астаивал я.
   - Верить - не верим, но так раньше делали наши люди.
   В сумерках явился с двумя чебаками Полушкин, а чуть позже - Нина.
   - Устала - косточки затекли. Купаться хочу, - сказала, поводя плечами.
   - Возьмите меня за компанию, - предложил я.
   - Я тоже не против, - отозвался Полушкин.
   Нина посмотрела на него, чуть сощурившись, и произнесла с вызовом:
   - Пошли!
   Она сорвалась с места как угорелая, и только сарафан ее заполоскался.
   С меня как рукой сняло всю апатию; я бросился  за  ней  и  слышал,  как
стучит за моей спиной Полушкин. Мы поскидали рубашки и брюки буквально  на
ходу, и оба, как по команде, бросились  за  ней  в  воду.  Вода  оказалась
обжигающей: здесь в заливчике били родники, и даже  теплый  день  не  смог
нагреть эту воду.
   Нина с двух метров повернула к берегу и крикнула нам:
   - Назад! Холодно!..
   - Ничего!
   Я был в  каком-то  упоении  и  не  брассом  плыл,  а,  казалось,  летел
ласточкой. Вдруг сбоку я услышал сильные удары по воде.
   Я оглянулся и увидел сквозь водяную пелену плывущего Полушкина. Он  так
усердно работал руками и ногами, что вокруг него шумели настоящие  буруны.
Я усилил темп; от стремительных гребков я сильно выпрыгивал над водой.  Но
частый стук ног неотступно шел где-то сбоку. Тогда я, не доходя до берега,
чтобы не дать ему отдохнуть, повернул и пошел обратно. Он также  повернул,
но вскоре отчаянный стук стал затихать. Наконец Полушкин отстал и вышел на
берег, покачиваясь. Лицо его было бледным, без  единой  кровинки.  Нина  с
любопытством наблюдала за ним, и в глазах ее все еще поблескивал вызов. Мы
оделись.
   - Ну как, опять бежим? - весело спросила Нина.
   - Бежим, - зло ответил Полушкин.
   И опять за моей спиной тяжело стучали его каблуки.
   Сактыма поставил на стол весь противень медвежатины и огромную глиняную
корчагу медовухи. Мы сели вокруг противня здесь же  под  навесом.  Сактыма
налил медовуху в большие алюминиевые кружки, и пир начался. Медовуха  была
прохладная, терпкая, мясо сочное, духовитое.
   - Хороший был медведь... Вкусно! - похвалил я.
   И сразу на меня полетело со всех сторон:
   - Сондо, нельзя! - строго сказал Сактыма.
   - Сондо, сондо! - осуждающе покачали головами старуха и хозяйка.
   - Что это значит?
   - Грешно про медведя говорить, - пряча улыбку в  кружку,  перевела  мне
Нина.
   - Так нельзя говори, - разъяснил  мне  Сактыма.  -  Тебе  получается  -
радуйся немножко. Дух медведя ходи тут, там, слушай - нехорошо!  Обидится.
Охотиться мешать будет.
   - Тогда выпьем за здоровье духа!
   - За дух можно, - согласился Сактыма.
   Нина залилась неожиданно громким смехом. Полушкин вздрогнул и  опасливо
покосился на нее.
   Сактыма налил еще по кружке,  мы  выпили  залпом.  На  щеках  Полушкина
выступил крупными резкими пятнами румянец.  Он  потянулся  к  лежащему  на
столе кисету с табаком.
   - Кури тебе, - одобрительно заметил Сактыма, подвигая кисет.
   Полушкин начал скручивать цигарку, и было заметно,  как  мелко  дрожали
его руки.
