у
соломенную...
   Не только что в районе все руководители признавали меня за своего...  В
армию призвали -  и  там  из  великого  множества  голых  да  бритых  меня
отметили. Прибыли в гарнизон.
   - А вы по  какой  линии  служили?  -  спрашивает  меня  подполковник  в
распределителе.
   - По хозяйственной, - отвечаю.
   - Так вот, Петр Афанасиевич, будьте добры,  примите  команду  над  этой
публикой.
   А потом меня старшиной хозвзвода определили. Я на походной кухне ездил,
что на твоей тачанке. Бывало, не токмо пешие, танки дорогу уступали.
   Только один-разъединственный раз моя руководящая внешность дала осечку.
Ранило меня в пах. Ни одной ногой пошевельнуть не могу. Лежу это я, смотрю
- наклоняются двое. "Ну, подняли, что ли ча?" Пыхтели они,  пыхтели,  один
из них и говорит:
   - Вот боров! Пока его донесешь - ожеребишься.
   - В нем пудов сто будет... ей-богу, правда.
   - Давай лучше вон того подберем, тощего.
   - Дак тот рядовой, а это старшина.
   - А хрен с ним! Жрать поменьше надо. Теперь пусть лежит - лошадь ждет.
   Так и оставили меня во чистом поле боя. Лежу я, в небо смотрю. Язык  не
ворочается, а мысли трезвые, и руки владают. Потрогаю промежность - кровью
залито. "Эх, - думаю, - отлетела моя граната! Отстрелялся..."
   И когда я очнулся в госпитале, первым делом спросил у доктора:
   - Как там моя промежность? Прополку не сделали? Не охолостили?
   - Бурьян твой, - говорит, - в порядке. Еще постоит.
   Ну, значит, жить можно. Вернулся я домой  и  -  опять  на  свой  завод,
директором. Поправился я, и дела пошли на  лад.  Да  и  как  им  не  идти?
Маслозавод - не колхоз. Не я им сдаю, а они мне. И отчитываются они передо
мной. Председатели мне молоко везут, а я им обрат, творог. И  они  же  мне
спасибо говорят. Ну конечно, за спасибо я творог не давал. Я  брал  взамен
мясом, и хлебом, и медом. Кто что мог... Ну, чего мне было не жить?
   И на тебе! Наступил пятидесятый год, стали колхозы объединять. Вызывают
меня в райком. Тогда еще первым секретарем был Семен Мотяков.  У  него  не
пошалишь.
   - Булкин, - говорит, - сдавай завод!
   - Как так сдавай? За что? В чем я провинился?
   - На повышение пойдешь. В Брехово, председателем объединенного колхоза.
   - Дак там Филипп Самоченков.
   - Он и колхоз развалил, и сам запил.
   Брат  родной!  Что  тут  делать?  Я  прямо  сна  лишился  и  ослеп   от
переживаний. В больницу ходил... Но у Мотякова один ответ:
   - Ты самулянт! В колхоз не хочешь итить? Ты что, против линии  главного
управления? Да я тебя знаешь куда... в монастырь упрячу! В Святоглебский!!
   Ну, словом, взяли меня за  шкирку,  избрали  на  бюро  председателем  и
повезли в область на утверждение. Мотяков стоит за дверью, а я у секретаря
заикаюсь:
   - Не потяну я... По причине своего незнания.
   - Откуда он взялся такой непонятливый? - спрашивает секретарь.
   Кто-то за столом из комиссии говорит:
   - С маслозавода. Директором работал.
   - Ах, вон оно что! Привык там, на маслозаводе, масло жрать. А в  колхоз
не хочет? Исключить его из партии!
   Тут Мотяков не выдержал, вошел в кабинет и прямо от дверей:
   - Так точно, товарищи! Масло он любит жрать. Вон как округлился. Только
насчет исключения давайте повременим. Мы доведем его до сознания.
   Поехали обратно домой - он меня все матом, из души в душу.  Всю  дорогу
крыл. Что делать? Согласился я.
