со
следователем в момент прикатили к переправе, а с переправы мы их на машине
сюда доставили. Как следователь-то посмотрел, так и сказал: мол, известное
дело, кража сделана лицом причастным. И ключи у вора оказались: открыли-то
ключами, а замки для видимости чуть помяли. Но это уж опосля.
   А  оперуполномоченный   говорит:   использование   ворами   отвлекающих
обстоятельств, то есть драки. Это я уж точно запомнил. Ну-ка, позвать сюда
Ускова, говорит! Хвать-похвать, а Ускова и след простыл. Но вещей-то много
украдено. Следователь говорит, тут не  один  работал.  А  я  так  полагаю:
Усков, должно быть, навел воров, а потом глаза отводил.
   - Кому? - спросил Сережкин.
   - Известное дело, вам, - ответил Лубников.
   - Чепуху говоришь, - пробасил старшина, но рассказ  Лубникова  заставил
его задуматься. Загадочно теперь выглядела история Ускова с  мотором  и  с
бензином. "Странно, - твердил про себя Сережкин, - и подозрительно. Но  не
будем торопиться".
   Возле магазина сельпо в огороженном неошкуренными  жердями  травянистом
палисадничке толпился народ. В центре  палисадника  за  непокрытым  столом
сидел мрачный седовласый районный следователь Перебейнос и писал протокол.
Возле него стоял, переминаясь с ноги на ногу, Усков. На нем висел  тот  же
брезентовый плащ. Он вытирал тыльной стороной ладони пот с лица, но только
размазывал грязь и часто шмыгал носом. Худенький, светловолосый  лейтенант
милиции Коньков, поблескивая очками, говорил, осаждая толпу:
   - Граждане, прошу податься! Назад, назад, еще немного...
   Народ, увидев Сережкина, загомонил:
   - А вот и Власть тайги!
   - Эк, бедняга, уморился. Смотри, какой грязный!
   - Говорят, его в болото Усков затянул ночью-то.
   - Хитер... А прикинулся божьей коровкой.
   - От закона не уйдет.
   Сережкин медленно прошел мимо толпы, поздоровался с  оперуполномоченным
и следователем, посмотрел в упор на Ускова.  Усков  кашлянул  в  кулак  и,
разведя руками, сказал упавшим голосом:
   - Вот оно как все обернулось-то.
   - Что украдено? - спросил Сережкин следователя.
   - Вот список, смотри. Пока предварительный, уточняем еще.
   Перебейнос сунул в руки Сережкину лист с  длинным  перечнем  украденных
вещей. Старшина отметил несколько кусков крепдешина и драпа, беличью шубу,
костюмы...
   - В магазине не убрано еще? - спросил он Конькова.
   - Нет еще, все так оставлено, - ответил лейтенант.
   Сережкин вошел в магазин.
   Там был относительный порядок. На прилавке  стояла  керосиновая  лампа,
чуть поодаль распитая бутылка коньяку, а рядом  банка  недоеденных  рыбных
консервов. Видно было, что воры действовали  наверняка  и  не  торопились,
даже за успех выпили и нагло выставили напоказ пустую бутылку и  консервы.
Сережкин осмотрел бутылку и банку: нет ли следов пальцев?  Нет,  все  было
тщательно обтерто, "Опытные",  -  отметил  про  себя  старшина.  Затем  он
осмотрел замки. Было ясно, что они  открыты  ключами,  а  потом  для  виду
помяты.  Теперь  эти  ключи  лежали  на  столе  перед   следователем   как
вещественное  доказательство.  Усков  вынул  их  из  кармана.   Это   были
единственные ключи, других таких не было, по крайней мере в селе.
   Усков отрицал всякую причастность к воровству. На вопрос, откуда  же  у
воров ключи взялись, ответил:
   - Не могу знать.
