т и пришлют обратно. Вы согласны?
   - Согласен. Мне можно идти?
   - А второй орден! Этот мы вам вручим.
   - Ну, давайте! - Леванид протянул руку.
   - Так просто из рук в руки орден нельзя передавать. Надо представителей
власти собрать. Торжественную обстановку сделать. Тогда и вручим вам  этот
орден.
   - Да мне некогда ждать торжественной обстановки, - говорит  Леванид.  -
Мне корову надо грузить.
   - Корову можно отложить.
   - Никак нельзя. Два месяца ждал.
   - Ну как же нам быть? И мне надо в район  ехать...  Тогда  вот  что!  -
придумал подполковник. - Накройте стол красной скатертью, над этим  столом
я вручу вам и орден и руку пожму.
   Наш председатель сельсовета Топырин достал из сундука красный  материал
с лозунгом, расстелил обратной стороной на столе,  и  подполковник  вручил
Леваниду орден.
   Пришел я к нему на другой день - орден на столе.
   - Ты чего это достал его? - спрашиваю. - Любуешься?
   - Испытание проводил. Я все думал, что орден первой степени  из  золота
сделан. Но вот рассмотрел его, покусал... Простой металл.
   И он стал рассказывать мне, как сдавали корову, и сколько она скинула в
живом весе за последние два месяца:
   - Была корова, как печь. А пока сдали ее, мослы выщелкнулись.



        ПРО МОЮ ЛИЧНУЮ ЖИЗНЬ

   Трудовая автобиография советского человека иной раз осложняется  личной
жизнью. То есть ежели вы, к примеру, выпимши поскандалили, стекла повыбили
или кому-нибудь по шее заехали, а то, может, на стороне зазнобу завели и в
свободное от работы время уклоняетесь от исполнения семейных  обязанностей
- все  это  и  называется  личной  жизнью.  Личная  жизнь  разбирается  на
партийном бюро, а ежели вы беспартийный, то на правлении  колхоза  или  на
товарищеском суде. Из чего следует, что личная жизнь  есть  язва  на  теле
общества, то есть пережиток.
   Заболел я ей, можно сказать, случайно. И ведь горя не было  б,  кабы  я
свою Маруську не любил. Она хотя и скандальная у меня особа, но  хозяйство
держит исправно, напоит тебя и накормит вовремя, и спать уложит.  Так  что
Маруську я не променяю  ни  на  какую  личную  жизнь.  А  повело  меня  на
уклонение от семейных обязанностей, должно быть, с устатку. Весна выдалась
трудной...
   Сижу это я в кабинете один, в сумерках. И вот тебе заявляется пасечница
с дальней корабишенской пасеки и подает мне  акт.  Читаю:  "Акт  составлен
ниже в следующем, в том, что вчера при свете приехали  ко  мне  на  пасеку
начальник охраны Хамов Леонтий с братом Михаилом и стали  якобы  проверять
меня на сомнительные ульи. Леонтий ходил  по  ставу  и  хлестал  по  ульям
кнутом насчет выявления сомнительного улья. Якобы один нашел. Открыли его,
мед взяли и бросили раскрытым. А другие  пчелы  набросились  и  уничтожили
весь рой..."
   Читаю и смотрю я не столько на бумагу, сколько на саму пасечницу,  -  в
хромовых сапожках она, икры голенищами  обтянуты,  как  резиночками  -  не
ноги, а прямо  калачи  ситные.  Фуфайка  зеленая  распахнута,  и  кофточка
розовая на груди с просветом, аж лямки лифчика видны. Волосы  в  пучке  на
затылке, что твоя копна высится, брови черные с росчерком, как  крылья  от
серпочка... Брат родной! У меня аж во рту пересохло  и  в  ушах  зажухало:
"Жух, жух, жух!" И вспомнил я, как в армии  на  турнике  солнце  крутил...
Плечи расправил, смотрю на нее, как одурелый. А она  стоит,  избочась,  да
прутиком о голяшки сапог хлысть, хлысть. И повело меня на уклонение...
