яными
поступать? - спросила тетя Соня.
   - Связать по ноге да пустить по полой воде, - сказал  Петр  Иванович  и
сам засмеялся.
   - Ты вот что скажи, почему у вас в газетах не пишут про пьяниц?  Почему
не осуждают такое дело? - допрашивала  меня  Настя.  -  Вы  считаете,  что
пьяницы сами одумаются?
   - Небось вон Пашка одумался, - ответила ей тетя Марфута. - Как  посидел
в тюрьме-то, так в рот не берет.
   - Он-то протрезвел, а тетя Параня через его пьянство умерла! - крикнула
Настя. - Нет, по-моему, всех пьяниц надо через газету протаскивать и потом
в тюрьму сажать на хлеб и на воду.
   - Это ж какую тюрьму надо построить, - удивилась тетя Соня. - Ведь  они
дуют  ноне  каждый  день.  Да   чего   там   мужики?   Бабы   пьют.   Теща
Мишки-милиционера пьет. "Москва", Соньки-буфетчицы  мать,  пьет.  Чувал  с
Веркой и сыном - всей  семьей  пьют  и  дерутся.  Чувала  парализовало  от
вина-то. Елизавета Максимовна, что за Ивана Ивановича Прохорова  выходила,
теперь пьет. Намедни возле  магазина  в  грязи  валялась...  всем  хлыстом
упала. А ведь раньше при хороших должностях была  -  и  в  банке  работала
бухгалтером, и в доротделе. Лельку Чистякову посадили. Муж  ее,  Серенька,
отчет составлял. Она села сзади его, стала мораль читать:  деньги  просила
то есть. Пьяная! Он сидит, считает, на нее ноль внимания,  ни  гугу.  Что,
говорит, язык проглотил? Я те приведу в чувство. Да топором ему по  черепу
бац! Спасибо, топор вскользь пошел. Оклемался Серенька...  Да  что  толку?
Раньше в заготсырье работал, а теперь вон  на  пенсии.  Хромает.  На  него
повлияло.
   - Да, теперь он неполноценный, - согласился дядя Ваня.
   - Ты вот об чем напиши, Андреич.
   - Ладно уж, Лелька дура. С дуры какой спрос? - сказала Настя. -  А  вот
возьми моего зятя, Степана Степановича Климачихина. Он - бывший  прокурор,
а пьет. За сыном с ножом бегал. В сноху тарелкой бросил. Сноха с  ребенком
сидела. А ведь у него сын  не  простой  человек  -  кредитным  инспектором
работает. Вот об чем напиши.
   - Господи, какие страсти принимают! Какие  страсти!  А  из-за  чего?  -
сказала тетя Марфута.
   Петр Иванович вдруг рассмеялся:
   - Где похороны, Елизавета Максимовна сразу  венок  хватать.  И  передом
идет.
   - Она и свадьбу не пропускает, - сказала Настя. - Кто идет из зака, они
с Веркой Сипатой веревку протягивают: давай поллитру!
   - Кому хочется с дураками связываться, - ответила тетя Марфута. - Когда
хорошие люди погибают, и то никому нет дела.  Вон  Валерка  Панков.  Какой
парень погиб! А через чего?
   - И он через пьянство, - отозвалась тетя Соня.
   - Нет, бабы, нет. Пьянство вы сюда не впутывайте,  -  замотала  головой
Настя. - Валерий Панков погиб через суеверию.
   - Через какое еще суеверие? - прыснула Муся.
   Она примостилась на уголке стола и поклевывает с тарелки, как  залетная
курочка, - носик вострый, глаза круглые, бойкие и смеется как-то  округло,
рассыпчатым горошком: "Ко-ко-ко-ко!"
   - А ты не смейся! - одернула ее Настя. - Не знаешь - и молчи!  Его  при
жизни записали в  поминащее.  Жена,  Шурка,  записала.  А  теща  ездила  в
Пугасово,  в  церковь,  земле  предавать.  По  нему,  по  живому,   службу
заупокойную вели. И навалилась на меня, говорил он,  тоска.  Ну,  деваться
некуда. Вот он и ахнул себя из ружья.
   - А я вам говорю - тут ревность причиною. И больше ничего, - настаивала
Муся.
   - Что бы там ни было, а человека нет,  -  сказала  тетя  Марфута.  -  И
причиною тому Шурка. А ей никакую статью  не  подыщешь,  хоть  и  виновата
кругом. Вот об чем писать надо.
   - Все дело в породе, - со значением мотнула головой тетя Соня. - Небось
вот из нас, Бородиных, ни одного  пьяницы  не  найдешь.  Все  живут  своим
разумом. Сказано: кто на корню устоял, тому ни одна  буря  не  страшна.  И
пьянка его не повалит.
   - Да, это верно. Ежели корень сырой, то пиши пропало, - согласился дядя
Ваня. - Одного лень валит, другого воровство, третьего водка.
   - А Пашка Жернаков? - спросил Петр Иванович, видимо  уязвленный  втайне
тем, что его род обошли.
   - А что Пашка? - вскинулась тетя Марфута. - Иль он больше  других  пил?
Лошадь вон на четырех ногах и то спотыкается.
   - Пашку вы не трогайте! - пропела тетя Соня. - Человек  встал  на  свои
собственные рельсы.
   - Ага. И на твоей племяннице женился. Теперь он праведный,  -  хохотнул
Петр Иванович.
   - А что тут плохого? Племянница - человек порядочный. Она не  чета  его
бывшей вертихвостке. Живут они мирно. Не пьют.
   - Да ну их к  монаху,  ваших  пьяниц  огорчающих!  Это  есть  пережиток
исторического прошлого, -  сказал  Семен  Семенович  и  тряхнул  седеющими
кудрями. - Споем!
   Не дожидаясь ничьего согласия, он  запрокинул  голову,  сладко  прикрыл
глаза и запел, раздувая ноздри и выпячивая кадык:

   Ой-и-й, чтой-то сделало-о-о-ось, случи-и-и-лось
   над тобо-о-ой, хоро-о-оший мо-ой?

   Его дружно поддержали высокие женские голоса и печально, протяжно,  как
на похоронах, тоскуя, жаловались:

   Глаза серые, веселые на свет больше не глядят,
   Разуста твои прелестные про любовь не говорят...

   Пели долго и согласно, разбившись на голоса да еще с подголосками, - то
отваливаясь к стенке, отрешенно  уходя  в  себя,  то  подавшись  к  столу,
ревниво одергивая друг друга, подталкивая: "Ты эта,  Марфа,  не  балуй  на
верхах", "Семен, живее давай, пускай в перебой! Чай, не на  быках  едешь",
"Ну бабы, ну! Давайте мою любимую: "Отец мой  был  купец  известный,  имел
наличный капитал...", "Дак мы еще Ланцова не пели". "А Ваньку  Ключника?",
"Про княгинюшку, про  страда-алицу!"...  И  опять  умолкли  враз,  как  по
команде, и упоительно заливался раскатистый баритон Семена Семеновича:

   В саду я-я-ягода ма-а-алина
   под закры-ы-ышею росла-а-а...

   Расходились поздно, по-темному, удоволенные, с просветленными лицами.
   - Эх, Андреич! Спасибо, что приехал. Как в церкви побывали... На спевке
да на исповеди.
   - Почаще приезжай! Не забывай родину.
   Я вышел на волю. Стояла тихая летняя ночь. Ничто не  шелохнется,  нигде
не шумаркнет; только в кромешном небе низко  над  селом  прочертил  огнями
дугу учебный самолет, деревянно  протарахтел  мотор,  да  где-то  за  моей
спиной в ответ ему прозудело оконное стекло.  Самолет  нырнул  за  горбины
темных ветел и, видимо, сел  на  близком  аэродроме.  И  снова  воцарилась
благостная тишина. Я прошел садом, поднялся по лестнице на поветь, где  на
свежем душистом сене постлали нам с Андреем  постель,  и  лег  на  большую
пуховую  подушку  лицом  кверху.  Подо  мной,  где-то  на  насесте,  сонно
пролопотали  потревоженные  куры,  да  шумно  вздохнула   корова,   словно
кузнечный  мех  кто-то  качнул.  Потом  грохнула  щеколдой  сенная  дверь,
послышались женские голоса,  потренькивание  тарелок  да  звонкое  цоканье
кружки в пустой алюминиевый таз. Посуду вышли мыть, догадался я.
   - Дядя Федя не озоровал. А этот прямо зафреник, - послышался утомленный
Настин голос.
   - Никакой он не зафреник. Зафреник! Просто  дурью  мучается,  -  лениво
возражала Муся.
   - Нет,  не  скажи!  Мне  сама  племянница  говорила.  И  сестра  Нюрка.
Запирали, говорит, его... на испыток. И что же? Он один воюет  с  чугунами
да с горшками. А ты говоришь - не зафреник...
   "Ну, вот и дома..." - приятно думал я, засыпая.

