ни?
   - Да вроде из потребсоюза.
   - Ну, спасибо! О том, что я у тебя был и о чем расспрашивал - никому!
   - Ну, могила!


   Коньков вышел к речному затону, где  обычно  стояли  на  приколе  лодки
местных рыбаков. Он надеялся встретить кого-нибудь  из  заядлых  забулдыг,
которые после ночной удачи засиживались здесь на берегу  возле  костра  до
самого утра, а порой и засыпали, набравшись под свежую закуску. Как знать,
может, и заметил кто - какая лодка отчаливала отсюда в ту роковую ночь?
   Но на затоне было безлюдно; лишь  два  черноголовых  паренька  удили  с
лодки, стоявшей на приколе. И вдруг Коньков увидел с краю от реки длинную,
как осетр, голубую лодку Зуева. Он ее  сразу  узнал:  и  эту  ярко-красную
бортовую полосу, и зачехленный мотор "Вихрь".
   - Хлопцы, вы не заметили - когда подошла вон та, крайняя лодка?
   Паренек, сидевший на скамье ближе к Конькову, ответил:
   - Ну, может, полчаса или минут двадцать назад...
   - А куда делся лодочник?
   - В чайную пошел.
   - Это лесник Зуев! - крикнул второй, с кормы. - Они сегодня птиц сдают.
   - Каких птиц? Гусей да уток? - спросил  Коньков,  стараясь  расшевелить
азарт ребятишек.
   - Не, дяденька! Певчих птиц.  Их  в  тайге  наловили,  -  пояснили  оба
вперебой.
   - Во-он что! А какой нынче клев? - спросил весело Коньков.
   - Водит хорошо, а берет плохо...
   - Ну, ни пуха ни пера.
   - Пошел к черту!
   - Туда и ухожу, - смеясь, сказал Коньков, направляясь в чайную.
   Она  стояла  неподалеку  отсюда,  на  отлете,  возле  речного   берега:
бревенчатый сруб и широкие, в полстены, окна.
   Коньков очистил сапоги о скребок возле порога и вошел в чайную.  Народу
мало. За широким буфетом, опершись на локти и положив на  прилавок  мощную
грудь, сидела буфетчица Леля Карасева, по прозвищу Рекордистка; у нее были
сочные смешливые губы и большие, грустные, как у сохатого, глаза.
   - Торгуешь, Лелечка? - спросил Коньков, здороваясь.
   -  Какая  с  утра  торговля?  -  сказала  она,  лениво   поднимаясь   и
потягиваясь.
   - Или не выспалась? - улыбнулся Коньков.
   - У меня, Леонид Семеныч, будильника нет, я холостая.  Сколько  захочу,
столько и сплю. Это вам, поди, приходится трудиться по ночам,  бедному.  А
заснешь ненароком - еще и в бок пинка получишь. - Леля озорно  подмигивала
ему и похохатывала.
   - Оно и потрудиться не грех - было  бы  над  чем,  -  в  тон  ей,  тоже
посмеиваясь, отвечал Коньков, а сам косо поглядывал в зал; там за столиком
одиноко сидел Зуев. - Ты мне чаю покрепче налей...
   - С коньячком? - спросила Леля.
   - Нет, с молочком! С томленым. И пусть подадут во-он за тот  столик,  -
указал он на Зуева.
   - Сделаем! - сказала Леля.
   - По делам  в  районе?  -  спросил  Коньков,  присаживаясь  к  Зуеву  и
здороваясь с ним.
   - Да. Птиц певчих сдаем сегодня.
   - А разрешение на отлов этих птиц имеется? - строго спросил Коньков.
   Зуев недовольно передернул плечами.
   - Этим делом руководит инспектор из краевого охотуправления. С  него  и
спрашивайте. А я - человек маленький.
   - Ага! Ваше дело ловить да продавать.
   - А что ж вы хотите, чтоб я даром работал? - раздраженно ответил Зуев.
   - Да нет, отчего ж? - миролюбиво сказал Коньков. - А где же ваши птицы?