   Я видел, как Нина пристально смотрела на его пальцы, но в ее взгляде не
промелькнуло  и  тени  жалости;   наоборот,   выражение   лица   ее   было
подзадоривающим и как бы говорило: "Ну-ка, ну-ка, покажи, на  что  ты  еще
способен..." Мы встретились с ней взглядами и в одно мгновение поняли, что
следим за ним, как заговорщики. И я удивился тому, что  это  нисколько  не
смущало нас; мне вдруг захотелось обнять ее, поднять, как ребенка, на руки
и закружить, заласкать... Кажется, я тяжело и сильно вздохнул и спросил:
   - Может быть, еще выпьем?
   - Сактыма, налей еще! - крикнула она с какой-то отчаянной веселостью.
   Сактыма начал наливать в кружки, но хозяйка со  старухой  отказались  и
вышли из-за стола. Мы остались вчетвером. Пламя, освещавшее навес, сникло,
и теперь из открытого печного жерла вымахивал неровный тревожный  свет,  и
по жердевому настилу, по столу, по  нашим  лицам  плясали  иссиня-багровые
пятна... Вся наша застолица с  огромным  железным  противнем,  на  котором
кусками лежало спекшееся  мясо,  высокая  аляповатая  глиняная  корчага  с
мутноватой медовухой, жердевой навес  над  нами,  с  которого  свешивались
сохнувшие медвежьи лапы, и, наконец, наши  ссутулившиеся  темные  силуэты,
похожие на тени заговорщиков, -  все  это  приобретало  какой-то  мрачный,
первобытный колорит.
   После третьей кружки в голове моей зашумело, словно в дубняке на ветру.
Полушкин осмелел, стукнул кружкой о противень и громко заговорил:
   - Кое-кто, очевидно, раздосадован  моим  присутствием.  Ну  как  же,  я
неучтив,  неделикатен!  Я  слишком  определенен  или,  как  теперь   модно
выражаться, - критичен. Ну и что ж?  Я  не  привык  срезать  острые  углы,
прятаться за чужую спину и уходить в деликатные формы выражения. Таков  уж
я и в деле и в... - он запнулся, кашлянул и тихо произнес: - ...и в личной
жизни. А потому я и приехал сюда. Сактыма, налей еще этого древнего соку!
   - А может, хватит, - сказал я.
   Полушкин резко подался ко мне:
   - Вы за меня беспокоитесь? Или за нее? - Он кивнул в сторону Нины.
   - Сактыма, наливай! - сердито приказала Нина замешкавшемуся удэгейцу.
   Сактыма налил. Мы выпили, но Нина не притронулась к своей кружке. Она с
вызовом посмотрела на нас и сказала повелительно:
   - А теперь и мою.
   Я потянулся к  ее  кружке,  но  Полушкин  с  лихорадочной  поспешностью
перехватил ее, расплескивая:
   - Н-нет, это мое  по  праву.  Я  не  позволю  никому,  да,  да...  Твое
здоровье, дорогая!
   - Подожди! - Я остановил его руку и протянул кружку Сактыме. - Налей!
   Удэгеец, ласково улыбаясь, охотно наливал, приговаривая:
   - Крепкий напитка, понимаешь: медведь и то пьяным будет.
   - А теперь давай выпьем! - Я поднял наполненную кружку  и  обернулся  к
Нине: - Ваше здоровье!
   Отставив пустую кружку, я скрестил руки на груди и спросил Полушкина:
   - Вы что-то намеревались мне сказать?
   Он опирался локтями о стол, голова его тяжело клонилась, и видно  было,
как трудно ему держаться на скамье. Временами он вздрагивал, зябко поводил
плечами и наклонял ко мне лоб, словно хотел бодаться.
   - Да, я скажу, все вам скажу... Некоторые реалисты любят рассуждать  об
этом самом, - он  тяжело  выговаривал  слова,  -  об  обязательности...  О
подчинении законам  искусства  своеволия  художника.  Гм,  своеволия!  Как
выражаться-то умеют. А что  коснется  в  жизни  -  так  им  подай  лакомый
кусок... То есть мы имеем  дело  с  обыкновенными  эгоистами,  которые  за
разговорами о строгости и обязательности искусства прячут свое фарисейское
нутро. Это я о вас говорю... Вы не догадываетесь?