   "Кто же мог обокрасть магазин?  -  ломал  голову  Сережкин.  -  Неужели
Усков? Неужели он меня так ловко обманул?" - "Да нет, не  может  быть",  -
возражал он сам  себе.  Чутье  человека,  привыкшего  разгадывать  повадки
преступника,  отрицало  эту  возможность.  "Ну  кто  же?  Если   Рябой   с
Варлашкиным, то откуда у них ключи? А может, кто еще в сговоре с  Усковым?
- снова сомневался он. - Вот и разберись тут..."
   Но  разбираться  надо.  С  особой  силой  почуял  это  Сережкин,  когда
следователь Перебейнос, закончив составлять протокол, сказал Ускову:
   - Ну-с, а вас, дорогой-хороший, придется взять  с  собой...  Расскажете
нам, что и как, и поподробнее.
   - Чтоб сговору не было с сообщниками, - шепнул Сережкину Коньков.
   Усков  робко  посмотрел  в  смоляные  выпуклые  глаза  Перебейноса   и,
ссутулившись, покорно сказал:
   - Ну что ж, раз надо - я пойду. Ты уж, Василь Фокич, извини, но я  тебя
попрошу, окромя некого...  Не  дай  пропасть  задаром!..  -  растерянно  и
жалобно глядя на Сережкина, попросил Усков.
   - Да ты что, чудак? Ты не того... тебя держать не станут. Допрос только
снимут. Сам понимаешь, без этого нельзя, - утешал старшина Ускова.
   - Да, да, как же, понимаю, - тупо глядя в землю, отвечал Усков.
   Пока  поджидали  колхозный  грузовик,  чтобы  доехать   до   переправы,
оперуполномоченный Коньков говорил Сережкину с плохо скрываемой иронией  о
том, как они  с  Перебейносом  определили  возможного  вора.  Рассказывая,
Коньков поминутно поднимался на носки и покачивался, словно  от  дуновения
ветра: тоненький, аккуратно затянутый  в  темно-синий  китель,  с  мягкими
белокурыми волосами, выбившимися из-под фуражки, он рядом  с  массивным  и
прочно стоящим на земле Сережкиным казался хрупкой фарфоровой статуэткой.
   - Неспокойно у тебя, Василь Фокич, неспокойно, -  говорил,  покачиваясь
на носках, Коньков. - Сплавщики хулиганят на селе,  по  собакам  стреляют.
Этим шумом пользуются ловкачи и лезут в магазин, а ты,  мой  друг,  в  это
время по тайге разгуливаешь с вероятным сообщником вора!
   - Кто украл - это еще вопрос, - угрюмо сказал Сережкин.
   - "Вопрос,  которого  не  разрешите  вы!"  -  продекламировал  Коньков,
любивший щеголять цитатами.
   - А у сплавщиков были?
   - Да, милый Вася. Ну и что же?
   - Как что же? Они же скандал здесь учинили!
   - А последствия? Одна убитая собака? За это, мой дорогой  законник,  не
привлечешь. Так-то!
   - Ну, присматривались хоть к ним? - настойчиво басил Сережкин.
   - Мы ко всем должны присматриваться, - наставительно заметил Коньков. -
Если и есть кто из них заодно с этим, - он кивнул в сторону Ускова,  -  то
вряд ли расколется. Нет, смотреть надо  за  Усковым.  Здесь  верное  дело.
Вернется из района - ты с него глаз не спускай.
   Наконец, разбрасывая подсыхающую  дорожную  грязь,  подъехал  грузовик.
Следователь сел в кабину, Коньков с Усковым в кузов.
   - Ну, действуй тут, - сказал Коньков на прощание Сережкину. - Адью!
   Сережкин долго провожал глазами грузовик, пока он не скрылся за  мелкой
придорожной порослью. "Приехали, нашумели, взяли,  что  поближе  лежит,  и
прощай, - думал старшина. - А ты возись тут".
   Толпа  после  проводов  Ускова  быстро  угомонилась,   стала   угрюмее,
серьезнее - расходились молча.