   - В тайге. На грузовике едут.
   - А вы?
   - У меня свой транспорт. На реке стоит.
   - Богато живете, - усмехнулся Коньков. - Сотню километров туда по  воде
да сотню обратно - недешево стоит.
   - А куда  нам  копить?  -  Зуев  взял  графинчик  с  водкой,  предложил
Конькову.
   - Я уже заказал, - остановил его рукой Коньков.
   Официантка принесла зеленый  чай,  пиалу  с  густым  томленым  молоком,
поставила перед Коньковым.
   Зуев усмехнулся.
   - Жена не дает или  оклад  не  позволяет?  -  Перед  Зуевым  тарелка  с
отбивной, шпроты, три бутылки пива.
   - Дает не дает... сам не возьмешь. На мою сотню с хвостиком  не  больно
разживешься.
   - И я вот получаю сотню с небольшим. - Зуев широким  жестом  указал  на
свой завтрак.
   - Дак у вас приварок хороший! - со значением сказал Коньков.
   - Правильно! - Зуев поджал  губы  и  с  нарочитой  любезностью  склонил
голову. - Не сидим сложа руки. Сам видел мое хозяйство.
   - Хозяйство твое не мерено - тайга!
   - Тайга не каждому дается. Нужна сноровка.
   - Сноровка бывает разная: один норовит дерево посадить, а другой кору с
него содрать.
   - Кородерство тоже промысел.
   - Промышлять-то мы умеем. Лишь бы взять оттуда.  А  вложить  туда,  лес
восстановить - это уж пусть дядя за нас делает.
   - Видывали мы таких дядей. Тот же Калганов... Бывало, послушаешь его  -
прямо одна забота о тайге. А сам пускал баргузинских соболей в  тайгу  как
воробьев в небо. Выпустит - их и след  простыл,  не  держатся  они  здесь,
ходом идут. Вот и получается - на словах забота, а на деле растрата.
   - Видно, что вы человек городской.
   - Почему?
   -  Потому!  Соболь  не  телок,  на  веревку  его  не  привяжешь.  А  вы
переживаете, - усмехнулся Коньков.
   - Мне переживать некогда! - вспылил Зуев. - Я делом занят, и  хозяйство
мое в порядке.
   - Ну да... На ваш век хватит.
   - И я так считаю...
   Так, попивая один - чай, другой - водку, они  полусерьезно-полушутя  не
то переругивались, не то в полунамеках выражали свою антипатию друг другу,
старались вызвать вспышку,  за  которой  могла  бы  последовать  нечаянная
откровенность намерений каждого из них.
   - И давно вы в тайге работаете? - спросил Коньков.
   - Представьте себе - пятый годик.
   - Представляю.
   - И все  делом  занят,  оттого  и  не  переживаю.  Это  уж  пусть  ваши
сотрудники переживают. Вас-то когда перевели сюда? В позапрошлом году?
   - Эге, - кивнул Коньков.
   - Вот  и  спросите  своих  сотрудников,  сколько  они  преступлений  не
раскрыли хотя бы за последние пять лет?  Работать  надо,  а  не  за  тайгу
переживать. О тайге как-нибудь уж мы сами позаботимся.
   - Каждый сверчок знай свой шесток! -  усмехнулся  Коньков.  -  Знакомая
присказка. Между прочим, я видел ваши заботы. От этих забот  даже  кета  в
заломах дохнет.
   - Не за тем смотрите! - повысил голос Зуев. - Вы скажите, кто у вас под
носом человека убил?
   - Не беспокойтесь, Зуев, на этот раз найдем, - сказал Коньков, вставая.
- До новых приятных встреч! - и вышел.



        13

   "Злобишься да шипишь, - думал Коньков о Зуеве, выходя из чайной. -  Ну,
погоди, касатик... Я тебя еще успокою, ткну носом в твои шкодливые дела. И
синяк на виске у Насти тобой посажен. Тобой, голубчик.  И  ты  у  меня  не
отвертишься..."
