овал нам честь честью. Я ей еще давеча говорил: ты, Саня,
не беспокойся, все разберут как следует. И я,  говорю,  за  тебя  словечко
замолвлю. А почему ж не замолвить? Человек она хороший, душевный.  Значит,
пошли мы с ней в буфет... О чем это я?..
   В зале нарастал хохот. Серпокрыленко напрасно стучала о графин.
   - Слушайте, Васюков! - покрывая шум, сказал Копаев. -  Может  быть,  вы
пойдете погуляете и вспомните там, свежим воздухом подышите?
   - Ну да, подышать мы согласны. Отчего не подышать? - Он торопливо пошел
на выход и запнулся за чей-то стул. Кто-то поддержал его под руку и  помог
выйти за дверь.
   С трудом уняв шум, Серпокрыленко гневно произнесла:
   - Я просто возмущена новым  проступком  Куриловой:  перед  товарищеским
судом она ведет в буфет угощать своего  так  называемого  защитника.  Нет,
видно, не с чистой совестью шли вы, товарищ Курилова, на этот суд.
   "Вали уж все до кучи, - горько подумала Саня. - Семь бед - один ответ".
И когда слово взял Копаев, сердце ее сильно и гулко застучало,  от  нового
прилива жара потемнело в глазах. "Ну, этот доконает меня", -  мелькнула  в
голове мысль.
   -  Курилову  мы  давно  с  вами  знаем,   и   знаем   как   исправного,
дисциплинированного работника. - Он строго повел своим  грачиным  носом  и
сердито нахохлил широкие черные брови. - Как  же  так  случилось,  что  за
неполных три месяца самостоятельной работы этот хороший в прошлом работник
успел морально разложиться, если верить расследованиям Косяка?
   В зале прошел  волной  приглушенный  гомон,  как  вздох  облегчения.  А
Серпокрыленко встревоженно округлила свои  бесцветные  глазки  с  белесыми
ресницами, подняла над графином ручку, да так и застыла, словно статуя,  и
только лиловые  пятна  стали  медленно  выплывать  на  щеках,  выдавая  ее
волнение.
   - Положим, она могла по неопытности израсходовать всю воду,  позабыв  о
возможности пожара, - продолжал Копаев, - даже  уйти  в  этот  злополучный
вечер на танцы. Мы вправе осудить ее за это. Но мы должны и  помнить,  что
она не начальник пожарной охраны и не сторож. Мы ее можем упрекнуть и даже
наказать за путаницу в должностном составе станции, но у нас нет оснований
считать, что там была сделка за счет государства. И уж, во всяком  случае,
в истории со столбами ни о какой сделке и речи быть не  может.  Я  получил
коллективное письмо от  работников  станции  Касаткино  и  должен  сказать
прямо: я чувствую и свою вину лично и вину нашего отделения в том, что  мы
до сих пор не помогли осветить эту станцию. А они сделали все, что  могли.
Я зачитаю вам письмо...
   Это были последние слова, которые слышала Саня. Что-то тяжелое и мягкое
навалилось на нее, застилая свет; она  почувствовала,  как  по  щекам  ее,
щекоча, побежали теплые слезы. На какое-то мгновение  ей  показалось,  что
это вовсе не слезы, а скользят по щекам солнечные зайчики, и ей стало  так
хорошо...



        10

   Две недели пролежала Саня в больнице с воспалением легких. А когда  уже
заметно окрепла, стала ходить по палате, у нее  оказалось  еще  и  нервное
расстройство.
   - Имейте в виду, вам нужна строгая диета и постельный режим, -  говорил
ей на прощанье доктор, пожимая своей мягкой шелковистой ладонью исхудавшую
Санину руку. - А может быть, еще полежите? - и он смешно взглядывал на нее
сверху из-под очков.
   - Нет, нет, не могу.
   - Ну, как знаете! Вот вам бюллетень на десять дней, а в случае  чего  -
приезжайте.