   - Что ж ты стоишь, Власть тайги? - сказал Сережкин  сам  себе.  -  Надо
действовать, брат.



        3

   Сережкин давно знал Ускова. Лет пять назад он, возвращаясь из районного
отделения милиции, был захвачен в Переваловском вечерней грозой.  Тащиться
двадцать километров по таежной дороге в темень да в  грозу  -  не  большое
удовольствие. Он зашел в магазин переждать дождь. Разговорились с Усковым,
тот и предложил заночевать у себя. Сережкин  согласился.  С  тех  пор  они
познакомились.  Усков  был  холост,  недавно  возвратился  из  армии,  где
прослужил года три на сверхсрочной. Здесь  поселился  он  на  квартире,  в
незнакомом селе.
   - А чего мне одному-то  не  жить,  -  говорил  он,  оглаживая  себя  по
начинающему полнеть животу. - Девок много, а баб и того больше.
   - Я это холостяцкое баловство  не  одобряю,  -  степенно  возражал  ему
Сережкин. - Через это дело, может, и в историю какую попадешь.
   - Да брось ты, чудак человек! - весело возражал Усков. - Она,  баба-то,
в воде не тонет и в огне не горит, а я как-нибудь  за  подол  ухвачусь,  и
меня, глядишь, вытянет...
   Вспомнив эту фразу, Сережкин грустно улыбнулся:
   - Вот теперь и ухватись за подол-то... Он те вытянет из реки в болото.
   Старшина знал, что последнее время Усков путался  с  Нюркой,  поварихой
сплавщиков. "А может, у нее рыльце в пуху? - думал Сережкин. -  Уж  больно
баба-то разбитная. Чего она ластилась к этому увальню?" Он решил зайти  на
квартиру к Ускову.
   Домик бабки Семенихи стоял на  отшибе,  возле  ручья,  под  развесистым
серебристым бархатом. Впрочем, здесь про каждый дом можно сказать, что  он
стоит на отшибе, потому что улиц в привычном понятии  в  Переваловском  не
было. Бабка Семениха,  или,  как  ее  звали  в  селе  за  гнусавый  говор,
Гундосая, встретила Сережкина у калитки палисадника.
   - Заходи, родимый, заходи, - гнусаво приглашала она Сережкина.  -  Чай,
забрали его, кормильца. А уж смирен-то  он,  смирен,  батюшка!  Ну  чистое
дите. Теленка не обидит... А поди ты, вот как вышло, - приговаривала  она,
идя в избу за Сережкиным.
   В избе, усадив гостя на скамью, она тараторила без устали:
   - Поверишь ли, как прибежал он, грешный,  когда  сплавщики-то  буянили,
так с перепугу-то на сушила в сено зарылся! Там и пролежал до полуночи.  А
потом сказал, мол, к милиционеру поеду... Вот те крест, никуда и не  ходил
он.
   - Верю, верю, - остановил ее Сережкин. - Ты лучше вот  что  скажи  мне:
давно Нюрка не была у него?
   - Да уж давненько, ден десять, почитай, как не было. И чтой-то  она  на
него осерчала? Все с ним покончила, как отрезала. Он-то места  не  находил
себе: за что, говорит, она на меня осердилась. Раза  два  к  ней  на  стан
норовил сходить, да будто и там не подпустила.
   - Интересно, мать! - воскликнул Сережкин.
   - Не говори! - взмахнула Семениха своими сухими желтыми  руками.  -  Уж
так интересно, что впору хоть самой сходить разузнать. А ты сходи,  сходи,
родимый.
   - Ладно уж, схожу.
   - Так-то, так-то. А его-то, сердешного, помоги ослобонить. Уж смирен  -
теленка не тронет.
   - Ладно, ладно, ты уж  сиди,  -  осадил  он  жестом  Семениху,  готовую
проводить гостя. - Я сам тут похожу да на твои сушила загляну.
