иди в избу!
   Посреди  избы  при   ослепительно   ярком,   как   показалось   Фомичу,
электрическом свете лежали вповалку два мешка муки и три мешка картошки, а
поверху на этих мешках еще два узла. Фомич потрогал мешки и  определил  на
ощупь, что мука была сухая, а картошка крупная. Потом он развязал  узлы  и
по-хозяйски осмотрел вещи: всего  было  три  детские  фуфайки,  три  серые
школьные  гимнастерки,  три  пары  ботинок  на  резиновой  подошве  и  три
новенькие серые школьные фуражки.
   - А это уж ни к чему! - взял он фуражки. - По весне-то можно и без  них
обойтись. Лучше бы шапки положили.



        10

   До самого половодья Фомич жил без заботы; муки  хватило  почти  на  всю
зиму, картошки он подкупил, так что и на  семена  осталось.  Авдотья  даже
поросенка завела. Фомич справил детишкам и себе валенки, полушубок  купил,
малахай собачий. В лес ходил с ружьем, как часовой на пост.
   Как-то в марте его окликнул с завалинки дед Филат - на солнышке грелся:
   - Федька, никак, ты? Подь сюда!
   Фомич подошел, поздоровались.
   - А я гляжу, что за бурлак идет? Иль кто  со  стороны  приехал?  -  Дед
Филат прищуркой смотрел на Фомича. - Ишь ты как разоделся.
   - Я теперь вольный казак... вроде лесничего, - похвастался Живой.
   - Слыхал, слыхал. - Дед Филат поймал  его  за  полу  рыжего  полушубка,
помял пальцами овчину. - Мягкий. Казенный, поди?
   - Сам справил. А ты как живешь, дядь Филат?
   - Да  ничего.  Пензию  вот  хлопочу.  Намедни  в  Свистуново  ходил,  в
сельсовет. Председатель говорит: "Уходи  из  колхоза.  Тады  мы  тебя  как
беспризорного оформим. По восемьдесят пять рублев в месяц". Хочу уйтить из
колхоза. Как думаешь, пустят?
   - Отпустят. Хлопочи! Меня вот отпустили. - Он вскинул ружье и пошел.
   Но недолго Фомич щегол