да
промолчал: как-то неудобно.
   - Напрасно.
   - Да ведь оно и не знаешь, как подойти к нему в таком деле.  Уж  больно
человек-то сурьезный. Я сам гоняюсь за  браконьерами,  а  однажды  и  меня
прижал старик, на что уж мы с ним  давние  приятели.  Да  если  хотите,  я
расскажу вам этот случай.
   Я охотно согласился.
   - В прошлом годе, - начал Ольгин, - заметил я неподалеку  отсюда  следы
молодого тигра. По размеру следа я определил вес тигра - пудов  пять-шесть
будет. Ну, думаю, попытаю счастья. Ловить тигров мне не впервой,  на  моем
счету их уже штук пять было. Кого взять в напарники? Сынов не  было  дома,
младший служил в армии, старший на метеостанции  работал.  А  что,  думаю,
возьму с собой двух  удэгейцев.  Охотники  они  хорошие,  да  вот  беда  -
врожденный страх у них к тигру. Ну ничего, полагаю. Силу мне самому девать
некуда. Тигра-то я прижать сумею, а они лапы вязать будут. Сказал я Геонке
Николаю и Канчуге Сергею. Согласились они. Взял  я  с  собой  двух  собак,
четырех много, думаю, кобели злые - удержат и вдвоем. Сплел намордник  для
тигра, захватил бинт из драных простыней и ремни для  вязки  лап,  вырубил
рогульки из трескуна, и пошли. Снег лежал в тайге глубокий и рыхлый. Тигру
тяжело по такому снегу уходить от преследования.  Выбился  он  быстро.  На
третьи сутки мы его настигли недалеко от Улахезы. Мы  шли  друг  от  друга
метров на пятьдесят.  Собаки  вырвались  вперед,  скрылись  в  низкорослой
чащобе и вдруг залаяли не визгливо, а приглушенно, эдак утробно. "Держат!"
- крикнул я и бросился в чащу. Выбегаю  из  чащи,  смотрю:  Канчуга  стоит
метрах в двадцати от тигра, спрятался за кедр и  ждет  чего-то.  А  собаки
надрываются, того и гляди за бока возьмут тигра. Он стоит почти по брюхо в
снегу и огрызается  на  собак,  бока  у  него  впали  и  ходуном  ходят  -
запыхался. Мне-то далеко до тигра - метров сто было. Я  бегу  по  снегу  с
рогулькой наперевес и кричу Канчуге: "Дави его,  дави!"  А  он  стоит  как
вкопанный за кедром и ни с места. Зло меня взяло, так  и  трахнул  бы  его
палкой. Потом-то самому смешно стало. "Что ж ты, говорю, как пень  стоял?"
- "Нашло, говорит, на меня, Александр Николаевич. Сам не знаю, что  такое.
Будто весь дух из меня вышел, жутко стало".  Ну,  я  с  разбегу  прямо  на
тигра. Он рявкнул да прыжком ко мне. "Эх,  думаю,  беда!  Отдохнуть  тигру
дали". Я уж за нож схватился, да Трезор мне помог -  на  втором  прыжке  в
трех шагах от меня он нагнал тигра и прыгнул ему на холку. Не  успел  тигр
развернуться к собаке, как я его прижал рогулькой,  ровно  бревно  в  снег
вдавил.
   - Вяжи! - кричу. Подбежали мои напарники, перевязали ему лапы  тряпьем,
потом связали их попарно ремнями.  Рычит  он,  а  сам  дрожит,  видать,  с
перепугу, а может, от холода или от  усталости,  кто  его  знает.  Стал  я
намордник надевать - не лезет. У него морда вон  с  ведро  будет.  Ах  ты,
досада, промахнулся я с намордником! Ну ладно, сел я  на  него,  держу  за
уши, а он  зубы  оскалил  и  дрожит,  как  ягненок.  Холодно  ему,  думаю.