   - Катерина Ивановна, - говорю, - какое же у вас мнение о  председателе,
то есть обо мне? Разве можно вам стоять в моем присутствии?  Это  было  бы
неуважение с моей стороны. Садитесь на диван.
   А она мне якобы сквозь смех:
   - А может быть, мне скучно одной-то на диване сидеть?
   - Это вы, - говорю, - напрасно сумлеваетесь.  Со  мной  вам  скучно  не
будет.
   - Ну, шире - дале...
   Муж у нее в бригадирах ходил - квелый мужичонка: ноги сухие и  длинные,
как палки в штанах, нос картошкой, глазки маленькие и кепка по самые  уши,
как на чучеле огородном. А бегал - на лошади не догонишь. Его  и  прозвали
Дергуном...
   Первым делом я отправил его на лесозаготовки - с глаз подальше.  А  сам
пересел в седло, чтобы без свидетелей...
   Бывалочи вечерком подтяну подпруги - и гайда! Седельце у  меня  было  в
серебряном окладе, лука низкая -  сотню  верст  скачи  -  не  притомишься.
Только на опушке леса покажусь -  она  уж  тут  как  тут,  ждет  меня  моя
касаточка. Я ее одной рукой с земли приподнимал и прямо в седло, к себе на
колени. И везу куда хочу.
   В омшанике мы сеновал устроили -  постель  под  самой  крышей  на  сене
духовитом, да под пологом. Разденемся, бывало, донага, нырнем  под  полог,
как в твою речную волну, и всю ночь челюпкаемся. Я, говорит,  за  то  тебя
люблю, Петя, что после ночки с тобой я день-деньской пластом валяюсь. Да и
я ее любил, признаться, - в  передовые  пчеловоды  вывел,  часами  ручными
наградил и Почетной грамотой.
   Все бы оно хорошо... Да беды не предвидишь, от нее не  уйдешь,  как  от
районного начальства. Вот звонят мне из района:
   - Никуда не уезжай - к вам уполномоченный.
   Значит, готовь лагун меду. Послал я за медовухой к Дуньке Сивой, сижу в
правлении, жду.
   Приехал,  оказывается,  корреспондент  с  фотоаппаратом  -  передовиков
фотографировать.  Тут  я  думаю:  порадую-ка   свою   Катерину   Ивановну.
Сфотографирует он ее и в районную газету поместит. Парню этому я  верил  -
не раз выпивали. Опростали мы с ним вдвоем  лагун  медовухи  и  поехали  к
Катюше на пасеку.
   У нее было много платьев - в сундуке лежали, в омшанике.  Принарядится,
соображаю я, в самый раз будет.
   Так и есть. Обрадовалась она... Медовухи нам поставила,  а  сама  то  в
одно платье оденется, то в другое. Выйдет перед нами - прямо краля  бубен!
То шеей лебедя выгнет, то ручкой... Ну, меня и разожгло:
   - Давай, Катюша, изобразим картину у шатра!
   У нас в омшанике ковер висел, масляными красками  писанный:  в  красный
шатер несет персидскую царевну Стенька Разин.  На  ней  ночная  рубашка  с
кружевами, так что грудь голая видна, а на Стеньке алые  шаровары  и  пояс
голубой. Ковер этот я ей преподнес,  -  на  мед  выменял,  в  Пугасове  на
базаре.
   Она тоже запьянела... Вынесли мы полог из омшаника,  растянули  его  на
лугу, полу одну приподняли, так чтобы постель там  была  видна.  Разделась
она до рубашки - груди, как у той царевны персидской, в стороны торчат.  И
я все с себя снял. В одних подштанниках остался. А  шарфом  газовым  пупок
повязал. Чем не Стенька Разин?
   Поднял я ее на руки, она меня за шею обняла, и говорим:
   - Таперика фотографируй!
   Он нас по-всякому сфотографировал: и перед шатром, и в шатре, якобы она
лежит на подушках и руки ко мне протягивает, а я вроде бы  наклоняюсь  над
ней. И как она платье снимала, и как мы на  постели  лежим...  Ну,  так  и
далее. Хорошо время провели, весело.