   А Маруська мне говорит:
   - Ну, чего ты нос повесил? Не горюй! Если тебя  посадят,  я  вернусь  в
свою избу. Не будем продавать ее.
   Заколотили мы окна и переехали в Брехово. Распрощался  я  с  райцентром
навсегда. Не повезло.



        КОНИ ВОРОНЫЕ

   Таперика, сказать вам откровенно, напрасно  я  боялся  председательской
должности. Пронесло меня благополучно... И более того - жил я, скажу  вам,
лучше, чем на маслозаводе.
   Оклад у меня две тысячи рублей,  своей  скотины  полон  двор:  двадцать
овец, две свиньи, корова, подтелок. Маруська у меня не дремала. Да и я при
операциях состоял. Себя не обносил.
   А кони у меня были... Звери! Ну, как в той песне поется:  "Устелю  свои
сани коврами, в гривы конские  ленты  вплету..."  Вороные,  как  смоль.  И
подбор весь черный с  красным  поддоном  -  потники,  кошмы,  попоны...  У
коренника на хомуте воркуны серебряные.  Ездил  только  на  тугих  вожжах.
Запряжем, бывало, с первыми петухами...
   - Сашка, - говорю, - быть по-темному в Тиханове!
   - Есть по-темному!
   Лихой у меня был кучер. Сядет он в  передок,  на  одно  колено,  второй
валенок по воле летит, как у того мотоциклиста. Я  в  тулуп  черной  дубки
залезу да в задок завалюсь, полостью прикроюсь от ископыти.
   Эй, царя возили!
   И - гайда! Только нас и видели.
   По петухам определялись...  Первые  петухи  в  Брехове  кричат,  вторых
настигали в Богоявленском, а третьих,  рассветных,  в  Тиханове.  Тридцать
пять верст за час пролетали.  До  Богоявленского  перевоза  цугом  едем  -
дорога узкая, переметы... А как за реку выедем - впристяжку, и по накатной
столбовой... Только стаканчики на столбах мелькают.
   Однажды из-за этих коней попал я в переделку.
   Вызывают  меня  после  посевной  в  район.  Куда  семена  дел?   Почему
изреженные всходы? Так и далее... Уполминзаг приезжал ко  мне  и  навонял.
Энтот был обособленный, никому не подчинялся. И силу большую имел, захочет
- все выгребет, до зернышка. Шныряет, бывало, по сусекам, а ты  ходишь  за
ним и молчишь.
   Ну, ладно. Оделся я  чистенько:  сапожки  хромовые,  китель  из  желтой
чесучи, шляпу соломенную набекрень. Полетели!
   Доезжаем до перевоза - стоп! Шофер знакомый с Выселок.
   - Ты куда?
   - В район.
   - И я в район.
   Стакнулись мы с ним. Он вынул поллитровку.
   - Давай, - говорит, - для начала эту  распечатаем  да  речной  водичкой
запьем, освежимся. А уж в районе подкрепимся по-настоящему.
   Раздавили мы эту бутылку на троих, я и говорю Сашке:
   - Ну, чего ты в Тиханово поедешь? Оставайся  с  конями  здесь,  а  я  в
кабине проедусь.
   Сели мы в машину - поехали. Вот тебе до Свистунова не дотянули  -  стоп
наша машина. Раза три выстрельнула, будто наклестка треснула на телеге,  и
остановилась. Что такое?
   - Это, - говорит, - свеча подгорела. Сейчас сообразим.
   Открыл мой шофер капот, уткнулся в мотор, как  в  колодец  -  один  зад
наружу - и притих. Уж я ждал, ждал, - а он все не шевелится.
   - Да ты  что,  в  самом  деле,  смеешься  надо  мной?  Я  на  совещание
тороплюсь,  а  ты  меня  фотографировать?  Некогда  мне  на  твою  сиделку
любоваться.
   - Сейчас, сейчас...
   Тут он забегал вокруг машины; забежит спереди -  посмотрит,  посмотрит,
хлопнет по ляжкам руками,  как  кочет  крыльями,  назад  побежит  -  опять
смотрит.