   1970



        СИМПАТИЧЕСКИЕ ПИСЬМА

   Дело было в Тиханове. Я  жил  у  двоюродного  брата  Семена  Семеновича
Бородина. Однажды хозяйка, вернувшись с полдневной дойки, сказала мне:
   - Тебя спрашивала Даша Хожалка, которая с Выселок.
   - Она жива еще!
   Я  вспомнил  темнолицую  худую  женщину  неопределенного   возраста   с
негнущейся  ногой.  Всю  жизнь  она  работала  в  больнице  нянькой,  или,
по-старому, хожалкой, за что и получила  свое  прозвище,  по  которому  ее
знали все в округе от малого до старого.
   Помню, как в детстве мы, ребятишки, завидев ее, табуном бежали за ней и
кричали во след всякие обидные прозвища,  как  это  делали  все  шалуны  в
деревне при виде убогого: "Солдат с бородой, с деревянною  ногой".  Не  то
еще: "Баба Яга - костяная нога!"
   Ходила она быстро, решительно  выбрасывая  вперед,  как  кочергу,  свою
негнущуюся ногу, и не обращала  на  нас  никакого  внимания.  И  мы  скоро
отставали.
   - Зачем я ей понадобился? - спросил я Настю.
   - Ей подбрасывают эти самые... симпатические письма.
   - Чего, чего? - удивился  я.  -  Ты  знаешь,  что  такое  симпатические
письма?
   - Которые со всякими оскорблениями и угрозами.
   - Запомни, голова - два уха: симпатические  письма  пишутся  невидимыми
чернилами, и чтобы их прочесть, надо либо погреть на огне, либо в  раствор
опустить.
   - А я что говорю! Которые против закона шпионы пишут.
   - Какие тут шпионы? Окстись, милая.
   - Шпионы, это я к  примеру  сказала.  А  здесь  свои  орудуют,  да  еще
родственники.
   - Чем они пишут, молоком?
   - Каким молоком? Чернилами.
   - Симпатическими?
   - Ну чего ты привязался? Дарью, говорю, обижают.
   - Кто ее обижает?
   - Сноха с подружкой. Они  обе  в  больнице  работают  прачками.  Вот  и
развлекаются: письма эти самые сочиняют и подбрасывают Дарье под порог.  А
то и по почте шлют.
   - Она бы властям пожаловалась.
   - Жаловалась! И письма эти в суд отнесла, и заявление писала. Но  судья
отказалась разбирать ее дело. Говорит, передам в товарищеский суд. А Дарья
в слезы. Какой у нас товарищеский суд? Там тюх  да  матюх,  да  колупай  с
братом. На смех подымут. Она руки на себя наложит. Ей-богу, правду говорю.
Сходил бы к судье. Поговорить надо. Не погибать же человеку.
   И я пошел к судье.
   Антонина Ивановна, так звали судью, встретила меня  в  своем  кабинете;
это была худенькая женщина средних лет, одетая в серенький пиджачок, какие
носят домохозяйки, когда собираются сходить в магазин  или  на  рынок.  На
столе перед ней лежала целая кипа бумаг, сама она что-то  усердно  писала,
озабоченно сводя брови.
   Я представился и спросил насчет дела Дарьи Горбуновой.
   - Горбуновой, Горбуновой... - повторила она несколько раз.  -  Ах,  да!
Это насчет шантажа  и  мелкого  хулиганства?  Разбирательству  в  суде  не
подлежит. - Ее тоненькие брови  сдвигали  складку  на  переносице,  отчего
придавали лицу выражение нахмуренное и сосредоточенное.
   - Почему же?
   - Это мелочи.
   - Защитить доброго человека - дело не маленькое. Вызвать, да  разобрать