   Саня ехала, как и три месяца тому назад, на товарняке,  только  в  этот
раз на паровозе. Те же знакомые степи, теперь по-новому принакрытые жидким
беленьким покрывалом первого снега, с печальным однообразием  бежали  мимо
поезда. На горизонте то тут, то там появлялись небольшие сопочки; когда-то
аккуратненькие, кудрявые, как барашки, они теперь оголились и были  похожи
издали на серые щетинистые кочки. Среди них Саня  попыталась  отыскать  ту
знакомую сопочку, поразившую ее когда-то огневым подсветом, но  так  и  не
нашла: все они стояли под низким хмурым небом такие же хмурые, одинаковые.
   "Вот и зима идет, долгая, скучная, - думала Саня. - И  надо  готовиться
встречать ее. Новые заботы, новые хлопоты. И опять одна, одна..."
   Вот показалось и Касаткино: быстро набегали приземистые  бараки,  дома.
На месте сгоревшего вокзала чисто убрано, словно ничего там и не  было.  А
рядом лежат бревна, новенькие доски в штабелях... Что это? Откуда  они?  А
вот и бревенчатая дежурка; от нее повалила к полотну целая  ватага  людей.
Зачем они собрались?
   Резко просвистели три  остановочных  свистка,  пронзительно  завизжали,
заскрежетали тормозные колодки на колесах, паровоз задергался и стал.
   Саня высунулась из паровоза и сразу все поняла: перед ней стояли все ее
сослуживцы, и на каждом была новенькая форменная фуражка с красным верхом.
Они неловко переминались, молчаливые, слегка смущенные и радостные.
   Сане захотелось рвануться к поручням и  одним  махом  спуститься  туда,
вниз, но руки ее дрожали от волнения и слабости,  и  она  долго  не  могла
нащупать ногой подножку.
   - Вот так,  -  бережно  поддерживал  ее  Сергунков  и,  видя,  с  каким
радостным вниманием оглядывает она собравшихся, заметил: - Это я у  самого
Копаева  выпросил,  фуражки-то.  Для  порядка,   значит.   Сюда   приезжал
начальник. Видишь? - указал он на бревна. - Строить будем вокзал.
   - Строимся, строимся! - удовлетворенно загудели со всех сторон.
   - Откуда же вы узнали, что я приеду? - спросила Саня, не в силах скрыть
своего счастливого удивления. - Ведь я никому не сообщала.
   - А нам Васюков позвонил, - наперебой отвечали  ей.  -  Едет,  говорит,
жива-здорова.
   В толпе Саня обратила внимание на полную девушку в форме и в сапожках.
   - Валя Дунина, - представилась девушка.
   - Новая кассирша.
   - На место той прислана.
   И никто не произнес ни имени, ни фамилии прежней кассирши.
   Уже дома Настасья Павловна рассказала Сане:
   - Выжили ее в два счета. Особенно Сергунков с Шилохвостовым  старались.
Она после твоего отъезда схлестнулась с  этим  Валерием.  Два  лаптя...  И
поселиться здесь решили. Ни стыда, ни  совести,  прости  господи.  Ушла  к
нему, и корову свою на веревочке увела. Эх, девка, девка! Смотрю я на тебя
и думаю: ну чем ты их взять сумела? Как  приворожила  к  себе?  Нынче  вон
Кузьмич к твоему приезду банку варенья принес, а Рива -  ой,  не  могу!  -
Настасья Павловна засмеялась, - горшок щей приволокла. Видно,  крепость  в
тебе особая - становой хребет.
   В  сумерках  пошел  снег;  и  Саня   долго   смотрела   в   окно,   как
прихорашиваются  черные  плешины  земли,  как  мягче  и  чище   становится
просторная, бескрайняя степь.

   1957



        Борис Можаев. Власть тайги

   -----------------------------------------------------------------------
   В кн.: "Собрание сочинений в четырех томах. Том второй".