   - Ну, что такое?
   - Не могу, - говорит, - определить.
   Потом успокоился, сел в кабину и эдак, даже с радостью, говорит:
   - Уяснил наконец.
   - Ну?
   - Бензин весь кончился.
   Брат родной! Куда мне деваться? Назад бежать, к лошадям - и за  час  не
добежишь. Вперед идти - пятнадцать километров - до обеда не  дотопаешь.  А
совещание уже открылось по времени.
   - Ну,  -  говорю,  -  душегубец  ты  проклятый!  Что  ты  таперика  мне
присоветуешь?
   - У меня травка в кузове. Ложись, Афанасеич. Попутная машина пойдет - я
тебя крикну. А я, - говорит, - за рулем, вздремну. Дело привычное.
   Какое тут спать! Я как представлю заседание бюро районного  комитета  и
выступление товарища Мотякова, нашего докладчика, - у меня  прямо  вши  от
страха мрут. Но что делать?
   Встал, как суслик, возле дороги, стою - жду. Впору хоть  засвистеть  от
досады. И вот - катит грузовик. В кабине рядом  с  шофером  женщина,  а  в
кузове стол и корова. Останавливаю:
   - Дайте бензину!
   - У самих еле-еле до Тиханова доехать.
   - Возьмите тогда меня с собой?
   - Пожалуйста, но только в кузов.
   Я и полез к столу да к корове. Уселся на  стол,  за  рога  ухватился  -
поехали! Едем, а пыль, пыль на дороге - ну, прямо коровы не  видать.  Меня
так разукрасило, что китель из желтого в серый превратился. А на лице одни
глаза остались.
   И явился я на бюро в таком  виде.  Эк,  меня  и  взял  в  оборот  Семен
Мотяков. К тому времени его понизили до заведующего райзо. Но силу имел он
большую.
   - Вот он, полюбуйтесь! Мельник с помола... И семена израсходовал, и  на
членов бюро наплевал.
   - Я, - говорю, - в кузове ехал на попутной.
   - Нас  дело  не  касается.  Телефонограмму  получил  -  изволь  явиться
вовремя.
   И закатили мне строгача. Зашел я в столовую (раньше в Тиханове столовая
с райкомом одним ходом  сообщалась,  вроде  туннеля),  выпил  разведенного
спирта - меня и хмель не берет. Доехал на попутной до перевоза  -  смотрю,
Сашка здесь и кони мои тут, на приколе травку щиплют. Встречает меня друг,
объездчик луговой, однорукий Ленька Заливаев. И ружье на плече,  и  собака
при нем, и две утки висят на поясе. Он хоть и об одной левой руке остался,
но бьет только влет, да так, что ты с обеими руками  и  ружья  не  успеешь
вскинуть, а он уже с левого ствола вторую утку добивает.
   - Ты чего, - говорит, - такой снулый? Или жара уморила?
   - Я побывал в такой печке, где мозги запекают. Так что меня, -  говорю,
- жара не снаружи, а изнутри мучает.
   - А против этого лекарство имеется, - подмигивает Ленька. - Клин клином
вышибают. А у меня и закуска соответствует, - он приподнял уток.
   - Что ж, - говорю, - Сашка, запрягай! В Богоявленском полечимся.
   - Там карантин объявлен, - говорит Сашка. - Нас не выпустят оттуда.
   - А зачем туда ехать? Я сейчас обернусь, - сказал Ленька  однорукий.  -
Здесь и расположимся. На вольном воздухе.
   - А ты знаешь, сколько ее принести надо? - спрашиваю я Леньку.
   - Дак прикинем...
   - Все равно просчитаешься. Когда  человек  имеет  сурьезные  намерения,
сроду не определишь - сколько ее понадобится. Поедем к ней сами.