   - Что!.. - Я встал из-за стола, готовый броситься на Полушкина.
   Но меня опередила Нина.  С  чувством  открытой  неприязни  она  сказала
насмешливо Полушкину:
   - Мой друг, ты даже оскорбления произносишь, не меняя тона, - скрипишь,
как надломленная осина.
   Лицо его болезненно дернулось, словно от  тока.  Он  жалобно  и  как-то
беспомощно посмотрел на Нину и горько произнес:
   - Анна стала замечать, что у Каренина длинные уши...
   Затем уронил голову на стол и зарыдал.
   - Крепкий напитка, - радостно улыбался Сактыма. - Смотри, чего  делает.
Хорошо!
   Мне неловко было оставаться здесь, я вышел из-под навеса.
   Через минуту Сактыма и Нина поволокли Полушкина к омшанику.
   - Тебе ходи спать в цзали! - крикнул мне Сактыма.
   Но мне было совсем не до сна. На  мои  крайне  возбужденные  бессонными
ночами и последним напряженным днем нервы даже выпитое  не  подействовало.
Сознание работало четко и лихорадочно, шумно колотилось  сердце  и  сильно
било  в  виски.  Я  раза  два  прошел  мимо  омшаника,   прислушиваясь   к
приглушенному разговору и не решаясь войти туда.  Наконец  прошмыгнула  из
дверей тень Сактымы, и  долго  еще  он  покачивался  от  улья  к  улью  на
освещенной луной поляне. И вот вышла Нина.  Увидев  меня,  она  коротко  и
глухо сказала:
   - Спит, - потом вздохнула. - Он прав: какие мы эгоисты! Как все скверно
получилось.
   А еще через минуту, прижимаясь ко мне  горячим  и  сильным  телом,  она
шептала:
   - Все равно кончать надо... Боже мой, как я вас люблю!
   Она стояла передо мной, запрокинув голову, и лицо ее, освещенное луной,
было по-русалочьи зеленовато-бледным.
   - Ты ему призналась?
   - Он все и сам понял, потому и поехал... Хотел поговорить  с  вами  как
мужчина с мужчиной.
   - И поговорил...
   - Теперь мне уже все равно. Я с тобой...
   - Навсегда?
   - Навсегда!
   Крепко обнявшись, мы ушли  на  берег  заливчика.  Там  в  торжественном
лунном свете стояли молчаливые деревья, и тени их ветвей и листьев  лежали
на светящейся поверхности залива, точно тонкий рисунок чернью на  серебре.
На берегу, так и не разнимая объятий, мы сели на  траву  возле  бата.  Нас
окружали  легкие  и  таинственные  лесные  шорохи.   Неистово   свиристели
кузнечики, словно опьяненные нашей радостью. И только  далекое  уханье  да
неясное бормотание филина раздавалось зловеще, как дурное предсказание. Но
мы тогда не хотели и не могли считаться ни с какими предсказаниями...
   Расстались мы с ней на рассвете, с  клятвенным  заверением  встретиться
днем и уехать отсюда вместе. Она пошла на пасеку, а я в Усингу  пешком.  В
лесу было свежо от росы и пахло сыростью, как в погребе. Я  долго  не  мог
установить - взошло ли солнце; здесь у  корней  внушительных  и  недвижных
лесных исполинов стоял полумрак; густые ветви подлеска заслоняли  от  меня
далекие вершины, на которых радостно заливались дрозды.  Где-то  призывно,
жалобно посвистывала иволга, словно заблудившаяся.
   Тропинка часто ныряла в густую высокую траву и была хорошо заметна лишь
после того, как я проходил  по  ней,  оставляя  сочно-зеленую  полоску  на
блеклой росе. Я думал только  о  ней,  о  том,  как  мы  уедем,  поселимся
где-нибудь на Амуре и будем жить, жить...  "Ну,  что  ж,  пора  костям  на
место... пора!" - твердил я про себя. Замечтавшись, я сбился с тропинки  и
проплутал несколько часов. Солнце было уже высоко, когда вышел я к  домику
лесничего. На крыльце сидел в своем малахае дед Николай.