   Тут как раз прислали нам новую автомашину. Повез я  молоко  в  район  и
заехал в редакцию к тому другу-корреспонденту. Он мне дал целую пачку этих
фотографий под названием "Стенька Разин и персидская царевна". Я сунул  их
в карман, и на радостях мы во всех ларьках  заправлялись.  Домой  приехал,
еще стакан тяпнул и уснул.
   А у меня  мужики  собрались,  новую  машину  обмывали.  Яков  Иванович,
бухгалтер, хватился - папиросы кончились. Он, чудак,  и  полез  ко  мне  в
карман за куревом. Я дрых на кровати.  Ну  и  вытащил  он  всю  эту  пачку
фотографий. Маруська увидела - и на него:
   - Ты куда полез? Чего вытащил? А ну-ка, дай сюда!
   Как увидела она это  изображение,  и  тут  же  при  всех  устроила  мне
представление из татарского побоища. Мои мужики от страха поразбежались...
   Утром проснулся я - что такое? Не могу шею повернуть, и  шабаш!  Правый
глаз затек, и губа выше носа вздулась...
   - Вставай, Степан Разин, атаман донской!
   Маруська сидит за столом в новом платье,  платочек  на  плечи  накинула
газовый. Дурная примета - ежели она с  утра  принарядилась,  значит,  быть
скандалу. Силюсь вспомнить: что я вчера натворил  по  пьянке?  Или  стекла
побил, или на столб наехали?  Чую  что-то  неладное,  но  вида  не  подаю.
Спрашиваю:
   - Ты чего вырядилась? По какому такому празднику?
   - Решила верующей стать, - говорит. - Вот к исповеданию приготовилась.
   И голосок у нее такой вкрадчивый, и губы поджимает.  А  это  уж  бывает
перед тем, как тарелки в ход пустить. Да что ж я такое натворил?
   - Садись, Петя, садись. Может, и ты причаститься хочешь?
   Сажусь да поглядываю: чем ты меня только причащать будешь?  А  она  все
тянет:
   - Может, опохмелиться хочешь?
   Стопку поднесла, выпил...
   - Ты, случаем, не заезжал вчера к Дроздовым на машине?
   - К каким Дроздовым?
   - На пасеку, в Корабишино?
   - С какой стати?
   - Будто ты у них прихватил что-то.
   Ну, думаю, начинается моя личная жизнь. Уж не потому ли пострадала  моя
физиономия? Но чтобы там ни  было,  а  личную  жизнь  сперва-наперво  надо
отрицать. Я изобразил обиженный вид.
   - Ты меня, - говорю, - за вора выдаешь. Я чужих вещей не беру.
   - Да не вор, Петя, а разбойник... Стенька Разин!
   - Мне твоя игра в казаки-разбойники вовсе не понятна.
   - Неужели? Ну-ка вспомни, зачем туда ездил?
   - Я там быть не бывал... Ну, может, до войны еще. По совести говоря,  я
и дорогу позабыл туда.
   - Вот оно что! Значит, ты еще в довоенную пору фотографировался.
   Тут она вынула из  кармана  мои  фотокарточки,  где  я  в  подштанниках
Стеньку Разина изображал, и спрашивает:
   - Узнаешь?
   - В первый раз вижу, - и даже физиономию отвернул, будто меня это вовсе
не касается.
   Тут я допустил грубую тактическую ошибку, - потерял противника из  поля
обзора. У нее под столом была заготовлена тяжелая глиняная миска. Вот этой
миской она меня и накрыла с левого фланга, прямо по уху...
   Очнулся я на полу. Лежу весь мокрый -  водой  меня  окатила,  холодной,
прямо из колодца. Приподнял я голову - у меня под носом догорает  вся  эта
знаменитая история про Стеньку Разина и персидскую  царевну.  Кучка  пепла
ото всех моих фотографий.