Простудим мы тигра. Снял шубу,  накрыл  его.  Проходит  час,  а  Геонка  с
Канчугой еще клетку делают, и конца работы  не  видать.  Колья  словно  не
топором, а косырем тешут. "Ну-ка,  подержи,  Канчуга,  а  я  поработаю,  -
крикнул я. - А то вы как к теще на помощь пришли". Сел он на тигра, а мы с
Геонкой клетку делаем. Заработался я, не смотрю ни на что;  а  Канчуга  от
страха накрыл тигра с головой и лег на шубу. Чем перерезал  тигр  ремни  -
зубами или когтем - не знаю. Но порезал словно  ножом,  да  как  рванет  с
места - шуба в сторону, Канчуга - в другую, а тигр - в тайгу. Но  передние
лапы у него были еще связаны, и  он  поскакал,  как  стреноженная  лошадь.
Собаки за ним. Не успели мы подбежать, как собаки тигру весь зад  порвали.
Видно, заражение крови у него получилось, подох он на другой день.
   Через несколько дней приезжает Абрамов и заметил у меня тигровую шкуру.
Пришлось официальное объяснение писать - так разошелся старик... Ведь  вот
какой человек! И дело-то, казалось бы, не его,  а  он  спокойно  не  может
пройти мимо. Помню, когда он отбирал ружье у Геонка,  разговор  у  него  с
начальником  экспедиции  получился.  "Оставьте  вы  это,  -  говорит   ему
начальник, - хочется вам возиться со всякими браконьерами. Мы - ученые,  у
нас  свое  дело.  А  ими  пусть  займутся  другие,  у  кого  есть  на   то
обязанность". А Константин Георгиевич в сердцах ему отвечает: "А у  нас  с
вами разве нет такой обязанности не по бумажке,  а  по  совести?"  -  "Что
совесть? - говорит ему начальник. - Все природой дадено, а они  лишь  дети
неразумные ее". - "Нет, - отвечает Абрамов, - не дети  природы,  а  сукины
дети. Учить их надо, да не словами, а делом".
   - Крутой человек, - неопределенно произнес Ольгин, не то одобряя, не то
осуждая Абрамова. - Вот и теперь, пришел искать  баргузинского  соболя,  а
сам на охотничьи порядки набросился. То ему не так, это не эдак - до всего
дотошный,  словно  хозяин.  Полтораста  километров  отмахал  по  тайге   в
сорокаградусный мороз, а впереди еще не меньше будет. Ночевать в тайге  на
снегу в палатке, тащить на себе нарты в его  возрасте  -  нелегкая  штука.
Амур далеко не протянет: собака  не  лошадь,  что  с  нее  взять!  Да  что
говорить, упорный старик.
   - Откуда здесь баргузинский соболь появился? - спросил я Ольгина.
   - А в прошлом  годе  по  осени  выпустили  здесь  штук  сорок.  Думали,
приживутся, а они ушли куда-то.  Вот  Абрамов  и  хочет  выяснить,  почему
баргузинский соболь идет ходом, не приживается в этих местах.
   На улице послышался лай и рычание собак.
   - А будь они неладны! - воскликнул Ольгин. - Целый день  мои  собаки  с
абрамовскими   дерутся.   Не   признается,   видать,   в   собачьем   мире
гостеприимство.
   Вошел Абрамов один.
   - А где же Василий? - спросил Ольгин.
   - К своему проводнику ушел.
   - Откуда он? - спросил я.
   - Практикант из  Иркутского  университета,  якут,  -  ответил  Абрамов,
раздеваясь. - Маршруты у нас разные.  Все  хорошо,  да  вот  лыжи  у  меня
никудышные - тяжелые, сырые, как калоши.
   Абрамов был чем-то  недоволен.  Он  тяжело  опустился  на  табуретку  и
сдвинул свои мохнатые брови.