   Первым делом он зашел к председателю  райпотребсоюза,  чтобы  запретить
вывоз отловленных птиц впредь до решения райисполкома и поразведать насчет
заготовителей.
   Плотный,  упитанный  Коркин  в  сапогах  и   диагоналевых   галифе,   с
квадратными плечами, еще  увеличенными  ватными  подкладками  темно-синего
кителя, стоял возле  аквариума  и  кормил  красновато-золотистых  японских
рыбок. Кабинет у него был просторный, с кожаным старинным диваном и  двумя
массивными  креслами,  множество  стульев  возле  стен,   огромный   стол,
обтянутый зеленым сукном, - хоть в бильярд играй на нем, и во весь кабинет
индийский ковер, голубоватый, с красными павлинами.
   - Здорово, Василий Федорович! - нарочито бодрым тоном приветствовал  от
порога его Коньков.
   - Здорово, здорово!.. - Коркин медленно, как бы нехотя, подошел к нему,
протянул свою короткую, как обрубленную, но увесистую  ладонь  и  спросил,
глядя исподлобья, не то с обидой, не  то  с  укором:  -  Что  ж  ты  наших
птицеловов притесняешь?
   - А ты об  этом  спроси  председателя  райисполкома  или  прокурора.  -
Коньков только руками развел - я, мол, тут ни при чем.
   - Спрашивал, - сухо ответил Коркин и нахмурился.
   - Ну вот... Они распорядители, а я - простой исполнитель,  обыкновенный
гражданин участковый.
   - Ну, чего мы  тут  стали?  Давай  к  столу!  -  Коркин  пошел  первым,
поскрипывая хромовыми сапогами.
   Он сел за стол в вертящееся кресло, отчего плечи его поднялись еще выше
и лысеющая круглая, как глобус, голова оперлась прямо на плечи.
   Коньков сел на стул сбоку, и Коркин, точно каменный  идол,  повернул  к
нему все тело сразу. Его широкое красное лицо с белыми  бровями  было  все
еще сердитым.
   - Между прочим, обыкновенный участковый  занимается  своими  делами,  -
сказал Коркин назидательно и даже палец поднял.
   - А это все и есть мои дела. По обязанности.
   - По какой это обязанности?
   - По гражданской.
   - И ко мне пришел по этой обязанности?
   - Точно!
   - Ну, говори!
   - Птицеловов задержите  до  решения  райисполкома.  То  есть  не  самих
птицеловов, а грузовик с птицами.
   - А если они не послушаются?
   - Грузовик будет задержан, а птиц выпустим на волю.
   - Но они же из края, из охотоуправления! - зашевелил бровями Коркин.
   - Ну и что? В нашем районе есть Советская власть. Вот и пускай  получат
у нее разрешение на отлов певчих птиц. Мы находимся рядом с  заповедником,
а птицы, как известно, живут не на привязи.
   - Да я, собственно, ни на чем таком не настаиваю. Пусть  оформляют  все
как надо.
   - И слава богу! - улыбнулся Коньков. - Есть и повыше нас  люди.  Пускай
они разбираются.
   - Ну и жох ты, лейтенант. - Коркин тоже улыбнулся, но как-то  кисло.  -
Ты ведь, чай, не за этим пришел? Это можно было бы и по телефону  сказать,
из милиции.
   - Да и ты не простачок, Василий Федорович. Отгадал. Хорошо иметь дело с
умными людьми!
   - Чем могу быть полезен?
   - Откровенностью, как говорится.
   - Перед тобой - как перед господом. Исповедуй!
   - Помоги нам разобраться. Кто из ваших потребсоюзовцев держит  связь  с
Бурунгой на Верее?
   - Какую связь?
   - Ну, заготовители... Кто там еще обитает?
   - А-а! Кузякин и Рыбаков. Они у меня  клепку  там  заготовляют  и  кору
бархатного дерева.
   - А изюбрятину они там, случаем, не заготовляют?