   Приезжаем в столовую - нет водки. Мы  в  магазин  -  нет!  Только  одно
шампанское... Ну, что делать? Бери, говорят, кисленькое. Дак от нее только
утробу раздувает, а до головы  она  не  достигает  -  вся  крепость  газом
выходит. А Ленька мне в ответ замечание:
   - Мы ее, - говорит, - заткнем, утробу-то. И  забушует,  как  в  хорошей
бочке.
   Ладно, взяли кисленького или сладенького, я уж не упомнил.  По  гранате
на брата... Пробки в потолок - бах, бах! Прямо как стрельба по уткам  -  и
дымок с конца ствола вьется. Выпили... Ни в  одном  глазу.  Взяли  еще  по
одной... Не берет! Тогда я вошел в магазин -  дверь  на  крючок  и  говорю
Лельке, продавщице:
   - Пиши фактуру, на магазин бреховский. Там рассчитаемся.
   - Какую фактуру, Петр Афанасиевич?
   - Ящик шампанского, - говорю.
   Выписала.  Я  накладную  в  карман,  ящик  внесли  в  столовую  речного
пароходства, поставили под стол - и пошла стрельба.
   Сорок бутылок выпили! И сами пили, и другим давали. Ежели,  к  примеру,
понравится нам компания за столом, мы в них выстрелим пробками, а  бутылки
им на стол.  Пейте,  ребята,  за  счастливую  колхозную  жизнь!  А  Ленька
однорукий все в буфетчицу метил, стервец. Попадет в нее пробкой -  бутылку
вина отдает. Она все: хи-хи-хи да ха-ха-ха!  А  бутылку  за  бутылкой  под
прилавок прячет.
   Одно неудобство есть в употреблении шампанского, - иной  раз  дымок  за
пробкой вьется, а иной -  такой  водомет  выхлестнет,  что  все  рожи  нам
пообливало. Вышли мы из столовой, что из твоей бани. Лошади только  дорогу
почуяли - и понесли.
   - Петр Афанасиевич! - кричит Сашка. - Впереди шламбалка.
   - Преодолеть шламбалку! - приказываю.
   Сашка встал во весь рост, шевельнул вожжами:
   - Эй, царя возили!
   А Ленька однорукий на колено поднялся, выхватил бутылку шампанского  из
кармана:
   - Сейчас я этих коновалов, - кивает на часовых, - гранатой накрою.
   А я откинулся на спинку  в  тарантасе  и  думаю  весело:  "Ну  попробуй
таперика задержи нас..."
   - Э, ходи! Шагай, милые! Прочь с дороги!..
   Помню, как  хряснула  шламбалка,  бутылка  зазвенела  -  это  Ленька  в
сторожевое   ружье   угодил.   Чего-то   ветеринары   кричали.    А    мы,
соколики-чижики, как по воздуху пошли.
   Ехали-ехали... Я хвать  за  голову  -  кепки  на  мне  нет.  Очнулся  -
оказывается, уже светает. Мы спим в тарантасе, а кони в овсах пасутся.
   Явился я наутро в свой магазин, подаю накладную и говорю:
   - Сдаю фактуру - ящик шампанского.
   - Пожалуйста, заносите, Петр Афанасиевич.
   - А я уже занес... К себе в  живот.  Ну  ничего,  Яков  Иванович  медом
рассчитается.
   Яков Иванович - это бухгалтер колхоза.  Тонкий  человек  был.  Так  вел
бумаги, что не одна ревизия с носом уходила. Хоть полколхоза растащи,  все
оправдает.
   А за то, что я шламбалку поломал, мне строгача дали. Второй выговор  за
день заработал. Но нет худа без добра.  Коней  моих  арестовали  на  сорок
суток ветеринары. Так что и для меня наступил  отдых  -  больше  месяца  в
район ни ногой. Меня и по телефону, и депешей вызывают. Не  еду!  Не  имею
права. Арестованы лошади! А ветеринар не  следователь,  ему  не  прикажешь
отпустить арестованного. По скотине закон строже соблюдается.