   Тщательный осмотр двора ничего не дал Сережкину, и  он  возвращался  от
Семенихи  в  раздумье.  Рассказ  бабки  о  разрыве  Ускова  с  Нюркой  был
загадочен. "Почему она порвала с ним так неожиданно? - спрашивал Сережкин.
- Кабы любовь была, уж  тут  ясно  было  бы.  А  что,  если  она  от  него
добивалась чего-то. Допустим, ей нужны были ключи. А?"
   Для Сережкина ясно  одно,  что  кража  магазина  не  дело  рук  Ускова.
Конечно, он мог быть сообщником, но...
   "Но ведь надо доказать, кто украл. Надо найти воров. А если не найду я,
Сережкин, кто же их найдет? Кто же тогда поверит Ускову, что он честен?  -
думал Сережкин. - И, ясное дело, воры будут посмеиваться надо мной.  Да  и
не успокоятся. Еще чего-нибудь украдут".
   "А может, Нюрка с Усковым маскировку разыгрывали на людях? Мол,  мы  не
знаем друг друга, а сами договаривались потихоньку насчет кражи... Как  бы
там ни было, а следы надо искать на стане сплавщиков".
   Сережкин давно знал бригаду сплавщиков, кочевавшую  в  этих  местах  по
Бурлиту. Ребята в ней были хоть и чудаковатые, - половина  из  них  бороды
поотпустила,  -  но  смирные,  баловства  раньше  за  ними   никакого   не
замечалось. Однако в прошлом году пришел к ним  на  работу  Чувалов  Иван.
Сильный, сухопарый, широкий в кости, он быстро выдвинулся среди них и стал
бригадиром. У него густо усеянное рябинами лицо, за что  ему  дали  кличку
Рябой, и он получил известность в округе больше по кличке, чем по имени.
   Сережкина предупредили, что за Рябым водились раньше  грешки  по  части
воровства. Старшина присматривался к нему, но Рябой вел  себя  безупречно.
Однако бригаду сплавщиков словно подменили в  последний  сезон.  Появились
драки, набеги на село и даже одна крупная кража: двое сплавщиков  обокрали
рабочую кассу в леспромхозе. Сережкин нашел преступников, но у самих воров
в стане выкрали четыре тысячи рублей - и никаких  следов.  Сережкин  тогда
сразу обыскал вещи Рябого, стал допрашивать его и... провалился.
   Вот и теперь, чтобы не  конфузиться,  прежде  чем  пойти  на  стан,  на
сближение с Рябым, нужно самому точно убедиться, что воры скрылись в стане
сплавщиков. Нужно  было  найти  хоть  маленькую,  но  явную  улику,  чтобы
действовать наверняка. И Сережкин искал ее полдня.  Он  исходил  тропинку,
ведущую из села в стан, долго кружил поодаль от стана и обследовал  каждый
кустик. И уже под вечер, когда упорство его почти иссякло, он вдруг  нашел
под кустом жимолости, недалеко от тропинки, свежую, только  что  сорванную
этикетку с черного куска крепдешина.
   - Вот она,  тикетка  от  крендэшеля,  -  ласково  говорил  Сережкин,  с
усмешкой разглаживая радужный бумажный лоскут на своей широкой  ладони.  -
Ну, теперь мы посмотрим, кто кого одолеет!
   Сережкин бережно положил этикетку в планшет и пошел на стан сплавщиков.



        4

   Километрах в двух от Переваловского на излучине  Бурлита  расположилась
палаточным лагерем бригада сплавщиков.  Здесь  в  жаркие  дни  сплава  они
ворочали баграми бревенчатые заторы, разводили по протокам  легкие  стайки
бревен, а  в  большую  воду  вязали  плоты.  У  них  не  было  постоянного
пристанища: в теплые времена бригада кочевала  по  берегам  Бурлита,  а  с
наступлением холодов размещалась обычно в поселках лесорубов.