   - Изюбрятину? - Коркин  пожевал  губами,  помедлил.  -  Вообще-то  было
время... Когда шел отстрел изюбрей, брали, кажется, в артели у Дункая. Ну,
дней десять - пятнадцать тому назад.
   - А три дня тому назад они ничего не привозили?
   Коркин пожал плечами, подумал, наконец произнес:
   - Не знаю.
   - Они знакомы были с Калгановым?
   - Да кто с  ним  не  был  знаком?  -  оживился  Коркин.  -  Конечно,  о
покойниках не принято плохо говорить. Но,  откровенно  сказать  -  он  был
живодер. Просто житья никому не давал.
   - Как не давал?
   - Да так. И охотников огульно всех обвинял. И лесников.  Поклепы  писал
на целые учреждения. Сплошное очернительство. Работать мешал.
   - И вам тоже?
   - Было и с нами. Он у нас весной всю кору бархатного дерева  арестовал.
Как раз там, в Бурунге.
   - За что же?
   - Да пустяки. Придрался, будто  мы  нарушаем  возрастной  ценз.  Нашел,
может быть, одно-два деревца, с которых сняли кору до срока. И поднял шум.
   - Что значит - до срока?
   - Пробковую кору заготовляем. Значит, диаметр установлен для  взрослого
дерева, толщина то есть. Вот он и придрался - что, мол, тонкомер обдираем.
Дак у нас же лесничество следит за этим. И лесник там контролирует, Зуев.
   - Зуев Иван?
   - Он самый. Ну вот... Вызывали нас на исполком из-за этого  поклепа.  И
Зуев, и сам лесничий  показали  в  нашу  пользу,  сказали,  что  отдельные
случаи, издержки производства. Ну, Калганов и остался с носом.  А  сколько
мы времени потеряли на эту волокиту? План сорвали... По его милости.
   - Значит, никаких нарушений технологии не было? Одни издержки... Так  -
чепуха? - усмехнулся Коньков.
   - Не в том дело, - сказал Коркин,  нахмурившись.  -  У  меня  что  тут,
частная лавочка? Я себе в карман прибыль-то деру, а? Для  кого  мы  пробку
заготовляем? Для государства! Мы ее вон куда, аж в  Москву  да  на  Кавказ
отправляем. Ее ждут, просят, требуют! Это ж понимать надо.
   - Значит, валяй, дери кто во что  горазд?  Поскольку  для  государства,
оно, мол, все и спишет.
   - Ну, зачем же так упрощать, Леонид Семенович? Тут дело тонкое: все  мы
по своей специальности работаем, каждый на  своем  участке.  Тут  лезть  в
чужие рамки - только делу общему вредить. Ведь и мы понимаем, что к  чему,
не для себя стараемся. План-то надо выполнять.
   - А что, если при этом природе вредите, земле?
   - Дак ведь есть же люди, которые приставлены специально следить. У  них
инструкции... на случай, если нельзя иначе. А он - просто ученый, и больше
ничего. Посторонний  человек,  можно  сказать.  Так  по  какому  праву  он
совался?
   - А по праву совести!
   - Совести? А как ее понимать, эту совесть? Для нас совесть в том, чтобы
выполнить задание. Вот я тебе приведу еще один конфуз с тем же Калгановым.
По осени он запретил леспромхозу трелевать лес к Теплой  протоке.  Нельзя,
мол, по ней сплавлять лес: это  нерестилище.  В  край  звонил,  в  Москву!
Приказали разобраться. Вот собрались все  производственники  на  исполком.
Что же мы будем  делать?  Спрашивают  его.  Значит,  сплавлять  нельзя,  а
вывозить - дороги  нет.  Может,  лесозаготовки  прекратить,  а?  Так  смех
поднялся!
   - Тут не смеяться, а плакать надо. Калганов был прав.
   - Ну, ты дал!.. - Коркин аж привстал и шею  вытянул.  -  По-твоему,  мы
занимаемся личной выгодой?
   -  Насчет  выгоды  судить  не  берусь...  пока.  Но  что   тут   пахнет
государственной растратой - это факт.