        МОЙ БРАТ ЛЕВАНИД

   Как вы уже знаете, мой брат Леванид работал когда-то ветеринаром. Потом
его перевели в Корабишино санитаром. Но так как фельдшера там не было,  то
Леванид лечил всех - и скотину и  людей.  Лечил  он  ото  всяких  болезней
чистым дегтем. Каждому больному прописывал по  чайной  ложке  три  раза  в
день.
   - Ну, таперика пей и жди полтора года, - говорил он. - Болезнь  изнутри
выходить будет.
   И вот что удивительно - многим помогало.  К  нему  и  сейчас  ходят  за
советом. Намедни сижу у него, выпиваем. Приходит соседка,  у  нее  девочка
болеет, не то экзема, не то лишай.
   - Хочу Ленку везти на курорт и боюсь, - говорит.
   - Тогда не вези, - отвечает Леванид.
   - Дак ведь он, курорт, все ж таки наружу вызовет болезнь.
   - А может, он вовнутрь загонит? Еще глубже... Тогда как?
   Соседка вроде бы в сумление вошла:
   - Доктор сказал, вези, а гепат - не ездий.
   - Гепат, он все знает.
   И не поехала. Послал ее Леванид в Корабишино, к своей бывшей сотруднице
по ветеринарному пункту бабке  Кочабарихе.  Та  наговорила  на  конопляном
масле, ну и что-то подмешала туда... И все болячки как рукой сняло.
   Леванид  живет  таперика  на  персональной  пенсии.  Ему  тоже   платят
шестьдесят пять рублей, но  только  по  военной  линии.  Он  ушел  воевать
командиром  отделения,  а  возвратился  командиром  батлиона.  Между  нами
говоря,  он  чуточку  привирает.  До  батлионного  он  не  дослужился,  но
командиром роты был... Это уж точно. От войны у него  осталось  ранение  в
голову. На самом темени выбита кость, и такая ямина  образовалась  -  яйцо
куриное уложишь. Точно  говорю!  Леванид,  когда  выпьет,  разойдется,  то
размахнет кудри, поставит темя и кричит:
   - Не веришь, что у меня полголовы нету? На, клади яйцо!
   Я клал неоднова. Держится яйцо!
   - Леванид, - говорю, - как же ты при своем офицерском звании не добился
в госпиталях, чтобы заделали тебе эту пробоину?
   - А-а! У нас доктора ненормальные. Лежал я  в  Грозном.  Хирург  мне  и
говорит: "Давай вырежем у тебя ребро да заделаем костью голову".
   - А ты что?
   - Отказался.
   - Почему?
   - Вот чудак! Как же без ребра-то жить?
   Вы,  может  быть,  посмеетесь?  Но  давайте  так  рассуждать.  В  нашем
крестьянском деле ребра важнее головы. Пойдешь косить - при  густой  траве
ребро за ребро заходит, потому как весь упор делается на ребра. А ежели  у
тебя ребра нет, какая может быть устойчивость? И какой из тебя косец?
   Между прочим, мой брат Леванид до сих пор стога мечет и косит в колхозе
во главе пенсионеров.
   И в общественной жизни участие проявляет: металлолом собирает, пионерам
рассказывает насчет проклятого  прошлого,  вопросы  задает  на  лекциях  о
международном положении, так и далее.
   А  в  день  двадцатилетия  победы  в  Тиханове  он  бреховским  отрядом
ветеранов командовал. Объявили, таперика, девятого мая парад:  "Которые  с
медалями и орденами -  в  район  на  парад!"  Прибегает  Сенька  Курман  в
правление и говорит:
   - Товарищ председатель, а вот как мне быть? Медаль  оторвалась,  а  эта
самая висит?! - Он показал на приколотую к пиджаку колодку.
   - Документы на медаль есть? - спрашивает Петя Долгий.
   - Какие документы? У меня паспорта и то нет.
   Просто смех!.. Между прочим, с последней наградой моего брата  Леванида
тоже получилась забавная история. Но тут надо отступ сделать.