   М., "Художественная литература", 1989.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 5 July 2002
   -----------------------------------------------------------------------



        1

   Поздно ночью сильно постучали в окно избы участкового милиционера.
   Сережкины спали прямо на полу; широкую деревянную  кровать  вынесли  во
двор  и  пересыпали  дустом  -  от  клопов  спасенья  не  было.   Татьяна,
приподнявшись на локте, будила мужа:
   - Вася! Слышь, Вась! Да очнись ты, не маку же напился!
   - А! - тревожно вскрикнул Сережкин и, сбросив теплое одеяло с лоскутным
верхом, быстро вскочил на ноги. - Что случилось, Тань?
   - Да ничего, - спокойно ответила жена.  -  Вон  стучит  кто-то.  Опять,
видно, по твою душу.
   В окно снова настойчиво постучали.
   - А-а, - равнодушно отозвался  Сережкин,  почесывая  широкую  волосатую
грудь, и потянулся так, что захрустели суставы. - А я уж думал,  не  пожар
ли?
   В одних кальсонах и ночной рубахе он  пошел  в  сени,  шлепая  по  полу
босыми ногами. В сенях Сережкин наскочил на ведро, чертыхнулся в  темноту,
обозвав Татьяну раскидухой, и на ощупь отыскал дверную задвижку.
   - Кто там? - хрипло спросил он, выглядывая наружу  из-за  приотворенной
двери.
   - Василий Фокич! - метнулась от окна к Сережкину темная фигура. - Беда,
Василий Фокич. Сплавщики у нас  бузят.  Из  ружьев  так  и  палят,  так  и
палят...
   - Постой, говори толком, - оборвал его Сережкин. - Где это - у вас!
   - Да ты что, ай не признал меня? Я ж Усков из Переваловского сельпо.
   -  Николай!  -  удивленно  воскликнул  Сережкин.  -  Фу   ты,   дьявол!
Спросонья-то никак не очухаюсь. Здорово! - Сережкин  вышел  на  крыльцо  и
подал Ускову руку. - Откуда ты? Неужто в такую пору из Переваловского?
   - А я на моторке... Еле утек. Так из ружьев и палят, варнаки.
   - А что, задели кого-нибудь?
   - Да нет, этого не было...
   - Кто же сплавщиками верховодит, Рябой, что ли?
   - Вроде его не видал.  Больше  этот,  Варлашкин,  шумит.  Этот,  что  в
картинках весь. - Усков показал рукой на грудь и живот.
   - А, татуированный! - протянул Сережкин. - Известно. Ну, пошли в  избу.
Я в момент соберусь, и поедем.
   На кухне или, как Сережкины говорили, в чулане, отгороженном  невысокой
дощатой перегородкой от остальной избы, Василий зажег  лампу.  Круглолицый
толстогубый Николай с непривычки к свету сильно сощурился.
   - Садись, - пригласил его к столу Сережкин и сунул табуретку.
   - Вася, едешь? - спросила Татьяна.
   - Да. - Сережкин ушел в темную комнату собираться.
   - Поесть чего-нибудь собрать?
   - Не надо.
   - Куда ж ты теперь?
   - В Переваловское. Опять сплавщики  поднялись,  -  ответил  Сережкин  и
закряхтел, с трудом натягивая волглые сапоги.
   - Из ружьев так и палят, так и палят, - донеслось из чулана.
   На пол, на постель, на стол падал от двери длинный прямоугольник света.
Татьяна лежала, все так же опираясь на локоть.  Ладонью  другой  руки  она
прикрывала лицо от света. Одеяло сползло на грудь,  обнажая  острые  худые
плечи и выпуклую ключицу.
   - Ты бы погодил до свету, Вася, - упрашивала она тихим глухим  голосом.
- А то ведь, не ровен час, того и гляди... - она не сказала, что убьют, но
он понял.