в суде, да оштрафовать хулиганов...
   Она только вздохнула и посмотрела на меня с укором.
   - Видите, сколько дел скопилось! - указала на стопку бумаг перед собой.
- И все за неделю набралось. Тут голова кругом идет.
   - А что за дела?
   - Да все одно и то же: пьянство да хулиганство. Вот, оформляю на одного
ухаря. Шофер из рязанской АТК, на шефской помощи здесь. В  Гордееве  сразу
двух баб сшиб да мужику пятки отбил.
   - Как это он ухитрился сразу трех зацепить?
   - Эти поля осматривали, выбирали массивы для жатвы,  какие  поспелее  -
метки ставили. Ну и сели на обочине,  возле  дороги,  полдневать.  А  этот
обормот пьяный ехал. Ему надоело по дороге  ехать  -  пыльно!  Свернул  на
обочину и чесал впрямую, не глядя перед собой. Ну и наехал... Мужик  успел
отпрянуть в последнюю минуту, кувырком через голову - ему колесом  ударило
по пяткам. А бабы и не шелохнулись, как куры на гнезде,  -  только  головы
нагнули.
   - Насмерть задавил?
   - Да нет. В больнице отлеживаются. Он их не  задел  колесами  -  только
спины ободрал - не то карданом, не  то  мостом.  И  даже  не  остановился,
стервец. Мужчина встал, видит: еще один грузовик едет. Помахал рукой. Этот
остановился  и  тоже  пьяный.  "Отвези  в  больницу  женщин,   -   говорит
пострадавший. - Помощь срочная нужна". Ладно, положили их в  кузов.  Едут.
Вдруг шофер говорит: "Я не поеду в больницу. Меня ж заберут как  пьяного".
- "Как не поедешь? А если они помрут?" - "А кто их задавил?" - "Да вон тот
грузовик". Тот еще впереди пылил. "Ах, Володька! - говорит.  -  Сейчас  мы
его догоним". И догнали. Переложили ему в кузов пострадавших. Сам виновник
и привез их в больницу. Вот, в субботу будет суд.
   - Веселое дело, - говорю, - предстоит вам разбирать.
   - Тут все дела такие же веселые, -  кивнула  она  на  стопку  бумаг  и,
воодушевляясь, как продавец  перед  покупателем,  стала  перебирать  их  и
раскладывать, словно товар. - Вот здесь еще заявленьице - пенсионер подал.
Пришли к нему два архаровца, под видом электриков. Связали, воткнули в рот
ему веник из клоповника, взяли деньги и ушли. Оказалось - десятиклассники.
Один - племянник нашего главного врача Ланина. А вот еще  тип...  Залез  в
магазин, напился, как  свинья,  и  проспал  там  всю  ночь.  Проснулся  на
рассвете, опохмелился еще и взял деньги. Принес домой девятьсот рублей.  А
продавцы  говорят:  у  них  недостает  тысячи  восьмисот  рублей.  Вот   и
разбираемся.
   - Помогай вам бог.
   - Это все частные дела, личные, так сказать, - все более воодушевлялась
Антонина Ивановна. - А вам для газеты  куда  интереснее  тяжба  лесхоза  с
колхозом. Вот, полюбопытствуйте! Веретьевский колхоз выкашивает  на  силос
лесные поляны, принадлежащие соседнему лесхозу.  Тот  составляет  акты,  а
этот не подписывает их. Потеха! Вот, поглядите.
   Она взяла из пачки одну бумагу и протянула мне:
   - Прочтите!
   Читаю. Акт составлен лесхозом на типографском бланке. Иные пункты  и  в
самом деле забавны.
   Вот   пункт   одиннадцатый:   "Было    ли    лесонарушителем    оказано