   - Где тебя носило? - спросил он вместо приветствия.  -  Весь  вымок  да
ободрался.
   - Просто прогуливался. А где хозяин?
   - В лес отправился по делам.
   Я прошел в избу, не раздеваясь лег на шкуры  и  тотчас  заснул  тяжелым
сном.


   Мне снился сон: будто я ночью лежу на пасеке в цзали.  Дверь  амбарушки
раскрыта. И вдруг в дверном проеме  появляется  медведь.  Я  не  вижу  его
головы - только лапы, полусодранные, что висели  там  над  столом.  И  вот
медведь хватает меня за плечи и говорит голосом Полушкина:
   - Это ты украл мою голову? Куда ты ее дел? Говори!
   Я хочу ответить, что голова его висит на березе и что  вовсе  не  я  ее
туда повесил. Хочу и не могу, словно язык у меня отнялся.  А  медведь  все
сильнее и сильнее встряхивает меня за плечи. Я в ужасе просыпаюсь  и  вижу
склонившегося надо мной Ольгина.
   - Эко ты спать-то горазд! Так ведь проспишь все царство небесное.
   Я вскочил на ноги:
   - А что? Разве я долго спал?
   - Да уж вечер на дворе.
   - Вечер? Не может быть! Что ж вы меня раньше не разбудили?
   - Да ведь я сам только пришел.
   - Неужели меня никто не спрашивал? Не приходила ко мне Нина?
   - Уехала твоя Нина.
   - Как - уехала? - спросил я, холодея.
   -  Говорят,  на  самолете  улетели.  Пока  ты  спал,   тут   все   село
всполошилось. Сактыма чуть свет привез с пасеки этого ученого еле  живого.
Фельдшер поставил градусник ему - температура за сорок. Говорят,  какое-то
крупозное воспаление  у  него.  Жена-то  волосы  на  себе  рвала.  Самолет
вызвали... И вот улетели.
   - Да как же так  улетела?  Мы  же  с  ней  договорились,  -  растерянно
бормотал я.
   - Видать, не договорились. Не удержал, чего уж тут! -  сердито  оборвал
меня Ольгин. - Да и она, видать, опамятовалась. А ведь страдала  по  тебе,
сам замечал. Ан не ушла от  больного-то,  к  нему  потянуло.  Материнское,
должно быть, в ней заговорило... А все же таки это непорядок! - хлопнул он
себя по коленке... - Такая душевная баба, настоящая - кровь с  молоком!  И
живет, прости господи, с каким-то скрипучим трескуном. Он и на людей-то не
смотрит, все глаза в сторону воротит. У-уче-ный!..
   - Побегу к Тыхею, - сказал я, не слушая  Ольгина.  -  Может,  она  хоть
что-нибудь оставила для меня.
   - Беги, беги...
   Я опрометью бросился к избе Кялундзиги. Тыхей встретил меня возле  того
сруба, на чердаке  которого  они  располагались.  Только  теперь  лестница
валялась у ограды, а чердак слепо  смотрел  черным  открытым  проемом,  из
которого торчал взъерошенный клок сена.
   Тыхей подал запечатанный конверт:
   - Просили передать...
   Я нетерпеливо, с сильно  бьющимся  сердцем  порвал  конверт,  и  прочел
короткую записку:

   "В его болезни виновата я... Это было безумие!
   Нельзя добиваться счастья ценой жизни человека.
   Мне так тяжело... Надеюсь, что вы поймете меня и простите это  бегство.
Пожалуйста, не ищите нас и забудьте меня.
   Прощайте!..
   Н."

   В тот же вечер я нанял батчика и уехал из Усинги.