   Но Катин муж, Дергун, поступил коварнее. Налил он лагун меду и заявился
в райцентр к фотографу-корреспонденту. "Вот  вам  Петр  Афанасиевич  медку
прислал. Очень ему ваши фотокарточки понравились. Он просил еще  прислать,
если можете". - "Да поищите вон в куче на столе". Дергун сам выбрал, какие
поинтереснее. И отнес их  в  райком  вместе  с  заявлением:  "О  том,  как
председатель   сожительствует   с   моей   женой,   а   меня   сослал   на
лесозаготовки..."
   И вызвал Семен Мотяков меня на бюро. А у меня еще  не  зажили  на  лице
следы домашнего разногласия. Явился я, а Семен Мотяков говорит:
   - Вот он, Стенька Разин без порток...  Его  и  спрашивать  нечего.  Вся
личная жизнь у него на физиономии отпечатана.
   Начальство  не  жена.  Здесь  тактика  огульного  отрицания  успеха  не
приносит. То есть тебя  просто  не  слушают.  Поэтому  я  все  перевел  на
производственные отношения.
   - Какая там личная жизнь! Это я с лучшим пчеловодом общался без  задней
мысли.
   - Поговори у меня! Не то я из тебя вышибу и задние  и  передние  мысли.
Пригласите потерпевшую, - приказал Мотяков.
   И вошла она... Платье розовое, туфли на каблучках, и  даже  этот  самый
радикуль в руке, наподобие сумки  портмане,  то  есть  большой  кошелек  с
шишечками. Стоит и покачивает радикулем.
   - Я вас, - говорит, - слушаю, Семен Иванович.
   Мотяков даже крякнул от такого обхождения:
   - У вас никаких притензиев нет к этому гражданину?  -  и  указывает  на
меня.
   - Какие могут быть претензии! - Катюша так и заулыбалась. -  Мы  с  ним
просто представления разыгрывали... Как на сцене.
   - Это вы правильно, - сказал Мотяков вроде  бы  тоже  с  улыбкой.  -  А
насчет производства зайдите ко мне в кабинет, после бюро.
   - С большим даже удовольствием...
   Мне дали строгача, а Катюшу перевели через неделю в райцентр, продавцом
поставили. Дергуна  же  ее  послали  в  Пугасово,  экспедитором  на  базу.
Встретил я его как-то потом в Пугасове, в столовой. Он пьян в дымину.
   - Вот ты и донес на меня, - говорю. - Но что  ты  выгадал?  То  был  на
лесозаготовках за пятнадцать верст, а теперь тебя за сорок пять километров
отправили.
   - Не в том, - говорит, - беда,  Петр  Афанасиевич.  Просто  меня  чужая
личная жизнь заела.



        КТО ТАКИЕ ОППОРТУНИСТЫ?

   Сидим мы как-то вечером на бревнах - я, Филипп Самоченков и Петя Долгий
- все три председателя.  Решили  Самоченкову  дом  новый  построить,  всем
колхозом. Ну,  и  пригласил  он  выпить.  Отказываться  неудобно.  Выпили,
разговорились.
   - Когда человек стареет, мозги у него разжижаются, - сказал Филипп.
   Петя Долгий засмеялся, а я спросил:
   - Ты кого это имеешь в виду?
   - Так, к слову пришлось. Старость моя, и больше ничего.  Я  крепкий  на
слезу был человек. А вот когда постановление вышло - дом мне построить, не
вытерпел. Потекло у меня из обоих глаз... Семена Мотякова вспомнил.
   - Где он теперь? - спросил Петя Долгий.
   - В Касимове, на речной пристани грузчиком работает, - ответил Филипп.
   - Да он вроде бы кадрами заведовал?
   - Сняли за пьянку, - сказал я. - Намедни в  Касимов  приехал.  Сошел  с
пристани. Глядь - Мотяков! Лошадь его с повозкой завязла. Он орет  на  всю
набережную и лупит ее чем ни попади. И вот ведь какой дьявол - все  промеж
ушей норовит ударить.