   - Чудная ты, Татьяна, - нехотя ответил он. - А если бы,  к  примеру,  в
бою меня командир послал ночью  в  разведку,  я  бы  ему  что  сказал?  А?
Молчишь? То-то и оно. А здесь я сам командир и солдат. Сам себе приказываю
и выполняю, понятно? Если я не  пойду,  кто  пойдет?  В  одну  сторону  на
полсотни километров нет милиционера, а в  другую,  может,  на  пятьсот,  а
может, на тыщу... Аж до самого океана. Я один тут.  А  порядок  все  равно
должен быть. Власть и в тайге власть, - заканчивал  Сережкин  всегда  этой
внушительной фразой, за что получил в округе прозвище "Власть тайги".
   И Татьяна смирялась, затихала.
   - Подай-ка мой портупей, - попросил он жену. - А то куда мне в  грязных
сапогах через постель?
   - Папань, я подам! - неожиданно раздался из темного угла детский голос,
и парнишка лет  десяти,  опережая  мать,  бросился  к  столу,  где  лежала
отцовская портупея.
   - Ах ты, кочедык! - ласково обругал отец сына. - Не спишь, мерзавец!
   - Может, молочка попьешь, - предложила Татьяна.
   - Это можно.
   Сережкин уже в чулане, на свету, проверил пистолет - заряжен ли?  Затем
надел снаряжение.  Приземистый,  туго  затянутый  ремнями,  он  производил
внушительное впечатление. У него все подалось вширь: скуластое  с  широкой
переносицей лицо, угловатые тугие плечи и даже ступня была широкой,  почти
квадратной. Крупные черты его лица выражали степенное миролюбие, и  только
маленькие светлые глаза задорно поблескивали и хитровато щурились. Ему шел
сороковой год, но выглядел он лет на десять моложе. Впрочем, молодила  его
короткая стрижка жестких рыжеватых волос.
   Он выпил  литровый  горшок  молока,  предварительно  предложив  Ускову,
который отказался, и, повернувшись к Татьяне, сказал на прощание:
   - Ну, я поехал.
   - Поезжай, поезжай, - ответила она, и это прозвучало и как  прощание  и
как доброе напутствие.
   Сережкин с Усковым вышли на улицу. Небо затянуло плотными облаками, они
куда-то спешили, наваливались  друг  на  друга  и  клубились  темно-бурыми
клочьями. Иногда сквозь их рыхлую толчею проваливалась луна, и тогда видны
были далеко разбросанные друг от друга деревянные дома Хохловки,  за  ними
похожие на  кочки  стога  сена,  а  еще  дальше  матово  поблескивал  плес
Бурлита... Сережкин и Усков быстро шли по луговой тропинке к реке.
   - Как думаешь, доберемся к утру до Переваловского? -  спрашивал  Ускова
Сережкин.
   - Сейчас два часа, светает в пятом... Думаю, доедем.
   - Ну, давай, рассказывай по порядку.
   - Пришли они, значится,  с  вечера,  засветло  еще,  вроде  как  бы  на
танцы... - начал  торопливо  Усков,  катя  свое  полное  круглое  тело  по
тропинке за размашисто шагающим Сережкиным. - Ну, и как водится, зашли  ко
мне в магазин, взяли водки. Человек пять их было. Я  еще  предупредил  их:
"Не много ли, ребята, будет три литра-то?" Не твое, говорят, дело. Ты знай
продавай да посапывай. Меня, конечно, задела такая непочтительность, но  я
смолчал. Ладно, думаю,  что  будет  дальше?  Ушли  они.  Да,  Варлашкин-то
завернулся, скорчил рожу и говорит  мне:  приготовь,  мол,  нам  местечко,
дружок, мы погулять решили. Я думаю: тебе  тот  дружок,  который  на  цепи
сидит. Но смолчал. Ушли. А через час, в сумерках, закрываю это я  магазин,
слышу, возле клуба кричат. Я туда. Смотрю,  дерутся  на  танцах.  Девки  с
криком врассыпную, как горох. А потом и ребята наши разбежались. А что они
сделают? Их меньше. К сплавщикам еще со станов подошли, да двое с ружьями.