   1956



        ИНГАНИ

   Нас было трое на пробковом плоту: плотогонщик Сусан Суляндзига,  щуплый
удэгеец лет сорока с морщинистым коричневым лицом, похожим на маньчжурский
орех, его подручный Илья Канчуга, молодой парень, недавно демобилизованный
из армии, и я. Сусан перегонял плоты до железнодорожной станции километров
за сто, Илья ехал в город искать работы, а я - до первого  таежного  села.
Олонга по газетным делам.
   Плот был большой, трехсекционный - с носа на корму кричать надо,  чтобы
услышать. Все мы расположились на корме, где было  единственное  весло,  -
изогнутое бревно ильма, закрепленное ломом на парном стояке.  Когда  нужно
было "отбивать" плот от берега,  Суляндзига  брал  обеими  руками  рукоять
весла, изгибался всем телом, сипел от  натуги,  и  чуть  затесанный  конец
бревна, отдаленно  напоминавший  лопасть  весла,  слабо  шлепал  по  воде.
Несмотря на такие героические усилия нашего  кормчего,  плот  заносило  на
кривунах на мель, и мы, вооружившись шестами, сталкивали его на стремнину.
   - Это не страшно, понимаешь, - говорил Сусан. -  Вот  в  завал  снесет,
тогда беда будет.
   И все-таки на новом повороте он, виляя корпусом, шлепал веслом по воде.
   - Брось  ты,  Сусан!  -  равнодушно  произносил  Илья  Канчуга,  лениво
развалившийся под тюком пробковой коры. - Все равно снесет.
   Илья и Сусан, хотя и  принадлежали  к  одному  племени,  внешне  сильно
отличались друг от друга. Сусан, корявый, слегка  сутулый,  был  похож  на
изогнутый высохший ствол трескуна. На  нем  трепалась  выгоревшая  белесая
рубаха,  которую  он  носил  без   пояса   поверх   штанов,   замызганных,
неопределенного цвета и материала,  на  ногах  его  -  легкие  бурые  улы,
подвязанные  ремешками.  Штаны  он  по  непонятным  соображениям  засучил,
обнажив на голенях сухую чешуйчатую кожу. Канчуга же, щеголевато одетый  в
новенькую военную  форму,  в  маленьких  хромовых  сапожках,  был  строен,
подтянут и недурен лицом. У него низкий, аккуратный нос и слегка  раскосые
желудевые глаза. Над  чуть  припухлыми  губами  -  тоненькие  черные  усы,
которые придавали ему выражение заносчивое и капризное.
   Я заметил, что с самого начала, с отплытия из Усинга, они косятся  друг
на друга и почти не разговаривают.
   Мы плывем по  таежной  извилистой  реке  Бурлиту.  Река  неширокая,  но
быстрая, с холодной слюдяной водой. Берега ее то бурно кудрявятся у самого
приплеска перепутанными ветром и  водой  талами,  то  выбрасывают  в  реку
длинные  песчаные  косы,  то  сумрачно  нависают  над  темными  быстринами
приступчатой террасой, на которой  внушительно  и  строго  стоят  одинокие
исполинские кедры, словно часовые, охраняющие покой  тайги.  Солнце  давно
уже оторвалось от дальних зубцов горного перевала и,  кажется,  плавает  в
синем таежном мареве. С берегов легкий  ветерок  доносит  к  нам  на  плот
горьковатый костяничный запах прелой листвы, стрекот кузнечиков и ленивое,
загадочное посвистывание ястреба.
   Хорошо лежать на плоту всего в трех вершках от прохладной речной  воды!
Она то шумит сердито на перекатах, обдавая тебя мелкими брызгами, то  тихо
у самого уха воркует на глубинах, плавно покачивая плот. А ты  смотришь  в
бездонное небо, слушаешь нескончаемый шепот ее, и тебе чудится, будто  все
остановилось: река, ветер, плот, - нет никакого движения, и  ты  висишь  в
этом странном голубом пространстве.
   - Эй, на плоту! К берегу давай!  -  вдруг  раздался  из  тайги  женский
голос.