   - А, черт! - не выдержав, хлопнул он себя  по  коленке.  -  Это  же  не
охотоуправитель, а классная  бонна!  Посмотрите,  что  я  вам  за  бумажку
покажу,  -  обратился  к  нам  Абрамов,  доставая  из  нагрудного  кармана
толстовки сложенную вчетверо бумажку. - Вот послушайте:  "Отстрел  изюбрей
вы произвели больше установленного плана, добычу соболя тоже.  Ну,  что  с
вами делать? Штраф налагать - дорого для артели обойдется. Не наказывать -
тоже плохо. И вы все время  допускаете  нарушения..."  Имярек  -  директор
крайуправления. И это  называется  директивой  для  артели.  Только  и  не
хватает здесь приписки, - мол, извините за беспокойство.
   - А разве плохо, когда перевыполняют план добычи пушнины,  хотя  бы  по
соболю? - спросил я Абрамова.
   - Плохо? - переспросил он, сверкнув глазами. -  Не  то  слово,  молодой
человек. Бесхозяйственность, шарлатанство! Вот что это такое.
   Он резко нагнулся к рюкзаку, вынул карту, развернул ее на столе.
   - Смотрите сюда. Вот  карта  популяции  соболя  в  нашей  тайге,  Места
популяции обозначены красным карандашом.
   Я взглянул на карту, испещренную красными  пятнами  малого  и  большого
размера.
   - Видите, какое множество этих пятен? -  продолжал  Абрамов.  -  Добычу
соболя надо вести повсюду в этих местах. А у нас что  делают?  Ловят  там,
где есть охотничьи артели. Да как ловят! Дадут план на край, а они  его  -
бух! - на две-три артели. А эти еще и перевыполняют...  А  ведь  соболь  -
золото нашей тайги! Недаром раньше на Руси казна соболевая была. - Абрамов
посмотрел на  меня  сердито  и  неожиданно  закончил:  -  И  задам  я  ему
перевыполнение плана!  Вот  только  вернусь...  -  Он  закурил  и  сердито
нахмурился. - Надо создавать таперские участки, - продолжал Абрамов  через
минуту. - И делать  плановый  отлов  с  каждого  участка,  а  не  задавать
какую-то норму на охотника. Охотник сегодня там  ловит,  завтра  в  другом
месте, послезавтра -  в  третьем...  Если  учесть,  что  удэгейцы  охотнее
выбирают соболя в местах чистых, а в россыпи не лезут, там труднее  брать,
вот и получается: в одних местах соболя уничтожают почти  поголовно,  а  в
других он сам подыхает от старости.  В  конце  концов,  таперские  участки
нужны не только для планомерной охоты, но и  для  облегчения  труда  самих
охотников. Сами подумайте: вот подходит сезон, и  охотники  за  сто  -  за
полтораста километров уходят  на  три-четыре  месяца,  а  то  и  более.  И
продукты, и снасти, и боеприпасы - все на  себе  тянут.  А  живут  где?  В
крохотных полотняных палатках. В такой палатке они за ночь,  согнувшись  в
три погибели, обдирают на коленях по пятнадцать - двадцать тушек колонка и
белки. Да еще при свете жирника... И спят на снегу, подстелив шкуры. Разве
не нужны нам таперские бараки? Ведь для них  -  охота  не  развлечение,  а
профессия.
   Он встал с табуретки и, видимо взволнованный разговором, несколько  раз
прошелся взад-вперед по комнате.
   - Однако, поздно, засиделись мы, - сказал Ольгин. - Пора спать.
   - Да, да, - машинально подтвердил Абрамов.
   - Кого вам в проводники выделили? - спросил я у него.
   - Андрея Геонка, - сухо ответил он.
   Мы с Ольгиным понимающе переглянулись.
   Я стал расстилать медвежьи шкуры, любезно  предложенные  мне  хозяином.
Возле печки похрапывал дед: он лежал на кровати, все так же поверх  одеяла
в своей неизменной шубе, в малахае и в валенках.
   Абрамов возился возле плиты, развешивая олочи, растрясал вынутую из них
траву - хайкту, незаменимую подстилку таежных ходоков,  и  долго  потом  в
темноте ворочался в спальном мешке, по-стариковски кряхтел.