Ну, они как пальнут, пальнут! Куда тут деваться?  У  председателя  Волгина
собаку убили, а сам он в сопки чесанул, а за ним и мужики. Изобьют ведь! И
пошли они по селу охальничать, заборы ломают, собак бьют. В  избу  ко  мне
вломились. Так я успел во дворе на сушилах  спрятаться.  В  сено  зарылся.
Часа два пролежал там. А потом задами пробрался к реке,  завел  моторку  и
вот к вам приехал.
   - А когда уезжал ты, они еще в деревне были? - спросил Сережкин.
   - Да все там колобродили. А вот и лодочка моя, прошу!
   Они подошли к реке. Усков вытащил кол, за который лодка была  привязана
на цепь. Вдвоем они столкнули лодку с мели, сели в нее и  стали  выгребать
на быстрину. Течение подхватило лодку и медленно понесло ее  вдоль  темных
лесных берегов. Вскоре заработал мотор, стало веселее. По реке Бурлиту  от
Хохловки до Переваловского  было  километров  двадцать,  и  они  надеялись
добраться  на  место  происшествия  к  рассвету.  Мотор   выбивал   ровную
пистолетную дробь, лодку, покачивая, легко несло по течению. На  перекатах
волны заливали выхлопную трубу, тогда от кормы веером разлетались  брызги,
а трескотня мотора становилась глуше. Усков  сидел  в  корме,  навалившись
боком на изогнутый руль, и без конца говорил о том, как "палят из  ружьев"
сплавщики. Вдруг мотор несколько раз сильно выстрелил и заглох.
   - Свечи замочило, - сказал авторитетно Усков. - Это мы сейчас.
   Он засветил фонарик и начал копаться в моторе.
   Лодка еще несколько минут с тихим плеском летела по инерции  и  наконец
застыла. Река в этом месте  была  широкая,  течения  не  ощущалось.  После
грохота мотора стало неестественно тихо,  и  лишь  через  некоторое  время
Сережкин услышал стрекот кузнечиков, доносившийся с берега, и даже  шелест
крыльев и попискивание летучих мышей, которые ловили над  рекой  невидимую
мошкару. Медленно шли минуты ожидания. Звенел  и  кусался  гнус.  Сережкин
хлопал  себя  широкой  ладонью  по  шее,  по  лицу,  отфыркивался,  словно
умывался, и говорил сердито:
   - Ну скоро ли ты? Что, в самом деле, вывез на съедение, что ли?
   - Обождите минуточку... Я скоренько... отсырели, проклятые,  -  отвечал
виновато Усков и что-то брал на зуб, на язык, на что-то плевал и кряхтел.
   А минуты, долгие, тягучие, все шли и шли. Сережкин уже  стал  проявлять
заметное недовольство.
   - Да ты что, смеешься надо  мной?  Может,  за  это  время  преступление
случилось, а у тебя - свечи... Смотри, головой отвечать будешь!
   - Ну что же мне теперь делать? - в отчаянии восклицал Усков. -  Кажись,
все на месте: искра, свечи, магнето... а не ревет, проклятый!..
   Уже полнеба зарделось, заиграло  зарей,  уже  верхушки  деревьев  стали
ловить красноватые отблески восхода, когда  наконец  Усков  понял  причину
отказа мотора: он повернул к Сережкину свое  мокрое  от  пота  одутловатое
лицо и сказал жалобно и тихо:
   - Бензин весь кончился.
   - А, чтоб тебя рыбы съели! Тюфяк с мякиной, -  обругал  его  в  сердцах
Сережкин. - К берегу давай. Пешком дойдем!