   Мы все вскочили, как по команде. Из тайги  на  песчаную  косу  выходила
рослая девушка в пестром сарафане.
   Она махала нам руками.
   - Инга! Тукса  туксани...  [заяц  тебя  породил  (удэг.)]  -  проворчал
недовольно Сусан и, взяв шест, стал подталкивать корму к берегу.
   Девушка шла к нам по воде,  не  обращая  внимания  на  всплывший  подол
сарафана.
   Илья молодцевато оправил солдатскую гимнастерку и подал Инге руку. Вода
доходила ей до груди. Ухватившись одной рукой  за  Канчугу,  второй  -  за
бортовую жердь, она легко вспрыгнула на плот. Мокрый  сарафан  облепил  ее
тонкую талию и сильно развитые бедра. Вода струями  сбегала  по  загорелым
икрам на резиновые тапочки. Она  радостно  смотрела  на  Илью,  словно  не
замечая нас. Ее густые черные волосы были грубые и волнистые, как  конская
грива. Они сплошь покрывали ее плечи, спадали на  спину  угловатой  шалью.
Ножницы, видно, давно уже не касались их, и  от  этого  они  нисколько  не
проигрывали. Эти волосы нельзя было забыть, увидев однажды: они  змеились,
как живые, в них чувствовалась скрытая упругая сила.
   Илья тряс ее мокрые руки и говорил:
   - Значит, со мной? Вот хорошо!
   - Чего встали? Долго не виделись, что ли? -  прикрикнул  на  них  Сусан
по-удэгейски. - Грести мне мешаете.
   - Не шуми, все равно по-твоему не будет, -  ответил  ему  Илья,  отводя
Ингу.
   - А ты ею не распоряжайся, она не твоя. Чего  облапил?  -  не  унимался
Сусан.
   Но вместо ответа Илья обнял Ингу за талию и повел к тюкам.
   - Ингани! - строго крикнул Сусан. - Ты не думай  о  городе!  На  первом
кривуне высажу.
   Инга резко обернулась, ее щелевидные глаза с  припухшими  веками  остро
заблестели.
   - Ты, дядя, мной не командуй, - тихо, но внятно сказала она  по-русски.
- Я уж сама как-нибудь решу - не маленькая.
   Инга  с  Ильей  сели  за  штабелем.  Пробковый  плот,  в   отличие   от
бревенчатого, вяжется из спрессованных тюков коры бархатного  дерева.  Его
большая подъемная сила позволяет перевозить часть тюков навалом на плоту в
штабелях. Вот за одним из них и уселись Инга с Ильей.  А  Сусан  плюнул  в
сердцах в воду, опустился возле весла и,  нахохлившись,  как  филин,  стал
набивать бронзовую трубочку из расшитого мелкими бусинками кисета.
   Я догадывался, что между моими спутниками до отъезда произошел какой-то
разговор, который сильно волновал Ингани и особенно Сусана.  Мне  хотелось
заслужить доверие рассерженного Суляндзиги, и я встал к кормовому веслу.
   Река часто  петляла  по  каменистому  руслу,  то  бурунами  вскипая  на
перекатах, то разбиваясь в завалах с ревом и грохотом на десятки  пенистых
потоков, то растекаясь  по  тихим  укромным  лесным  протокам,  где  среди
кувшинок и водного лютика, среди нависших  по  берегам  ильмов,  ивняка  и
черемухи дремлет чуткая лесная свежесть.
   На кривунах я с силой налегал на примитивное весло,  отбивая  корму  от
мелей. Стояк, крепивший весло, шатался и жалобно скрипел.
   - Ай, сколько силы! - восторгался Сусан, глядя на меня.  -  Пудов  пять
будет.
   Иногда Сусан хватал шест и бежал на нос  отталкивать  головную  секцию.
Тогда плот извивался на кривизне русла, как живой.
   - Чего тебе, гребешь  без  конца,  садись  покурим,  -  пригласил  меня
Суляндзига. - Теб