   На следующий день рано утром пришел проводник Геонка. Это был невысокий
коренастый удэгеец с продолговатыми  карими  глазами;  за  спиной  у  него
висели котомка и ружье, в руках тонкие, изящно выгнутые  в  виде  фигурной
скобки лыжи, подклеенные снизу камусом.
   - Здравствуй, товарищ Абрамов! -  приветствовал  он  от  самого  порога
Константина Георгиевича, не обращая на нас никакого внимания,  как  будто,
кроме Абрамова, в избе никого не было. - Смотри, какие лыжи! Тебе  принес.
Свои лыжи. Бери, старик! Много ходить по тайге надо. Твои  лыжи  -  плохой
чурбак. Куда такие лыжи брать? За дрова и то не дойдешь.
   - Нет, спасибо, тебе самому они нужны, - ответил Абрамов,  смущаясь.  -
Мои лыжи тоже неплохие.
   - Зачем тебе так говори! - воскликнул удэгеец. - Я сам  вчера  видел  -
толстые, как доска все равно. Бери! У меня есть еще, у брата взял.
   Абрамов принял лыжи и с чувством пожал руку Геонка.
   - Спасибо!
   - Тебе тож спасибо!
   - За что же?
   - Учил меня хорошо, - ответил Геонка и вдруг рассмеялся.
   Мы тоже рассмеялись. Стало как-то светло и  радостно  на  душе,  словно
тебя ключевой водой умыли.
   Через  час,  позавтракав  и  навьючив  нарты,  они  тронулись  в  путь.
Возглавлял шествие Геонка, за ним Амур с Янгуром тянули нарты. За нартами,
слегка сутулясь, шел Абрамов неторопливой хозяйской походкой.

   1954



        ОХОТА НА УТОК

   Однажды мне сказал редактор:
   - Поезжай-ка в Усингу и напиши очерк о  заготовителях  пробковой  коры,
особенно о Сучкове. Он и мастер-заготовитель, и охотник, - словом, на  все
руки от скуки. Заверни этак покрепче, да про психологию...
   И я полетел в  таежную  глухомань  на  "кукурузнике".  Первым,  кого  я
встретил, подходя к таежному селу, был обыкновенный  русский  мальчик  лет
семи. Вся одежда его состояла из застиранных зеленых штанишек. Он стоял на
опушке леса, возле дороги  и  сердито  сопел,  завязывая  резинку  штанов.
Завязав резинку, он победно посмотрел на меня и серьезно заявил:
   - Теперь не спадет.
   Не удостоив меня больше ни единым взглядом, он  побежал  по  извилистой
тропинке. Однако резинка подвела, и на зеленом фоне травы засверкала белая
попка.
   Я подошел к нему.
   - Как тебя звать?
   - Вова, - ответил он, развязывая узелок резинки.
   - Сколько тебе лет, Вова?
   - Тринадцать, наверно. Мамка мне не говорит, а я не знаю.
   Мои вопросы, очевидно, пробудили в  нем  интерес  к  моей  персоне.  Он
оторвался от резинки и, сморщив конопатый нос, посмотрел на меня.
   - А мамка мне не дает на конфеты копеечки, - испытующе сказал он.
   Я дал ему несколько монет.
   - А у нас живая утка есть, дикая... - поведал он, решив, очевидно,  что
даром деньги не берут.
   - Почему же она не улетает от вас?
   - А мы у нее из крыльев  перья  повыдергали,  -  ответил  Вова,  потом,
подумав, добавил: - Ее Толька с Васькой с собой забрали.
   - Куда же это?
   - На Бурлит купаться. Вон туда, - махнул рукой. - Все иди,  иди,  потом
будет трава, потом дыра большая, вот такая! Пролезешь  в  дыру  -  там  их
увидишь.
   - А кто твой отец?
   - Сучков.
   - Николай Иванович?
   - А га.
   - Ну, тогда веди меня домой.
   Я знаком был с Сучковым. Он заезжал ко мне, привозил множество  таежных
историй и всякий  раз  приглашал  к  себе.  В  его  рассказах  много  было
необычного, загадочного, и сам он казался мне существом романтичным. И вот
его сынишка, деловито посапывая, ведет  меня  к  одиноко  стоящему  домику
возле самой протоки.