сопротивление?" Ответ чернилами: "Бригадир Володин Роман Иванович  обругал
матом лесничего Ракова".
   Пункт тринадцатый:  "Объяснение  лесонарушителя".  Чернилами  дописано:
"Лесонарушитель  от  объяснения  отказался".   Четырнадцатый:   "Показание
свидетелей или понятых". Ответ: "Председатель Веретьевского сельсовета  от
заверения акта отказался. И понятых не выделил. Я,  говорит,  колхозниками
не распоряжаюсь, а других граждан на территории сельсовета не проживает".
   Я вернул акт судье и спросил:
   - Что же вы будете делать?
   Только плечами пожала:
   - Взыскать надо с колхоза тысячу девятьсот восемьдесят  рублей  штрафа.
Но документы недействительны. Акт не заверен. Вызываю председателя колхоза
- не идет. Следователю отдаю акт - не берет. Говорит: я  что?  Силой  буду
заставлять их подписывать этот акт? Нет у меня  таких  полномочий.  Вот  и
веселись тут.
   - Да! - Я головой покачал и спросил: - В чем же корень зла?
   - Водка! Вот вам и корень. Все  она  творит.  Будь  моя  власть,  я  бы
запретила ее продавать, проклятую.
   - Не поможет, - говорю, - самогонку станут гнать.
   - Нынче не из чего гнать ее. Хлеба-то нет, в смысле,  зерна.  И  сахару
продается в обрез.
   - Найдут! Из свеклы начнут гнать, из картошки. Питие да  хулиганство  -
пороки древние, социальные.  Вон  Дарью  Горбунову  травят,  поди,  не  по
пьянке.
   - А те свихнулись на антирелигиозной пропаганде!  -  Антонина  Ивановна
впервые улыбнулась, словно обрадовалась чему-то. - Я вызывала  сочинителей
этих писем. Стала  стыдить:  что  вы,  говорю,  срамите  человека  и  сами
срамитесь? Письма сквернословные. -  Она  вынула  из  ящика  стола  стопку
писем, написанных на листиках,  выдранных  из  школьной  тетради.  -  Вот,
полюбуйтесь!
   - А что они вам ответили? - спросил я, принимая эти письма.
   - Говорят: она же верующая! Сектантка! И даже удивились - за что  я  их
распекаю? Какая сектантка, спрашиваю. Ну  как  же!  Это  которая  на  дому
молится. Мы, говорят, сами видели: и утром, и вечером поклоны бьет. И даже
молитвы читает. Вот это и есть сектантка, говорят. Мне тошно стало.
   - Неужели глупы до такой степени? - удивился я.
   - Да придуриваются! - Она даже рукой прихлопнула по столу,  как  бы  от
досады. - Причина-то ведь ясная: хотят прибрать к рукам ее полдома.  Сноха
дурит, Татьяна Горбунова. Вот и сочиняют эту  галиматью,  пугают  старуху.
Может, сбежит.
   - Куда же она сбежит?
   - Да к ним же, к сыну. Они живут раздельно  в  одном  и  том  же  доме,
дом-то пятистенный! Вот сноха и хочет прибрать Дарьину половину,  поселить
там своего сына со снохой, а Дарью загнать к себе на печь, в  угол.  Ну  и
шлет анонимные письма. Дура набитая! Думала, что никто не догадается о  ее
проделке. А когда ее уличили, прижали, тут же стала выкручиваться,  искать
снисхождения по статье. И ведь нашла! Она, видите ли, хочет взять верующую
под свой контроль. Оказывается, это она ведет антирелигиозную  пропаганду.
Почитайте, что это за пропаганда.
   Я взял наугад одно из писем, прочел вслух:

   "Уважаемая сектанка, святая.
   Вы душегуб ряда товарищей. Очень строго предупреждаем тебя, сволоча,  в
трагической  смерти  Горбунова  А.  Ты  его,  паскуда,   прокляла   своими
молитвами. Этого мы тебе никогда, дрянь, не простим. Колдунья! Если ты  не
кончишь  колдовать,  тебя  будет  судить  товарищеский  суд.  В  молодости
блудила, а сейчас открыла на дому секту, собираешь людей и пропагандируешь
с молитвами. Ах ты, душегуб, злодей, игоист-сектанка!.."

   Дальше пошел сплошной мат.
   - Кто такой Горбунов? - спросил я.
   - Это ее пасынок. Работал механиком в  ЛМС.  Зимой  поехали  за  сеном.
Завязли в лугах, выпили и уснули в машине. Трое обморозились, а он  замерз
до смерти. При жизни помогал Дарье. Вот они и бьют ее по  самому  больному
месту.
   - У нее вроде своих детей и не было, - сказал я. -  Кажется,  она  жила
одинокой.
   - Правильно! Вышла замуж за Горбунова в годах.  Тот  овдовел,  имел  на
руках пять человек детей. Вот она их и выращивала. Да  больных  выхаживала
всю жизнь. Плакала здесь у меня.
   - И посмели травить ее?!
   - Так и посмели... Был расчет, что верующую надо взять под контроль, то
есть переселить к родственникам, к ним же. И полдома  к  ним  перейдет.  А
письма эти, мол, побоится показать:  ведь  в  них  разоблачают  сектантку.
Каждый преступник, и крупный, и мелкий, и  тем  более  хулиган,  вытворяет
свои художества только в расчете на безнаказанность.  Возьмите  хоть  этот
случай с покосом. Ведь ясно же, где концы спрятаны: колхоз скосил  поляны,
тридцать шесть га,  на  силос,  оприходовал  и  отрапортовал.  Они  уже  в
районной сводке. Теперь он плюет на лесничество. Лесничий  выделял  покосы
пенсионерам да своим рабочим  на  частный  скот.  А  колхоз  скосил  траву
общественному скоту. Ну, чьи козыри выше?
   - А закон? - спросил я.
   - Про закон у нас любят говорить, а  не  исполнять  его.  Ведь  тот  же
паршивец, племянник Ланина, который веник затолкал в  рот  старику,  знал,
что дядя хлопотать начнет. И дядя хлопочет. А он главный врач, сила! Вот и
выходит, что дядя выше закона. Оттого и творится вся эта карусель.
   Ее  бледное  лицо  от  возбуждения  порозовело,  и   вся   она   как-то
преобразилась, помолодела, даже похорошела; ее блеклые карие глазки теперь
сердито округлились, и было в них что-то гневное и грозное, как у  орлицы,
готовой броситься на врага.
   - Это же какое-то взаимное подталкивание на соблазн,  на  преступление,
какое-то бесовское соучастие и правых,  и  виновных.  Ведь  даже  продавцы
нарушили инструкцию: заперли магазин не на два замка, а  на  один  висячий
слабенький замочек! Словно это был не магазин а почтовый  ящик.  И  деньги
оставили в магазине в нарушение инструкции. А теперь доказывают, что у них
там лежало не девятьсот рублей, а вдвое больше.
   "Ну, допекло тебя до белого каления", - подумал я про нее  сочувственно
и спросил:
   - А может, все-таки разберете дело Горбуновой?
   Она пристально поглядела на меня  и  словно  погасла,  потеряла  всякий
интерес к разговору. Ответила сухо:
   - Извините, не могу. Это мелочь.  Я  же  сказала  им:  пусть  подают  в
товарищеский суд.
   Я попрощался и вышел.


   Горбуновы жили на выселках.  Их  кирпичный  пятистенный  дом  стоял  на
берегу речки Пасмурки, затененный раскидистыми ветлами, на  которых  густо
чернели грачиные гнезда.  Перед  окнами,  в  па