   - Вон как! Значит, и ты туда же, за говорунами? Тогда я  тебе  вот  что
скажу... - Коркин встал и, опираясь  на  стол  руками,  багровея,  подался
резко на Конькова, точно сшибить его хотел своим увесистым телом. - У  нас
одни люди работают, а другие саботируют. Хорошо рассуждать о  рыбке  да  о
лесной красоте, стоя в стороне. А  ты  поработай  директором  леспромхоза!
План выполни! Или вот, садись на мое место... Тяни этот воз!..
   - Эге, давай махнемся!  -  усмехнулся  Коньков.  -  Бери  мою  сотню  и
свисток... А я на твоем кресле вертеться буду. Оно же  у  тебя  вращается,
как шар земной. И притяжение имеет.
   - Да иди ты со своими дурацкими шутками!
   - Во, во! Вроде бы мы и в самом деле пошутили.  Значит,  изюбрятиной  у
тебя не торговали в последние дни?
   - Я не продавец... И вообще, говорить нам больше не о чем.
   - Как знать. Может, и придется.
   - До свидания! - Не подавая руки, Коркин пошел к своему аквариуму.



        14

   "Ну что ж! Расшевелили парадный подъезд, - твердил  про  себя  Коньков,
выходя от Коркина, - а теперь попробуем зайти с черного хода".
   Магазин сельпо, стоявший на выносе из общего порядка домов,  поближе  к
реке, был закрыт на обед. А со двора, от реки, валил мощным столбом черный
дым.
   Здесь на обширном дворе, огороженном  высоким  дощатым  забором,  горой
были накатаны пустые бочки, валялись ящики,  коробки  картонные  и  всякая
иная рухлядь. Магазинный сторож, в кирзовых сапогах, в овчинной безрукавке
и военной фуражке со звездой, носил охапками и крепкую, и ломаную  тару  и
бросал в большой костер, разложенный посреди двора.
   - Что, гвардеец, добро сжигаешь? - сказал Коньков, подходя к старику  и
здороваясь за руку.
   - Не говори, парень... Его накопилось вон - ноги не протащишь.
   - Не жалко? Ведь ящика доброго не купишь на почте. А ты сжигаешь.
   - Да что поделаешь? Порядок тоже наводить  надо.  Тут  настоящий  завал
образовался.
   - А я к тебе по делу, Иван Корнеевич. -  Коньков  присел  на  чурбан  и
протянул раскрытый портсигар старику.
   Тот неторопливо размял папироску, закурил и подсел рядом.
   - А что у тебя за дело?
   - Собрался посылочку отправить, хвать - ящика нет. Дай, думаю, к  Ивану
Корнеевичу зайду. У него этого добра много.
   - Тебе под чего ящик-то?
   - Рыбы вяленой хочу послать.
   - Кому? - допытывался дед.
   - Братану, в Кемерово.
   - Известно, на сухопутье живут. Большой ящик-то?
   - Килограмм на шесть.
   - Ну что ж, подберем... Не то сам собью - лучше нового будет.
   Коньков вынул два рубля и подал их деду. Тот проворно  сунул  деньги  в
карман и сказал, как бы в оправдание:
   - Ты много дал.
   - Два сколоти. Один впрок будет.
   - Сделаю, Леонид Семеныч. А после службы выпью с устатку.
   - Смотри, от старухи влетит.
   - Тогда уж поздно будет. А то и деньги отберет,  и  по  шее  заедет.  В
жисть не поверит, что милиционер дал.
   Коньков рассмеялся.
   - Боишься хозяйки-то?
   - Дак ведь по нонешним временам кроме хозяйки и бояться некого - пьют и
прогуливают. Вон и в газетах  про  это  пишут.  Эта  самая...  руководящая
струна ослабла.
   - И как же ее подтянуть? - усмехнулся Коньков.
   - А очень просто -  назначить  баб.  Они  нам  враз  сухую  конституцию
пропишут.