   Оторванная на многие месяцы от запани, бригада была предоставлена самой
себе. Рябой по прибытии в  нее  сколотил  вокруг  себя  звено  из  крепких
парней. "Кто хочет заработать, становись в сторону, - говорил он, подбирая
напарников. - Только не хныкать - кости трещать будут..."
   И они двинулись по реке, работая по шестнадцать часов в сутки,  нередко
и ночевали на бревнах, там, где темень застанет.
   Звено прогремело  на  всю  запань,  и  Рябого  избрали  бригадиром.  Он
встретил это выдвижение просто, с такой внутренней уверенностью,  с  какой
встречают наступление дня после ночи: мол, так и должно быть.
   Рябой относился к тем властным и крутым натурам, которые не могут жить,
чтобы не подчинять других, не распоряжаться ими.
   Всех людей он делил на два разряда: на  тех,  которых  надо  заставлять
подчиняться грубо, вплоть до применения кулаков, и на  тех,  которых  надо
убеждать подчиняться.
   Первым столкнулся с Рябым Варлашкин, когда они  еще  работали  в  одном
звене. Напившись однажды, Варлашкин лег на плоту животом кверху и объявил,
что больше не работает и Рябой ему не указ. Время было горячее, даже  уход
одного человека грозил провалить работу всего звена. "Ничего,  -  успокоил
Рябой сплавщиков, - я его вылечу". Он прыгнул  на  плот  к  Варлашкину  и,
оттолкнувшись от затора, уплыл с ним по реке за кривун.  Возвратились  они
на другой день пешком молчаливые  и  хмурые.  Татуировка  на  голом  торсе
Варлашкина была подкрашена лиловыми кровоподтеками.  Никто  не  знал,  что
произошло между ними, только с  этого  дня  Варлашкин  стал  правой  рукой
Рябого и преданным ему по-собачьи.
   Рябой действовал по своему  неписаному  закону:  он  думал,  что  самое
важное - подчинить до раболепия хотя бы одного человека на глазах у  всех,
остальные станут либо заискивать перед тобой, либо почитать тебя, либо,  в
худшем случае, держаться в стороне. Таким сторонним в звене оставался один
Ипатов,  белобрысый  детина,  могучий,   как   сохатый.   Но,   сделавшись
бригадиром,  Рябой  назначил  Ипатова  и  Варлашкина  звеньевыми.   Ипатов
поддался,  стал  послушным,  но  Рябой  не  доверял  ему,  хотя  относился
почтительно. Вообще Рябой не ругался, не кричал ни на кого в бригаде;  эту
"черную" работу, как выражался он, выполняли звеньевые.  Но  боялись  его,
как огня: он мог непослушного рабочего лишить  прогрессивки  -  в  бригаде
Рябого всегда поддержит большинство; по его указанию  компания  Варлашкина
могла избить провинившегося, тихо, без свидетелей и синяков. Как бы там ни
было, но трудовая дисциплина соблюдалась и бригада была  не  на  последнем
счету.
   Сережкин хоть и не знал всех тонкостей жизни сплавщиков, но  чувствовал
волю Рябого в бригаде и понимал, что дело предстоит ему нелегкое.
   Стоял тихий августовский вечер. Солнце,  отяжелевшее  за  день,  лениво
опускалось на дальние в голубичном, бледно-синем налете сопки. Его  темные
клюквенные отсветы разбросаны были  повсюду:  на  засыпающей  переливчатой
воде, на бронзовых кедровых бревнах, лежащих в завалах, на серых палатках,
задравших высоко свои полы. Сплавщики, кончив работу, готовились к  ужину.
Одни купались, другие лежали  возле  костра,  где  в  котлах  на  треногах
варилась уха и каша. Дым струился жидким  сизым  столбом,  а  над  костром
летала, толклась мошкара, смешиваясь с гаснущими пепельными искрами.
   Первым Сережкина заметил малорослый мужичок в линялой гимнастерке  и  в
кирзовых сапогах. Он с готовностью пошел навстречу старшине, улыбаясь всем
своим морщинистым лицом, словно старому приятелю.