   Навстречу нам бросился со звонким лаем белогрудый кобель.
   - Нельзя, Тузик! Свои, - важно  сказал  Вова,  отстраняя  морду  рослой
собаки, приходившейся ему почти по плечи.
   Из сеней вышел Сучков в распоясанной косоворотке, в сандалиях  на  босу
ногу. Отворяя двери, он всматривался в меня, наконец улыбнулся.
   - Андреич! Вот кто навестил меня в берлоге.  Ну,  проходи,  проходи,  -
говорил он, пожимая мне руку и обнажая в улыбке ровные крепкие зубы.
   Невысокого роста,  худощавый,  жилистый,  заросший  черной  щетиной,  в
черной пузырившейся от ветра рубахе,  он  был  похож  скорее  на  таежного
бродягу, чем на известного мастера-заготовителя.
   - Надумал, значит, - говорил он, усадив меня за стол в сенях и  наливая
мне кружку мутно-желтой  медовухи.  -  Ну-ка,  давай,  брат,  дерябнем  за
встречу.
   Мы выпили.
   - Отдохнуть приехал или по делу?
   - Думаю написать что-нибудь о корозаготовителях.
   Он засмеялся сильным неторопливым смехом:
   - Что это нынче потянуло вас на бархатное дерево, как мух  на  мед.  Ко
мне ты уж из третьей газеты приезжаешь.
   В сени вышла из избы молодая  женщина  в  повязанном  углом  платке,  в
свободной ситцевой кофте, выпущенной поверх юбки, босая.
   - Моя жена, Наталья. Познакомься! - сказал мне Сучков.
   Наталья неуклюже подала прямую, как лопата, ладонь с жесткими мозолями.
   - Что ж вы в сенях уселись? Проходите в избу, - пригласила нас хозяйка.
   - А нам и здесь неплохо, - отвечал Сучков, хитровато подмигивая мне.  -
Достань-ка нам чего покрепче, тогда и в избу зазывай.
   - Вовка, подь  сюда!  -  крикнула  Наталья  и  уже  в  избе  наказывала
мальчику: - Сбегай в погреб, чашку с грибами принеси.
   Пробегая мимо нас, мальчик похвастался  перед  отцом  подаренными  мной
деньгами.
   - Молодец! - одобрил отец. - Где ты раздобыл?
   - Дядя дал.
   - Ого! Он уже с тебя за постой взял. Вот  сорванец!  -  В  голосе  отца
чувствовалось удовлетворение практичностью сына.
   Я  с  любопытством  приглядывался  к   Сучкову.   Своею   простотой   и
откровенностью он вызывал чувство симпатии, и в то же время что-то  мне  в
нем не нравилось.
   - А ведь я собираюсь на охоту,  уток  пострелять.  Может,  съездите  со
мной. Здесь недалеко, километров пять будет. Поедемте! Пробковая  кора  от
вас не уйдет - насмотритесь еще.
   "А что, - подумал я, - надо своего героя наблюдать не только в деле". И
я согласился.
   Сучков повел меня  в  избу  смотреть  ружья.  Изба  оказалась  довольно
просторной, без перегородок.  В  двух  углах  стояли  деревянные  кровати,
покрытые сшитыми из лоскутов одеялами, посреди избы - печь и два стола  со
скамейками. На неоштукатуренных  стенах  висели  плакаты,  оленьи  рога  и
ружья.
   Мы выпили на дорогу крепкую настойку и закусили  солеными  грибами.  Во
время нашей выпивки хозяйка сидела в  стороне,  спокойно  сложив  руки  на
коленях. Такое положение в этом доме считалось, очевидно, обычным, и  меня
все более занимал характер хозяина.
   - Наталья, ружья, - приказал Сучков.
   Наталья подала ружья, и мы пошли.