   - Самая притчина, - сказал Филипп. - Он и раньше в точку метил. Сколько
лет я при нем отработал! Семен Иванович, говорю, мне бы дом  построить.  А
он: "Тебе казенный обеспечен на старости лет. Все равно проворуешься".  Да
разве ж я с целью обогащения работал? Я, бывалочи,  только  и  смотрел  за
тем, как бы линию держать.
   - А как ты ее понимаешь, эту линию? - спросил Петя Долгий.
   - Да когда мне было понимать ее? - Филипп даже удивился. - Жизнь не  на
понятии строилась. И занят был я по горло. Ты вот с утра выехал в район, а
в обед глядишь - дома. После обеда  спрашиваешь:  "Где  Петр  Ермолаевич?"
Говорят - в район уехал. А к вечеру опять по колхозу бегаешь. Я ж, бывало,
поеду с утра,  отзаседаю  там,  возвращаюсь  на  другой  день,  а  тут  уж
телефонограмма - обратно вызывают. "Сашка, перепрягай лошадей! Поехали..."
Один вопрос заострили, второй ставят. И ты, бывало,  идешь  от  вопроса  к
вопросу, как по столбовой дороге. Тут  и  понимать  нечего.  Только  линию
держи. Когда меня  поставили  председателем,  я  испугался:  "Что  я  буду
делать? Я же малограмотный!" - "Не бойся, за тебя  все  решат".  И  верно,
сообща решалось. Ты как ноне премиальные выдаешь? Кто  перевыполнит  норму
на косьбе, к примеру, или на пахоте - получай три рубля. Кто на согребании
- два рубля. "Сашка, расплатись!" Сашка вынет ведомость и тут же, опираясь
на "Волгу", запишет и деньги выдаст. А  раньше?  Хочешь  премию  выдать  -
проведи сначала через правление, потом на исполком вынеси, потом в райкоме
утверди. А потом уж акт вручения  -  соберут  весь  колхоз,  представитель
приедет и вручит Почетную грамоту.
   Петя Долгий засмеялся, а я сказал:
   - Ты, Филипп, путаешь практику с теорией.
   - Да нет. Это я к тому говорю, что жизнь у  нас  ноне  пошла  вроде  бы
самотеком.
   - Это верно, - сказал я. - Раньше постанов был  строже.  Бывало,  Семен
Мотяков соберет нас всех и  задаст  вопрос:  "Ну,  что  культивируется  на
сегодняшний  периуд?"  Допустим,  наступление  на  клевера.  Или  глубокая
весновспашка... Значит, кто пашет мельче, чем на двадцать два  сантиметра,
тот - оппортунист.
   Петя Долгий только посмеивается да головой крутит.
   - Тебе смешно, - сказал Филипп, - а я за этот оппортунизм чуть  билетом
не поплатился. И все через политзанятия. Бывало, Покров день  подойдет,  и
политзанятия открываются. Что за манера?  Тут  перепьются  все,  по  улице
ныряют, в грязи челюпкаются, а они - политзанятия. Да мало того.  Ему  еще
вопросы задавай. А вопросов не будет, значит, не усвоил.
   - Меня за эти вопросы тоже таскали, - ввернул я. - Провели мы  вот  так
же первое политзанятие, не  то  на  Покров,  не  то  на  Миколу.  "Вопросы
имеются?" Встал Парамон и говорит: "Мне надо бы  знать,  крепостное  право
отменено?" - "Понятно... Еще вопросы?" Лектор посмотрел на нас мрачно. Все
молчат. "Крепостное право было отменено в одна тысяча восемьсот шестьдесят
первом  году.  Понятно?"  -  "Понятно..."  Уехал  он.  А  на  другой  день
уполномоченный заявляется: "Товарищ Булкин, что у вас  тут  за  крепостное
право открылось?" - "Извиняюсь, говорю, у  нас  высшая  фаза,  то  есть  в
коммунизим  идем  полным  ходом".  -  "А  провокационные  вопросы   почему
задаете?" - "Чистое  недоразумение,  говорю,  потому  как  мы  каждый  год
политзанятия начинали  изучать  с  крепостного  права.  А  инструктор  сам
перепутал, с другого периуда начал.  Потому  и  спросили..."  Ну,  лагушок
выпили и мирно разъехались.