   - Фомкин! - крикнул кто-то от костра. - Бригадир зовет!
   С лица Фомкина мгновенно исчезла улыбка, будто ветром сдуло; он сухо  и
деловито кашлянул в кулак и свернул к костру.
   Сережкин подошел к группе купающихся.
   - Ну, как дела, ребята? - спросил он, присаживаясь.
   Сидевший рядом широкогрудый светловолосый парень с  маленькой  кудрявой
бородкой обернулся, молча  посмотрел  на  Сережкина,  затем,  посвистывая,
встал и пошел на другое место метров за десять. Это  был  Ипатов.  За  ним
поднялись и остальные. Старшина остался один.
   - Приемчик! - усмехнулся он и пошел к костру.
   Увидев его, от костра повставали несколько  человек  и  пошли  к  реке.
Возле котлов остались только Нюрка и Рябой.
   - А,  Власть  тайги!  Здорово  живешь!  -  воскликнул  Рябой,  кривя  в
приветливой усмешке тонкие губы.
   Он лениво растянулся на  траве.  На  нем  была  кремовая  с  манжетными
резинками модная курточка и зеленые непромокаемые брюки. Рядом,  помешивая
в котле деревянной ложкой, сидела Нюрка, широкобровая щекастая молодуха  в
пестрой шелковой кофточке, туго стянувшей высокую грудь.
   Сережкин  сел  возле  костра,  неторопливо  раскрыл  портсигар,  достал
папироску.
   - Нюрка, огня старшине! - приказал Рябой.
   Нюрка выхватила горящую головешку и услужливо подала Сережкину.
   - Привет  передает  тебе  Усков,  -  сказал  старшина  Нюрке,  принимая
головешку.
   - Я с преступниками не вожусь, - бойко ответила кухарка.
   - И давно ли?
   - Да уж месяца два, почитай...
   "Врешь ты, чертовка!" - хотелось сказать Сережкину.
   - А  мне  бабка  Семениха  сказывала,  что  ты  еще  десять  ден  назад
миловалась с ним, - заметил он.
   Нюрка насторожилась. "А еще что ты  знаешь?"  -  написано  было  на  ее
бровастом лице. Но Сережкин умолк.
   - Семениха сослепу  козу  с  коровой  перепутает!  -  Нюрка  засмеялась
тоненьким, притворным смешком, запрокинув лицо.
   "В пуху рыльце-то у тебя, в пуху, - думал Сережкин, прикуривая.  -  Ишь
какого лебедя шеей-то выгнула!"
   - А где десятник? - спросил он у Рябого.
   - На запани. Здесь я за него, а что?
   - Да вот потолковать надо. Кое-кто из вашей бригады замешан кое в чем.
   - Уж не в воровстве ли? - хохотнула Нюрка.
   - В воровстве?! - с ленивой усмешкой протянул Рябой.
   - Нет, зачем же в воровстве? - равнодушно заметил Сережкин. - Здесь  ни
следователь, ни оперуполномоченный никаких подозрений к вам  не  имели.  А
вот хулиганством занимались ваши ребята. Пришел  узнать,  как  вы  с  ними
поступите.
   - Да не говори, старшина, - озабоченно заметил Рябой. - Просто  от  рук
некоторые отбились. Оторванность,  понимаешь.  Начальства  никакого.  Даже
десятник не каждый день бывает. Ну и, сам понимаешь, трудно одному с  ними
управляться. Но мы их на собрании пропесочим.
   - А кто был в Переваловском? - спросил Сережкин.
   - Сейчас выясним, - ответил Рябой и крикнул: - Варлашкин!
   От группы купающихся отделился черноголовый парень  в  трусах.  Рослый,
отлично  сложенный,  он  шел  вразвалку.  Когда-то  перебитая  и   неровно
сросшаяся переносица придавала его лицу свирепый  вид.  Весь  торс,  руки,
ноги его были расписаны татуиро