   - Это еще не беда. Лишь бы они нас без закуски  не  оставили.  В  вашем
магазине, поди, и закусить нечем?
   Сторож покачал головой и языком причмокнул:
   - Э-э, парень! Была закуска добрая... Да ты опоздал.
   - Да ну? Что ж это за закуска?
   - Изюбрятина.
   - В магазине?
   - Около прошла. - Дед сделал выразительный жест рукой.  -  Вчера  целый
день тащили - и все черным ходом.
   - Ах ты, какая жалость! Я,  грешным  делом,  люблю  изюбрятину.  Может,
осталось у кого? Кто хоть привез-то?
   - Кто ж тебе отпустит? Ты при форме. Пошли бабу, может, он и продаст. А
то давай я схожу.
   - Да ну, что ж тебя гонять, старого человека. Я жену пошлю. К кому?
   - Только обо мне ни слова!..
   - Ну, что ты!
   - Пусть сходит к Кузякину. Небось даст.
   - Где он живет?
   - Третья изба с краю по главному порядку, считай от реки.
   - Спасибо, вечерком пошлю. А ты мне ящичек приготовь для посылки.
   - Это уж само собой. Собью. Дырки-то провернуть с боков?
   - На что они мне? Чай, не яблоки посылаю. Бывай здоров!
   - Спасибо! - Иван  Корнеевич  для  почтения  снял  фуражку  и  проводил
Конькова до ворот.
   "А черный ход оказался интереснее. Нас из одних дверей вроде бы  взашей
вытолкали, а мы премся в другие. Хо-хо!" - весело  думал  Коньков,  идя  к
дому Кузякина, и распевал на разные лады одну и ту  же  подвернувшуюся  на
язык строчку: "То ли еще будет! То ли еще будет!"
   Кузякина  он  застал  на  дворе;  тот   подправлял   плетень,   вплетая
свежесрезанные тальниковые хворостины  в  изреженные  и  прохудившиеся  от
времени прорехи в заборе.
   Это был средних лет мужчина, черноволосый,  с  неприветливым  скуластым
лицом и косоватым разрезом узких монгольских глаз.
   - Вы - Кузякин Михаил Емельянович?
   - Ну, я, - неохотно отозвался тот, кладя топор на дровосек.
   - Я участковый уполномоченный, - Коньков показал свою книжку.
   - Да знаю, - сказал Кузякин, не глядя на этот красный документ.
   - Мне поговорить с вами надо.
   - Пожалуйста. - Хозяин указал на здоровенный чурбак, сел  сам  и  вынул
пачку папирос.
   - Да что ж мы здесь? - Коньков глянул на серое  небо.  -  Вон  и  дождь
накрапывает. Пошли в избу!
   - Пошли.
   Коньков пропустил вперед себя  хозяина  и  сам  нырнул  через  порог  в
темноватые  сени,  потом  прошли   в   избу.   Изба   как   изба,   ничего
подозрительного:  полы  чистые,  крашеные,  стены  обклеены  обоями.   Над
кроватью с никелированными шишечками висит дробовик и  патронташ.  Коньков
прошел к столу, сел напротив хозяина.
   - Вы заготовителем работаете, в Бурунге?
   - Так живу-то  здесь.  Работаю  в  потребсоюзе.  Бываю,  конечно,  и  в
Бурунге... Изредка.
   - Ну как изредка? Последний-то раз когда там были?
   - Да уж недели две прошло.
   - Ага!.. А что вы там делали?
   - Пробковую кору сплавляли.
   - Дробовичок-то с собой берете? - Коньков кивнул на ружье.
   - Берем... Так, по уткам ежели.
   - А если что покрупнее? Карабина-то разве нет?
   - Как видите. - Кузякин указал на стену.
   Вошла хозяйка, приветливо улыбнулась.
   - А у нас во-он кто! Гости, оказывается.
   - Гостей угощать надо, - сказал Коньков, здороваясь с хозяйкой.
   - И правда! - встрепенулась она. - Миша, ну-к, сбегай за бутылкой.
   - Спасибо! - остано