        2

   К Переваловскому подходили часам  к  одиннадцати  пополудни.  Вдоль  по
берегу Бурлита упорно месил глинистые отмели массивными сапогами Сережкин;
шел погибисто, наклонив  лобастую  голову,  и  тянул  на  длинной  веревке
моторную лодку. По его следам устало и тупо переставлял  коротенькие  ноги
Усков. Возле сельского водопоя на  Бурлите  их  встретил  конюх  Лубников.
Этого  человека  не  обходила  стороной  ни  одна  новость.  У  него   был
удивительный нюх на всякого рода происшествия; он страсть  как  любил  все
пересказывать, причем каждый случай в его устах получал необычную  окраску
и уходил от него по миру на самых фантастических ходулях.  Вот  и  теперь,
придерживая одной рукой  вороного  жеребца,  он  второй  приветливо  махал
Сережкину. На нем, словно на колу, трепалась  синяя  рубаха  и  выпущенные
поверх сапог серые штаны.
   - Поймал его,  голубчика!  Ну,  молодец  ты,  старшина!  -  восторженно
изливался Лубников, подходя к Сережкину и  с  любопытством  поглядывая  на
Ускова. - А ведь я так и  сказал  следователю:  насчет  побега  Ускова  не
беспокойтесь... Его Сережкин из-под земли достанет. У него, говорю, у  вас
то есть, не сорвется. Поймал, поймал. Ну-к, подержи-ка  жеребца-то,  я  на
него полюбуюсь, на красавчика! - Лубников ткнул повод в руки Сережкину.
   - Пошел ты  к  черту  со  своим  жеребцом!  -  сердито  оборвал  конюха
Сережкин. - Чего мелешь! Кто поймал Ускова? Я? С какой стати?
   Лубников в крайнем удивлении отступил на шаг от Сережкина.
   - Да ты что, старшина? - всплеснул он  руками.  -  Дак  он  же  магазин
собственный обокрал... Его четыре часа ищут везде. А ты, можно сказать,  с
государственным преступником прогулки гуляешь...
   - Какой магазин? - испуганно спросил Усков. - Мой?
   - Да, твой, - передразнил  его  Лубников.  -  Держи  карман  шире.  Был
твой...
   - Ты это правду говоришь? - снова спросил Усков, бледнея.
   - Да брось ломаться! Старшина, арестуй его, а то убежит.
   У завмага затряслась челюсть.
   - Василь Фокич, ты привяжи лодку-то, а я уж побегу, - взмолился  он  и,
не дожидаясь ответа, катышем покатился по лугу к селу.
   - Держи его! - гаркнул  было  Лубников  и,  закинув  поводья  на  холку
жеребца, хотел броситься вдогонку.
   - Легче! - придержал его за локоть Сережкин. - Что у вас тут стряслось?
   - Нет, уйдет, ей-богу уйдет!.. - сокрушался готовый сорваться в  погоню
Лубников, глядя, как бежит Усков.
   - Успокойся, никуда он не денется. Рассказывай, что обокрали?
   - Сельповский магазин  и  обокрали.  Когда  драку  устроили  сплавщики,
наши-то все убежали в сопки. Я-то, конечно,  остался  на  своем  посту,  в
конюшне, значит. Думаю, нагрянут, живым не дамся. А к утру стихло все. Иду
домой из тайги, то есть из конюшни, вижу: сквозь щели в  ставнях  магазина
будто огонь светит. Кто такой, думаю, там? Одному-то  мне  нельзя:  ну-ка,
что  не  в  порядке?  Протокол  надо  составить  при   свидетелях.   Я   к
председателю. Пошли мы с ним  к  магазину,  а  там  дверь-то  не  заперта.
Смотрим - все три замка открыты честь по чести -  ключами,  а  закрыть-то,
видно, не успел вор. Наверно, я его и спугнул. Мы, конечно, тоже не  вошли
в магазин, а по телефону в район сообщили. И оттуда оперуполномоченный