   Прошлой осенью произошел затор по мясу. Скота много развели,  а  девать
его  некуда.  В  заготскот,  государству   -   не   берут:   мясокомбинаты
перегружены. На  рынок  везти  -  не  продашь.  Трава  выгорела,  сена  не
заготовили. Кто же купит корову в зиму? Вот Феня, жена Леванида, и говорит
моему брату:
   - Давай продадим корову-то, а телочку купим. Уж больно она здорова. Это
ж не корова, а прямо Саранпал. Она сожрет нас в зиму-то.
   Ну, Леванид и в заготскот, и в район... мыкался, мыкался да ни с чем  и
вернулся. В тую  пору  бреховские  сочинители  Глухова  и  Хамов  частушку
пустили по народу:

   С коровенкой бабка Таня
   Ходит осень без ума;
   Ей с района отвечают:
   Мясо, бабка, ешь сама.

   И вдруг приходит разнарядка  на  бреховский  сельсовет:  "Принять  двух
коров".
   Ну, Леванид в сельсовет. Ходы знакомые. И авторитет у него все  ж  таки
имеется. Отвоевал он одну разверстку. Несет домой в нутряном кармане,  что
твою путевку на курорт.
   Ладно, пригоняют они по этой разверстке свою корову в заготскот.  А  им
говорят:
   - От своих мы не принимаем коров. Надо прививку против ящура сделать да
две недели выдержки дать.
   Сделали  они  прививку.  Проходит  две  недели  -  пригоняют  опять   в
заготскот. А им и говорят:
   - У нас прием закрыт. Исчерпали, значит. Гоните свою корову на  базу  в
Пугасово.
   Батюшки мои. За сорок верст киселя хлебать. Но делать нечего.  Повязали
они веревку корове на рога, буханку  хлеба  под  полу  и  пошли.  Один  за
веревку тянет, второй подгоняет. Целый день пихтярили. Вот тебе, пригоняют
на базу, а им и говорят:
   - Где ж  вы  раньше  были?  У  нас  уж  партия  того...  уклепонтована.
Пригоняйте в конце месяца.
   Ладно, приходит конец месяца, сложились они  втроем,  наняли  грузовик,
потому как снег уже выпал. Загнали они коров  в  кузов,  а  борта  у  него
низкие. Вот  тебе  тронулся  грузовик  -  коровы  в  рев  да  через  борта
повыпрыгивали. Леванидова корова упала на голову и рог  сломала.  Что  тут
делать, головушка горькая? Бегали  они  бегали,  нашли  военную  машину  с
высокими бортами. Договорились. Только собрались коров грузить -  является
рассыльный: "Дядя Леонтий, тебя в сельсовет вызывают". -  "Зачем?"  -  "Не
знаю, а только наказывали - срочно явиться".
   Приходит Леванид в сельсовет, а там сидит подполковник:
   - Вы Булкин Леонид Афанасиевич?
   - Я самый. В чем дело?
   - У меня, - говорит, - награды ваши. Двадцать три года разыскивали  вас
насчет вручения орденов. И вот наконец вы нашлись.
   - Да я сроду не скрывался нигде, - отвечает Леванид.
   - Вас никто не подозревает. Только бумаги ваши долго ходили. Значит, вы
награждаетесь орденом Отечественной войны первой степени и орденом Красной
Звезды.
   - Спасибо, - говорит Леванид.
   - Надо отвечать - служу Советскому Союзу!
   - Да я уж позабыл. Служба моя теперь вокруг  бабы  да  коровы.  Давайте
ордена!
   - Оба нельзя. Тут одна неувязка. Ваше отчество Афанасиевич?
   - Так точно.
   - Вот видите. А здесь в  одном  документе  записано  Афанасиевич,  а  в
другом Аффониевич.
   - Так, может быть, это не я?
   - По всему видать, вы. И год рождения ваш, и место  рождения...  только
отчество Аффониевич? Этот орден  Красной  Звезды  мы  отправим  обратно  в
Москву и сопроводиловку пошлем,  где  укажем,  что  вы  не  Аффониевич,  а
Афанасиевич. Там исправя