   - Ты дешево отделался, - сказал Филипп. - У меня оборот  другой  вышел.
Как раз накануне Покрова дня приехал  инструктор  из  районного  комитета.
"Где парторг?" - "Теще за дровами уехал". - "Тогда собирай ты  людей.  Мы,
говорит, вкратце пройдем главу". Вкратце так вкратце.  Послал  я  техничку
школьную, сам пошел по избам. Пособирали всех кого нашли - и коммунистов и
беспартийных. Думаю - сойдет. Ладно. Расселись, а ночь уж на дворе. Он - в
свою тетрадь, а мужики храпака задают. Уж он читал нам читал -  часа  два.
Потом и говорит: "Вопросы имеются?" Ну какие вопросы на Покров  день?  Кто
очнулся, - сидит, в пол смотрит, кто зевает. Думаю, надо задать вопрос,  а
то еще скажет - не на уровне. Поднял я руку  и  спрашиваю:  "А  кто  такие
оппортунисты?" Он с минуту посмотрел на  меня  строго,  вроде  бы  впервые
видит, и сказал якобы про себя: "Хорошо".  И  записал  что-то  в  тетрадь.
Потом спрашивает: "Еще будут вопросы?" Ну кто ж ему задаст еще?  Ежели  он
меня  записал  в  тетрадь,  то  и  другого  запишет.  А  потом  вызовут  -
отчитывайся. Все молчат.  "Ладно,  говорит,  два  часа  читал  я  вам  про
оппортунистов, а вы еще вопросы задавать!.. Хорошо". Захлопнул  тетрадь  и
уехал. Вот тебе через день вызывают меня в райком. Я спрашиваю  бухгалтера
Якова Ивановича: "Может, какие данные требовали?"
   "Нет, говорит, данных никаких. Приказ явиться лично".
   Ну, думаю, беда. Без данных вызывают, да еще лично, значит, не к добру.
   Везет меня Сашка, а я  от  озноба  зуб  на  зуб  не  попадаю.  Выпил  в
Богоявленском, думал, согреюсь. Нет! Трясет, как в лихорадке.  Ну  за  что
меня вызывают? По дороге все передумал. И верите - раз  пять  преступником
себя почуял. Может, думаю, за то, что хлеб  в  скирдах  погнил?  А  может,
потому, что льны посеял на нове в низине  и  они  вымокли?  Ну,  черт  его
знает...
   Приехали в Тиханово поздно. Известное дело - постояльцы. Мясо привезли,
меду. Хозяин поллитру поставил. Ты пьешь, и хмель тебя не берет. И сон  не
в сон.
   На другой день утречком подхожу к райкому - пустынно. Никто  больше  не
идет. Не то что председателей - собаки не видать.  Ну,  беда!  Зашел  я  в
приемную. Вот тебе - милиционер  Тузиков  передо  мной...  Стоит,  как  на
часах. У меня так все и оборвалось. Дурная  примета.  Милиционера  заранее
вызвали. Я потоптался и вроде бы не то спрашиваю, не то извиняюсь:
   - Меня вызывали?
   - Ежели вызывали, заходи.
   И не смотрит на меня. Стучу в дверь - никто не отвечает. Открываю  -  а
там еще одна. Эх, думаю, совсем спятил. Позабыл, что у них перед кабинетом
промежуток, вроде предбанника. Это, наверно, для того устроено, чтобы  дух
перевести.
   Вхожу в кабинет:
   - Здравия желаем!
   - Садитесь.
   Сел. Смотрю - народа никого, одни  они.  Листок  бумаги  перед  каждым.
Только карандашами шуршат. А сам Мотяков без сапогов, в одних носках ходит
и плюет. Как это называется? Ну,  что  я  в  школу  намедни  привозил  для
плевания... Вроде т