   Метрах в десяти от дома  протекала  заросшая  тростником  и  кувшинками
протока. На берегу под развесистым ильмом лежала длинная  узкая  долбленая
лодочка, называемая здесь  по-удэгейски  оморочкой.  Сучков  легко  поднял
оморочку и опустил на воду. Тузик, виляя от радости  всем  телом,  ошалело
крутился в ногах.
   Я прыгнул в оморочку и еле устоял  на  ногах.  Лодочка  дернулась  подо
мной, вильнула кормой и,  зачерпнув  воды,  закрутилась,  готовая  вот-вот
погрузиться.
   - Осторожней, черти тебя драли! - выругался Сучков. - Сиди смирно.
   Вскоре оморочка успокоилась. Сучков вычерпал консервной банкой воду,  и
мы тронулись.
   Сучков сидел на носу оморочки  и  делал  плавные  гребки  двухлопастным
веслом. Тонкий нос оморочки рассекал зеркальную гладь протоки, оставляя за
собой на воде длинные  валики;  они  медленно  бежали  к  берегам  и  тихо
покачивали круглые листья кувшинок. Часто протока сужалась и в этих местах
сплошь  перекрывалась  кисейными  ветвями  ильмов,  черемухи,  оплетенными
виноградными лозами. Мы скользили под ветви,  пригибая  головы,  словно  в
подземные коридоры. Нас обдавало горьковатым запахом черемухи,  прохладной
влажностью и какой-то торжественной тишиной. Падающие с весел капли звонко
тенькали, но лай  Тузика,  бежавшего  по  берегу,  звучал  глухо,  как  из
подполья.
   Сучков говорил, лениво пожевывая папироску:
   - Люблю я вот так по тайге скользить. Не слышно тебя и не видно...  Где
утку или гуся подшибешь, где изюбра выследишь, а то и медведь выпрет сдуру
на тебя, и его приберешь. Кормит тайга-матушка.
   В его неторопливых, спокойных  движениях  чувствовались  уверенность  и
сила. Казалось, он врос в лодку и лодка стала частью его самого, готовая в
любую секунду ринуться в погоню или уйти от опасности.
   - Давно вы здесь живете? - спросил я его.
   - Шестнадцать лет. Я из-под Ярославля. В  тридцать  четвертом  ушел  из
родного  села.  А  потом  лет  пять  слонялся  по  свету.  Трудно   нашему
деревенскому брату к городской жизни привыкать. Я  и  маляром  работал,  и
плотничал, и даже сапоги вздумал тачать... Все  не  то.  Душа-то  на  волю
просится. Тут и  надумал:  в  учителя  сельские  подамся!  И  четыре  года
тянулся... аж башка трещала. И сдал, сначала за седьмой класс, а  потом  и
педучилище  закончил.  Стали  на  работу  направлять.   "Куда   тебя?"   -
спрашивают. "Куда-нибудь в тайгу, в  глухомань",  -  говорю.  Вот  меня  и
прислали сюда. Сначала учителем работал, а теперь в заготовителях  числюсь
да охотой промышляю. Так-то оно независимей, да и прибыльней.
   В тайге показался большой прогал,  и  сразу  стало  виднее,  как  будто
солнце выглянуло. Оморочка уткнулась в берег.
   - Вылезем на минуту, - сказал Сучков, - у меня тут огородец.
   На довольно большом клину земли, притиснутой с трех сторон  к  протоке,
раскинулся огород.  На  грядках  зеленела  кустистая  картофельная  ботва,
раскидистая приземистая капуста, помидоры.
   - Ого, да у тебя тут целая усадьба! - не удержался я от восторга.
   - Вот этими руками корчевали тайгу-то, - сказал Сучков не без гордости.
   - Как же ты лошадь сюда доставляешь?
   - Лошадь?! А где ее взять?
   - В артели.
   - Там всего две лошади... Да и не положено в тайге огороды держать. Это
же потайной промысел.  Мы  картошку  да  капусту  сажаем...  Удэгейцы  мак
выращивают.
   - Зачем?
   - Гашиш делают... Кто продает, кто сам курит...
   - Черт зна